Зинаида Гиппиус
Приказчик
Анна Марковна всплеснула руками.
– Вадичка! Дорогой! Ах, как хорошо! Ах, как я тебя понимаю!
Но дьяконица была другого мнения. Она по-просту огорчилась.
– Я, конечно, многого не понимаю, Вадим Иванович, а только это обидно. На какой это девке жениться? В таких цветущих годах – на крестьянской девке! И что это у вас за пристрастие, чтобы мужиком делаться? Навидались, кажется, наших мужиков. Они и сами-то себе в тягость, и сами-то в город глядят, а тут неволя, подумаешь! Жалость это одна!
Анна Марковна рассердилась.
– Не понимаешь, так и молчи! Это идея, а ты с глупыми соображениями. Мещанство какое!
– Быть может, идея и неверна, – скромно сказал Вадим, – но мне-то она кажется верной, и потому я от нее отступить не могу.
Но дьяконица не унялась.
– И какая такая вам девка понравилась? Они все рады хвостами перед барином вертеть. Избалованный народишка. Ну и понравилась, да где же это видано – жениться?
Обыкновенно Вадим на дьяконицу обращал очень малое, добродушное внимание. А потому сама Ефросинья Степановна изумилась его внезапной злобе.
– Что вы городите? – крикнул он. – Разве я говорил вам, что мне кто-нибудь понравился? Я о принципе говорил, а вы черт знает куда метнули. Но, конечно, я не теоретически женюсь и жену свою буду любить, буду, буду!
– Вадечка, успокойся! – молила Анна Марковна. – Тебя вполне понимают. Бог да благословит твой путь! А стоит ли обращать внимание на Фросю? Она человек необразованный.
Дьяконица дрожащими руками складывала вязанье и шмыгала носом, готовая заплакать.
– Конечно, что ж, я и не говорю, я человек простой, а только, Вадим Иванович, так я вас уважала, так уважала, и вдруг вы…
Вадим уже успокоился, встал, махнул рукой и надел фуражку.
Дьяконица тоже замолкла.
– Кто там? Клепа! Клепка! Дверь за барином замкни, – крикнула Анна Марковна.
Откуда-то вынырнувшая Клеопатра живо, шлепая босыми ногами и виляя бедрами, кинулась в сени за Вадимом. Он был уже далеко.
III
На селе имелась, в новой пристройке, лавка. Лавочник Ефрем Иванов считался мужиком богатым и крепким, но богатством не кичился, тем более что и вообще Гусиное Поле – село не бедное. Говорили, конечно, что он мужик жадный, одного работника и того не весь год держит, – ну, да про кого не говорят?
В избе у него Мавра, жена, баба еще не старая, худая и тихая, да сноха молодая с ребеночком: сын в Питере приказчиком в чайном магазине, ловко пошел, рублей до шестидесяти получает. А приедет – так посмотреть любо: пиджак новый, шляпа… Старик тужит, что рано женил его. Баба-то ему не под стать. Ну, да авось справится, – к себе ее выпишет, обломает.
Дочь Клеопатру (этакое имя поп дал!) давно уже Ефрем замуж метит, да больно разборчива. А бойка; пора замуж от греха. За Петрушку Лаптевав выдать бы ее; парень ловкий, не хуже сына Ильи. Артельщиком был, важно домой привез, а теперь, гляди, еще лучше место у него на примете. Клепка бы ему как раз, да что-то он не очень. Пожалуй, петербургскую выищет.
В тесной лавке темновато, пахнет кожей, ситцем каленым, леденцами, бубликами, мокрым полом и веревками. На дворе сыро, дождичек накрапывает.
– А-а, наше вам! – подавая через прилавок руку Вадиму, сказал Ефрем Иванов. – Как живете-можете? Давненько чайком вас хозяйка моя не паивала! Сейчас она у меня живо самоварчик наставит. А вам из товару нашего чего не занадобилось ли?
– Да нет… Я, Ефрем Иванов, к тебе по делу. Словечка на два.
Вадим говорил всем знакомым мужикам «ты», а они ему «вы». Размышляя, он решал, что это неправильно, но привычка была сильна и у них, и у него; ничего нельзя было поделать.
Вадим волновался и злился на себя, что волнуется. Ему казалось, что он уже сделал что-то не так; что надо было как-то иначе приняться; но поздно останавливаться.
Впрочем, он скоро успокоился, усевшись на единственный соломенный стул в этой лавке, такой привычной, и глядя в бородатое лицо Ефрема, такое знакомое.
– Что ж, пожалуйте, – говорил Ефрем. – Чем служить могу, – прибавил он тонко. – А то лучше в избу все же зашли бы.
– Нет, уж потом. Вот что, Ефрем. Я с тобой без долгих околичностей говорит буду. Мы не первый год знакомы.
– Да уж, слава тебе, Господи! Еще вот каким вас видали! Чего уж еще. Кажется, люди знакомые.
– Ну, так вот. Ты меня знаешь, я здешний. Потому и буду говорить прямо. Я, Ефрем, думаю в Петербурге пока не жить, а переселюсь сюда совсем. И хочу я жениться. Пришел к тебе просить, не выдашь ли за меня Клеопатру?
Ефрем считал, что умный человек не должен ничему удивляться. А потому спросил только, прищуриваясь:
– То есть это как?
– Что как? Я хочу на твоей дочери жениться, на Клеопатре. Буду жить с ней здесь.
– На даче? Али в доме?
– Да нет, на селе. Это все можно потом обстоятельно решить, вместе обдумаем, – прибавил он чуть-чуть нетерпеливо. – Если ты согласен, тогда и поговорим.
Ефрем помолчал.
– То есть Клепку вы за себя хотите взять?
– Ну, да, Господи! Об этом и речь. Ты говори, согласен или нет.
Но Ефрем молчал. Ему нужно было время для соображения.
– Мы ведь с тобой, Ефрем, не раз по душам разговаривали, – продолжал Вадим. – Я от тебя не скрывал, что я деревню люблю, что эта петербургская жизнь не по мне, да и мало того, люди тамошние все… оторванные какие-то, не настоящие, слабые, беспомощные… Ты вот многое понимаешь такое, чего они никогда не поймут. И я не хочу быть таким, как они.
Ефрем хмыкнул и, еще помолчав, произнес:
– Так-с… Каждый ищет, где лучше. Из своего состояния, значит, вон.
– Да нет, Ефрем! Я вовсе не хочу ни от чего своего отказываться. Если я на селе, с вами, буду жить, так это еще ничего не значит. Я войду в вашу жизнь, в ваши интересы; но такой, как я есть – я верю, – на что-нибудь вам буду годен. А когда я женюсь на простой деревенской девушке…
