Зинаида Гиппиус
Зеленое кольцо
Дядя Мика (вслед, со скучающим видом). Как глупо! Как глупо! И как ты наивен!
Действие второе
Кабинет дяди Мики, громадная комната, стены все сплошь в книжных шкафах. У окон, справа, письменный стол и турецкий диван, у левой стены, в уголку, пианино. В обыкновенное время комната должна казаться очень пустой, как библиотечная зала. Теперь середину ее занимают стулья, разные, собранные, очевидно, со всей квартиры, поставленные кругом. На стульях сидят подростки, юноши и девочки. Некоторые в гимназической форме, в блузах, девочки в полукоротких платьях, с косами; но есть и более взрослого вида. Один мальчик лет 16, Петя, в старом пиджачке. Борис, юноша совсем взрослый, в рабочей блузе. Лида, вид детский, серьезный, около 14 лет. Гимназистка Руся, тонкая, бойкая, в черном передничке, с короткой и толстой рыжей косой, на висках волосы сильно кудрявятся. В центре стоит маленький столик, за которым сидит Нике, брат Руси (председатель собрания) и большой черный гимназист, Валерьян (делал доклад). Сережа сбоку, у письменного стола, перед ним бумаги, записывает. На турецком диване, в стороне, дядя Мика. Около дивана, тоже немного в стороне, на стуле, Финочка. Она без шляпы, но с муфтой. Катя и Маруся, – сестры, Володя Рамзин, Вулич, Вера, Андрей и другие. Сидят свободно, некоторые с записными книжечками. Слышны голоса.
Валерьян (кончая) …так я вот только и говорю: тут есть соответствие эпох.
Лида. А я возражала и опять говорю, если искать повторных волн, то 61-й, 63-й годы более соответствуют…
Володя. Идентичности нет, выводы же о соответственности произвольны…
Вера. Данный вопрос – деталь, и мы слишком мало изучили картину эпохи, чтобы…
Петя (басом). Какие эпохи! По десятилетиям, и того меньше, считаем…
Нике (председатель). Погодите, постойте! Этак мы спутаемся. Кто еще что знает насчет Валерьянова доклада? Насчет Грановского и Гегеля? Все сказали? Хорошо. Так теперь я скажу два слова, а потом можно к личным делам перейти. Я скажу, что напрасно мы спорим, нам надо учиться, а времени и так ужасно мало. Для того мы и разделяем между собою разные вопросы, чтобы каждый внимательнее изучил и другим рассказывал. Нам, главное, знать подробнее обо всем, что было, а остальное уже после, само придет. Согласны?
Голоса. Согласны! – Конечно! – Но пусть Валерьян не делает выводов! – Конечно, надо знать поскорее. – Да как же не спорить? – Нет, нет, объективности нельзя же достигнуть… – Нет, правда, нам и без того некогда…
Нике. Хорошо, хорошо! Спорить будем, когда личная беседа. Вот хоть сейчас. Сережа, ты в протокол споры не записывай, а только дополнения и пояснения.
Сережа. Ну да, сегодня я только Володю и Андрея занес, насчет Гегеля, да Марусю, об окружении Грановского.
Дядя Мика. Нельзя ли мне частное заявление?
Нике. Пожалуйста, дядя Мика. Мы ведь теперь к свободной беседе переходим. Но только все же по порядку.
Дядя Мика. Я вот что хотел, господа. Сегодня здесь, кроме меня, хотя и не члена Общества Зеленого Кольца, но постоянного гостя его собраний, присутствует еще один посторонний человек: Финочка Вожжина. Она пришла случайно, к своему отцу, которого не застала, и я взял на себя смелость просить вас о дозволении…
Нике и Руся. Да, да! Мы очень рады были…
Дядя Мика. Многие из вас с ней уже знакомы, видались за эти две недели ее пребывания здесь…
Руся. Да конечно же! Я была убеждена, что она войдет в Зеленое Кольцо! Даже если и не останется тут. У нас много членов в провинции.
Нике. Подожди. Дядя Мика, вы знаете, что вступающий член должен ответить на некоторые вопросы и затем быть осведомленным…
Дядя Мика. Вот к осведомлению-то я и веду. Вас много, начинается беседа, в беседе вы могли бы коснуться того, что пояснит для вновь вступающей главные задачи и… ну смысл, что ли, вашего Зеленого Кольца.
Финочка. Можно, я сама скажу? Да, я случайно, мне ничего не говорили об обществе, но я почему-то не удивляюсь. Как будто так и должно быть, и без этого нельзя. Очень хочу быть с вами, хотя многого не знаю. Даже совсем ничего не знаю, и по вопросам, о которых здесь говорили, ничего еще не читала. Там, в Саратове, у меня сначала были подруги, знакомые, но в самое-то последнее время я не могла… То есть совсем отстала…
Нике (кивая головой). Ну да, у вас тяжелое семейное положение. Это очень мешает. Трудно, если один среди старых и не с кем посоветоваться. Но за то и это дает известные знания. В особом порядке, тоже необходимом Опытном. То есть я говорю про острые столкновения с миром старых.
Руся. Мы должны нашу жизнь и наши отношения к старым сами решать, сами разумно вести.
Петя (басом). У многих положения тяжелые, по-разному. Даже как бы безвыходные. Кто в гимназиях и с родителями интеллигентными – что ни говори, легче.
Руся. Вздор, вздор! Вы, Петя, зато уже на своих ногах, вам ничего силой не навязывают, вам не надо выкручиваться. Работы много в переплетной, да я бы рада. И у всех у нас по горло работы, время не ждет.
Володя. Так жизнь перековеркали, что вот ни за что на свои ноги вовремя не стать! Нам уж скоро совсем пора, люди же теперь скорее растут, а поди-ка, стань! На чужой счет живем. Вывертывайся, как знаешь. А женщинам еще труднее. Хоть замуж выходи.
Сережа. Это ничего, ничего! То есть плохо, конечно, а только надо с данным считаться, с настоящим, для будущего-то. Считаться так, чтобы пользоваться, пока нельзя иначе. Выбирать нужное. Ну, чтобы замуж – это надо очень большую силу. И случай особенный, иначе совсем на ноги не станешь. Хотя прежде, в 60-х годах, вы знаете, бывало: выходили барышни замуж нарочно, чтобы ехать учиться. Это вроде же. Но я говорю только, что надо считаться и выкручиваться, и это ничего, худого никому не будет.
Финочка. Я не понимаю. Ведь мы все-таки еще очень молодые. Отчего времени нет? Надо учиться, да время же есть?
Сережа. Совсем нету времени!
Маруся. Мы бы рады, а нету! Мы еще не зрелые, мы и спешим, такими нельзя жить. Вы слышали, теперь люди скорее растут. Нам очень скоро – пора.
Лида. Хуже будет, если мы не успеем…
Вера. И так незрелыми… вдруг придется?
Андрей. Стриндберг прав, незрелыми нельзя; все прежние молодые, – те сразу себя умнее всех чувствовали, а мы совсем новые молодые, мы себя сознаем…
Володя. Да, ужасно странно, что все прежние поколения непременно все ту же ошибку повторяли. На это опираются сторонники мирового круговращения.
Маруся. Отчасти потому, может быть, что наука была в зачаточном состоянии?
Нике. Ну, вряд ли потому. Но, конечно, идея творческой эволюции не была еще воспринята человеческим сознанием вообще. И значение истории, и ее движение, ускоряющееся подобно летящему камню, начинаем понимать – мы первые. Надо спешить…
Финочка (растерянно). Нет, я не понимаю… То есть да, спешить надо, но если мы не готовы…
Сережа (кричит). В том-то и беда! Мы будем не готовы, – кто же будет жить? Ведь скоро некому жить!
Руся. Некому, некому! Старые и усидят поневоле, все вконец перепортят; мало сейчас напорчено, и так трудно будет.
Финочка. А… те молодые? Ведь есть старше нас. Я не знаю… Но ведь считается…
Нике (перебивая). Это уже известно. Те у нас тоже старые. Они совсем не могут жить. У них уже была своя история, своя, – понимаете? Свое какое-то прошлое, и неудачное. Они не вышли. А мы свежие. Для нас все – не наша история, а вообще история, для изучения, – а не для увлечения.
Руся. Ах, ты непонятно! Фина, у меня брать студент, ты его видела, они же известны! Они все дряхлые или больные. Уж чем-то своим поувлекались, слабо, и бросили. И теперь они или уж ничем, – так поживают, ничем не интересуются, – или убивают себя.
Андрей. Да на узком примере – и то ясно. На литературе. Они своих разных писателей переживали, ну там Андреева, что ли, или как его? который «Санина» – написал? А для нас и эти, и Писемский, и Белинский, и Бенедиктов – все в одном плане, в историческом. Для изучения. Нам все видно.
Дядя Мика. Простите, я в скобках. Нельзя сказать чтобы и вы страдали отсутствием самонадеянности.
Руся. Это уж, дядя, необходимо! Мы, дядя, в свои силы верим! Мы не виноваты, что старые-молодые такие, в бессилии и в невежестве.
Сережа. Они в щель истории попали, с них нельзя требовать. Самые старые, папы и мамы, лучше. От них можно брать нужное, как из книг.
Володя. Только самим брать, а чтобы они не навязывали.
Руся. Да, надо очень быть настороже. За то им и своего не навязывать. С милосердием относиться.
Финочка. С милосердием?
Руся. Да, да, без всякого эгоизма. Пусть они будут, какие хотят, поступают, как думают лучше. В своих личных делах, конечно, не в общих. Для себя. Чтобы только не впутывались в наше, в общее, в чужое…
Сережа. Это про честно-старых верно. А с этими, с молодыми-старыми, – мы и не столкнемся!
Нике. Да, они так пройдут. Мой брат очень вопросом пола увлекался. А теперь вовсе ему все равно. Поживает. Думает, так и надо. Ничего не знает. Две недели тому назад у него товарищ застрелился. От настроений. Тоже ничего не знал.
Лида. Я хотела бы сказать насчет одного вопроса…
Володя. Если насчет пола, то не надо. Мы это пока оставляем. Семья у нас – мы все, а пол – пока не надо.
Голоса. Да, не надо! Это мы после! Тут тоже надо знать.
Лида. А если я влюблена? Впрочем, я хотела про другое…
Руся. Да мы все влюблены! Вот странно! Кто же из нас не влюблен? Но это ничему не мешает. При чем тут сейчас же разбиранье вопросов пола? Я тоже нахожу, что нам с этим рано. Углубимся, все равно не решим, другое пропустим… Даже нездорово.
Нике. Конечно, влюбленным быть можно без всяких решений. Что же касается… Уж поднималось это, уж положили в общем: относительно пола, в физиологическом смысле, – для нас выгоднее воздержание.
Петя (басом). Да это конечно. Гигиена и все прочее. А живешь среди скотов, так того больше отвращает.
Борис (волнуясь). Вы и по возрасту подходите… А мне двадцать третий год. Я знаю, Зеленое Кольцо не по возрасту цифровому, а по складу главное… Я во всем прочем к вам подхожу, а только жизнь такая случилась… Я уж был не чистый…
Сережа. Это же ничего, Борис, мы уже говорили. Мало ли что случалось. А если вы теперь так влюбитесь, что захотите жениться, – что ж худого? У нас в общих-то чертах ведь все на первое время выяснено, вы знаете.
Лида. Я вовсе и не о поле хотела… Насчет влюбления это я так, кстати. А я про самоубийство…
Руся. Опять про самоубийство?
Лида (обиженно). Нисколько не опять. Я тогда молчала, когда говорили про тех молодых, которые старые, что они себя убивают. А по-моему, это и среди нас есть, то есть желание иногда.
Финочка. Ах, правда! Иногда тяжело, тяжело, все мерзко, думаешь, лучше не жить, вернее. (Смешавшись.) Я ведь все одна… И ничего не знаю… И худо мне жить, противно, вообще…
Лида. А мне ничего себе жить. Только вчера шла из гимназии домой по лестнице, уж темновато, и вдруг гляжу в пролет, и вдруг так хочу броситься. Чтобы не жить. И, главное, совсем беспричинно.
Дядя Мика (с дивана). Можно мне вам справочку?
Нике, Сережа. Раскрывайся книга! Говорите, дядя!
Дядя Мика. У вас же признавалось вероятие теории Мечникова насчет физических причин пессимизма у людей незрелых. Мечников говорит о фауне кишечника. А недавно – еще исследователь открыл возможность давления одних мозговых клеточек на другие в незрелом организме… Словом, те же физические причины. Так что и желание умереть – чисто физическое.
Руся (подхватывает). Да, да! Если душа пустая, старая и слабая, так с физикой и нечем бороться. А молодой душе не страшно. Вот Финочка жива. И Лида в пролет не бросилась.
Лида. И не брошусь ни за что.
Финочка (с волнением). Как же поручиться? Я не могу поручиться. Кругом все несчастные, злые, гадкие… И все не устроено. И я все одна, точно на всем свете одна. Кого люблю, того нет. И не знаю, куда себя девать, и кому я нужна, уж не помню, на что и себе то нужна, и что мне по правде лучше делать. Сделаю что-нибудь, не стерплю, кажется – нельзя иначе, – а выходит… ничего не выходит. Помочь никому не могу… И мне ведь тоже никто, никто… Я же не виновата, что я совсем одна и ничего не знаю…
Почти все давно не сидят на местах. Теперь Финочку окружили. Бойкая Руся ее поцеловала.
Нике. Нисколько вы уж не одна.
Сережа. Вы теперь навсегда с нами.
Володя. Она и была наша же, как мы.
Руся. Мы еще многого не знаем, не умеем со многим справиться. Ты забудешь, а потом вспомнишь, что есть Зеленое Кольцо, значит – не одна. Зеленое Кольцо про своих вместе решает. Ты, главное, не бойся.
Дядя Мика. Ну вот, сговорились. Я очень рад.
Финочка. Ах, дядя Мика! Мне вдруг стало весело! Какой вы, дядя Мика, добрый.
Дядя Мика. Где там добрый! Впрочем, я очень рад.
Финочка. Дядя Мика не добрый, он кожаный! то есть я хочу сказать – он наша книга, славная книга в хорошем кожаном переплете. (Шаловливо целует его.) Ему все равно, и он всему очень рад. Правда ведь, дядя Мика? (Опять целует.)
Дядя Мика. Довольно, довольно! очень рад, что вам всем так весело. Я-то при чем? Целуйтесь друг с другом, пляшите.
Руся. И будем плясать! Господа, беседа ведь кончилась, какая теперь беседа! Андрей, сыграйте нам, как прошлый раз, хорошо? Я потанцую, – вас сменю.
Голоса. Отлично! – Давайте!
Тащат, убирают стулья, смеются, Андрей открывает пианино.
Руся. Ты, Финочка, умеешь танцевать? Финочка. А что? Руся. Все равно что. Любишь? Финочка. Ужасно люблю!
Нике. Мы разные танцы танцуем, новые, есть хорошие. Володина мама умеет, он тоже, и нам показывает. Это нетрудно. Хотите со мной, я вас буду учить?
Андрей играет, почти все танцуют. Борис довольно неумело, но старательно, с Лидой, Руся с Сережей.
Дядя Мика. Скажите, пожалуйста! Они скоро танго откалывать начнут! Как бы модность то не увлекла! (Подбирает ноги на диван.)
Руся (останавливаясь против него). Нам, дядя, все танцы хороши, лишь бы нравились. Все для нас новые, все для нас старые! Почему танго твое какое-то плохо? Ах, и вальс я люблю! Андрей, Андрей, вальс теперь!
Танцуют вальс. Танцы быстро сменяются; иные не успевают сразу схватить ритма, выходит веселая путаница, опять налаживаются. Из боковых дверей, около дивана, где сидит дядя Мика, высовывается голова Ипполита Васильевича Вожжина, потом он нерешительно входит.
Вожжин. Скажите! Опять бал у дяди Мики! Вот веселье-то! Откуда столько детворы?
Дядя Мика. Отличный бал. А тебе надо лезть, мешать?
Вожжин. Чем же мешаю? Я с тобой.
Дядя Мика. Ну, я одно, а ты совсем другое. Да сиди, пожалуй. Раненько воротился.
Вожжин. Господи, и Финочка здесь? Как это она? Господи, а меня дома не было, я ее днем ждал.
Финочка уже заметила отца. Сразу оставила Никса, бросилась к Ипполиту Васильевичу.
Финочка. Папа! Ты пришел! А я тут ждала тебя… со всеми… у дяди Мики… Мне так тебя нужно было сегодня.
Вожжин. Ты устала? Вон как раскраснелась. Сядь, отдохни.
Финочка. Нет, папочка, нет, это так. Я тебя ждала, а тут они все… После танцевать стали. Я давно, давно, папа, не танцевала!
Вожжин. Вот и славно, повеселилась.
Финочка. Нет, нет, вот что. Я с очень важным к тебе. Слава Богу, что ты вернулся.
Вожжин. Ну что, что такое? Не пугай меня.
Они отошли немного в сторону. Финочка держится за отца, изменилась, лицо серьезное, взрослое, брови нахмурены.
Финочка. Папочка, ты можешь – завтра? Вожжин. Что завтра, милая?
Финочка. Ну, Господи? Разве ты забыл? Ну что ты обещал? Согласился? Помнишь, еще в первый раз, как я пришла?
Вожжин. А, с мамой повидаться? Финочка, да ведь ты сама… Ведь я всегда готов. Мне даже необходимо с ней повидаться. Но ты сама откладывала, и даже со мной ни о чем не хотела говорить. А мне весьма это нужно.
Финочка. Мама была нездорова, расстроена… Я уж знаю, что так лучше. Теперь она и сама хочет. То есть не боится, что ее расстроит. У нее нервы окрепли немного. Я ей про тебя рассказывала.
Вожжин. Что рассказывала?
Финочка. Да вообще говорю о тебе. И ничего. О дяде Мике тоже. Знаешь, дядя Мика у нас был.
Вожжин. Вот как! Вот как! Для меня новость. Ну, и что же он?
Финочка. Ничего, отлично. Болтали. Мамочка даже развеселилась. Дядя Мика так умеет не… расстраивать. Понравился ей; очень, говорит, изменился за эти годы к лучшему. Папа, дорогой! Так ты уж завтра! Уж дольше никак нельзя. У нее курс леченья кончается. Завтра в двенадцать, хочешь?
Вожжин. В двенадцать? Хорошо. Отлично. Значит, в двенадцать? Хорошо, что сказала. Необходимо выяснить… Надо же как-нибудь… Да.
Финочка. Какой ты странный, папа. Я не понимаю… Впрочем, ты ведь сказал, – ты сам хочешь…
В среднюю дверь стремительно входит Анна Дмитриевна. За минуту перед этим танцы и музыка незаметно прекратились.
Анна Дмитриевна. Что это? Что здесь происходит? Дядя Мика, вы тут? Вы с ними? А Сережа где? Здесь Сережа?
Сережа. Вот я, мама. Что тебе? Что случилось?
Анна Дмитриевна. Да это я должна знать, что случилось! Дядя Мика! Ипполит Васильевич! Что происходит? Являюсь домой – Сережи нет. Бегу сюда – везде пусто, в дальнем кабинете шум, топот, заглядываю в переднюю – кучи пальто, женщин, солдат… Почему солдат? Откуда солдат?
Вожжин. Анна Дмитриевна! Ради всего святого! Успокойтесь, Анна Дмитриевна!
Дядя Мика. Да брось. Сама успокоится.
Лида (звонко). Какой солдат? С рыжими усами? С рыжими – наш денщик Пантелей. Он за мной всегда приходит.
Анна Дмитриевна. Пантелей? За вами?
Матильда (горничная) вошла следом за Анной Дмитриевной.
Матильда. Там за барышнями пришли. И человек за барышней фон Рабен.
Лида. Ну вот, я же говорила, Пантелей.
Анна Дмитриевна. Ах, это вы дочь полковника фон Рабен? Простите, я ведь вас видела, не узнала. Так испугалась. Бог знает что привиделось.
Руся. Вы и нас не узнали, Анна Дмитриевна. Не сердитесь, что мы смеемся. Мы не понимаем, чего это вы так испугались.
Анна Дмитриевна. Не понимаете, и отлично! Нисколько не сержусь, хотя не вижу, что смешного? Сережи нет, пусто, где-то шумят, полна передняя женщин, солдат… Михаил Арсеньевич достаточно беспечен, разве я не знаю? Сережи нету…
Сережа. Да я здесь же, мама. А горничные всегда приходят, когда мы у дяди Мики читаем, собираемся. Что же тут страшного?
Анна Дмитриевна. Ну, довольно, довольно. Идем домой. Благодарю вас, Михаил Арсеньевич!
Дядя Мика. Если Сережа захочет, он не будет ко мне приходить. Я не приглашаю никого.
Анна Дмитриевна. Захочет? А если я захочу, чтобы он… Чтобы он постыдился того беспокойства, которое матери доставил?
Дядя Мика. Это, право, его дело.
Финочка (Никсу, тихо). Все-таки не понимаю, что Анна Дмитриевна?..
Нике. Да вздор, это как на нее найдет. Ничего не знает. Всего боится. (Громко). Руся, пойдем. Ты без горничной, со мной. В сущности и за нами надо бы присылать. Ведь гимназистам по улицам ходить запрещено.
Руся. Э, чепуха. Прощай, дядя Мика, Финочка, прощай. Завтра не увидимся, нет? Ну потом.
Все друг с другом прощаются, понемногу уходят.
Анна Дмитриевна. Ипполит Васильевич, вы-то, как отец, могли бы меня понять. Ваша дочь тут же.
Вожжин. Да что вы, Анна Дмитриевна, о чем, право, так мило они танцевали…
Сережа. Мама, пойдем домой. Пойдем пожалуйста.
Дядя Мика. Спокойного сна. А мне уж, видно, придется твою дочь, Ипполит, домой везти. Вместо денщика Пантелея. Хорошо, что не поздно, успею выспаться. Позвольте, Анна Дмитриевна, я вам коридор освещу. Иди вперед, Сережа.
Сережа, Анна Дмитриевна идут к двери налево; за ними дядя Мика, которому Анна Дмитриевна что-то скоро говорит, дядя Мика пожимает плечами. Финочка и Вожжин остались. Финочка нашла свою муфту; задумалась, вдруг смеется.
Вожжин. Что ты?
Финочка. Такая смешная! И на Сережу, на Сережу! А он с ней… он милосерден.
Вожжин. Как милосерден? Кто?
Финочка (опомнившись). Нет, папа, я не о том… Ах какая я! Я не о том! Папочка, вот главное-то, главное! Ты не забудешь? Папочка, у меня все в душе сейчас двоится! Чего хочу – сама не знаю, смею ли хотеть. Я так люблю тебя, папочка! Так люблю, так всегда любила! Ты ведь мой, папа? Мой?
Вожжин (обнимает ее, гладит по голове). Маленькая ты моя, родная ты моя. Солнышко мое горячее. Успокойся, детка, уж мы все устроим. Уж все по-хорошему устроится.
Финочка. Завтра ты… с мамой?
Вожжин. Поговорим, потолкуем, подумаем… Завтра, милая, завтра!
