Зинаида Гиппиус
Я? Не я?
IV
И я прохожу молчанием все «индивидуальное» творчество бесчисленных писателей в последних книжках всевозможных журналов. Какой-то бледный, кошмарный туман. Босяки… босяки… земские доктора… фельдшерицы… больные мужики… голодные фабричные… нежданные аристократки… добродетельные… гордые девицы… сельская учительница… еще босяк… – а за ними напряженное лицо автора, проникнутого одной мыслью: «Вот как я! Я еще новее могу! А я еще гуманнее! А я благонадежнее! Это все „я“!»
К своим героям у них не только нет никакой любви – они даже и не видят их. Благодаря этому трудно их видеть и читателю, да и авторы смешиваются, сливаются, – уж слишком они явно идут к одной цели. Тут опять приходится сознаться, что средняя «старая» литература была более литературна. Самые плохие повествователи и романисты были более различны, потому что были плохи каждый по-своему. О талантливых и говорить нечего. Но, конечно, устаревшие одежды тлеют и спадают, удержать их на плечах нельзя, и я не могу жалеть, что новые писатели не подражают старым. Но неужели, чтобы перейти от хорошего старого к хорошему новому – надо неизбежно перебираться через мутный поток современного «индивидуализма», того, который так похож на безнадежную безличность? Мне было жаль, когда я увидел, что достойный, корректный, замкнуто-идейный «Вестник Европы» пошел на компромисс и открыл свои страницы нововременпому романисту г. Будищеву. Что он «нововременский» – это еще, конечно, ничего не значит: в «Новом времени» может быть и хорошее, и скверное, ведь ему – «все равно!». Но г. Будищев сам по себе – малоприемлемое, оскорбительное «новое». Не желал ли «Вестник Европы» очистить у себя воздух после «Развалин» г. Оболенского? Увы, г. Будищев не годится для этих гигиенических целей. Г. Будищев даже не бездарей: он именно оскорбителей. Когда я думаю о г. Будищеве – он мне представляется акцизным чиновником, загримированным Ницше, на вечеринке в провинциальном, даже уездном, городке. Он дирижирует танцами, а в промежутке между фигурами кадрили – ведет со своей дамой «ужасные» разговоры, психологические, надрывные, «с силой и мощью». Барышня пугается. Иногда, между речами о величии силы, жизнерадостности, о пленительности могучего зла – у Будищева проскальзывают диалоги о «жалости», такие знакомые, что барышня при всей невинности лепечет: «Ах, да, я читала… про Мармеладова там… это тоже вы написали?»
Барышня пленена. И г. Будищеву она нравится, попросту; он почти забывает, что он – Ницше, и со всей натуральностью акцизного чиновника говорит шепотом: «Какая прелестная ручка! О, позвольте мне впиться в нее!» Барышня обомлела и молчит. Акцизный настаивает: «Ну скажите, царица моей души, скажите мне: „впейся!“» Через несколько времени акцизный совсем «образует» барышню, она при каждом свидании (тайном, конечно) будет сама протягивать руку и повторять: «впейтесь!» И акцизный чиновник будет «впиваться» и говорить ей диалоги из Ницше и Достоевского, приноровив их к своей выгоде и к ее пониманию.
А потом напечатает все это в «Новом времени» или в «Вестнике Европы», не забыв упомянуть о «впиваниях». И будет думать: «Вот как „я“ пишу! Вроде Ницше и Достоевского, только новее!»
Зачем понадобилось солидному журналу такое дешевое, старое «новшество»?
Нет, я не могу больше читать журнальную беллетристику. Книги последние смотрел – еще хуже. Тот же «индивидуализм», но подчас еще до неприличия нелитературный. В журнале все-таки за грамотностью смотрит редактор, а в отдельных изданиях – некому; цензорам и наборщикам все равно, хоть «абракадабру» выпускай, только заплати за бумагу, – и чтобы не против существующего порядка. Боже мой, как же быть со всеми этими Гордиками вторыми, третьими, Протасовыми, Нефедьевыми, Глауберами и т. д., и т. д.? Даже не знаешь, чего пожелать: установления литературной цензуры? Совестно. Рецензистских нападок на них? Бесполезно, даже вредно. Я сам, конечно, могу и не страдать: не будут читать – и конец. Но другие, ну хоть три, четыре человека да прочтут! И каждому будет маленькая, – но мука. Видел у деревенского извозчика «Битву русских с кабардинцами, или прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга». Читает, и это для него не мука, а наслаждение. Дал ему Гордика-второго. Валял-валял, засалил – принес. «Ослобоните. Очень уж незанятно. Без толку наведено». Мучился все-таки долго, – ради меня. И еще люди будут мучиться. Средств, однако, против таких «Митек Корявых» и «Гордиков» нет. Это оборотная сторона «просвещения». Ничего не поделаешь. Пусть лучше будет просвещение хотя бы и с оборотными сторонами, чем вовсе без просвещения. И цензуры литературной не надо. Авось люди посильнее сами разберутся и справятся. Пишите, Гордики! А вот неожиданно и недурная книжка.
