А. И. Спиридович
Великая война и Февральская революция 1914–1917 гг. Воспоминания генерал-майора Отдельного корпуса жандармов, начальника императорской дворцовой охраны Николая II
Осмотрев лазарет общины Красного Креста, государь обошел собранных туда из всех лазаретов легко раненных офицеров и долго беседовал с ними. Там же его величеству был представлен владелец крупной мануфактуры Морозов, пожертвовавший в память посещения государя 100 000 рублей на раненых. Государь горячо благодарил Морозова.
Посетив затем лазарет уездного земства, государь принял альбом с видами лазарета. В семь с половиной часов в поезде состоялся обед с приглашенными. Государь несколько раз обращался к Менделееву. Услыхав, что тот говорит что-то с министром двора о немецких пленных, государь спросил, в чем дело. Менделеев рассказал, что на днях он встретился на бульваре с группой немецких пленных офицеров и что почти каждый старался толкнуть Менделеева. Государь возмутился и, обратившись к губернатору, сказал, чтобы пленным офицерам не разрешалось впредь гулять по бульвару. «Пусть гуляют по огородам».
Уже было поздно, когда императорский поезд покинул Тверь. Государь был в восторге от приема. Вернувшись в Царское, он, в один из первых же дней, высказал свое удовольствие по поводу Твери князю М.С. Путятину, тверскому дворянину. «И откуда вы выискали такого Демосфена?» – смеялся государь, рассказав про блестящую речь Менделеева.
«Ваше императорское величество сами изволили принимать участие в его избрании». – «Как так?» – спросил удивленный государь, и ловкий, умный князь Путятин напомнил, что дворянство выбирает всегда двух кандидатов в предводители дворянства и утверждение кого-либо из них принадлежит его величеству. Государь рассмеялся.
Двенадцать лет спустя, разговаривая о том приеме с Менделеевым и его супругой, я видел, с каким восторгом они вспоминали ту, последнюю встречу с государем.
«Государь говорил так умно, так содержательно, – передавал Менделеев. – Он так верно выражал нам все то, что чувствовали и переживали мы, что в нем тогда как бы соединились, как бы воплотились все мысли, все чаяния русского человека. Между всеми нами и государем тогда как бы установилась какая-то флюидная, что ли, особая близкая связь, которая, казалось, соединяла всех нас. Я, например, несколько недель ходил положительно именинником».
Почтенная же супруга его, Иродиада Ивановна выразилась так: «Мы чувствовали тогда, как будто к нам приехал дорогой друг».
Глава 10
С конца апреля до июля 1915 года. – Впечатления по возвращении в Царское Село. – Императрица. – Слухи о неудачах в Галиции. – Удар немцев. – Начало отступления в Галиции. – Выезд государя 4 мая в Ставку. Восьмая поездка государя на фронт. – Тревога в Ставке. – Как объясняли тогда причины отступления. – День 6 мая. – Награды. – Назначение великого князя Андрея Владимировича. – Производство меня в генералы и представление его величеству. – Прорыв на Сане. – Настроение против наших дипломатов. – Возвращение 13 мая в Царское Село. – Настроение в Петрограде. – Немецкий погром в Москве. – Смерть великого князя Константина Константиновича. – Беседа с генералом Сухомлиновым. – Уход министра Маклакова. – Спуск дредноута «Измаил». – Весть об оставлении Львова. – Отъезд государя 10 июня в Ставку. – Девятая поездка государя на фронт. – Ставка ищет опоры у общественности. – Увольнение министра Сухомлинова. – Генерал Поливанов. – Съезд министров в Ставке. – Экстренное совещание под председательством государя. – Новый курс. – Рескрипт. – Оживление. – Кривошеин и его игра. – Нажим слева. – Отъезд Распутина в Сибирь. – Первые слухи о заговоре. – Проекты государственного переворота. – Князь Владимир Николаевич Орлов. – Поездка государя в Беловеж. – Положение на фронте. – Возвращение государя 28 июня в Царское Село
Странное, нехорошее настроение царило и в Царском Селе, и в Петрограде, когда мы вернулись из последней, столь богатой бодрящими впечатлениями поездки. Царица была больна почти до половины апреля: сердце, нервы. Вышла лишь 15 апреля и сразу же посетила больную подругу А.А. Вырубову, куда приезжал на полчаса и старец. Затем стали снова говорить, что царице нездоровится. Она уже около месяца не была в состоянии работать.
Петроград же был полон сплетен и, казалось, меньше всего думал о здоровой работе для фронта. Говорили о скандале Распутина в Москве, о котором мы в путешествии почти забыли, о случившемся с неделю назад большом взрыве на Охтинских пороховых заводах, что приписывали немецким шпионам, а затем уже стали буквально кричать, с каким-то удивительным злорадством, о начавшихся наших неудачах в Галиции.
Там было неблагополучно. В то время как наши армии готовились начать наступление и вторгнуться в Венгрию, немцы начали наступление по направлению от Кракова. 18 апреля они начали ужасную по силе огня бомбардировку между Тарновом[51] и Горлице по нашей 3-й армии генерала Радко-Дмитриева, а 19-го прорвали фронт. 3-я армия стала отступать, что влекло за собой отход и 8-й армии. Все покатилось к Сану и Днестру. Походило на катастрофу.
4 мая, в 10 часов вечера, государь экстренно выехал в Ставку, куда прибыли на другой день в 6 часов вечера. Стояла теплая весенняя погода. Пахло лесом. Все уже зеленело. Дивная весенняя природа не соответствовала настроению Ставки. Приехав, отправились в церковь ко Всенощной. Кроме государя и великого князя Николая Николаевича были: великие князья Петр Николаевич, Кирилл Владимирович, Димитрий Павлович и принц П.А. Ольденбургский. Тревога и сосредоточенность видны у всех на лицах. Не мог скрыть это и сам Николай Николаевич. После обеда он делал продолжительный доклад государю, причем был крайне нервно настроен. Он даже спросил государя, не думает ли его величество о необходимости заменить его более способным человеком…
После обеда мы в нашем поезде имели уже полную информацию о том, что делается в Галиции и что думает Ставка.
Несмотря на геройское поведение наших войск, удар со стороны немцев был столь силен, что наши продолжают отступать. На нас обрушилось много немецких корпусов. Ставка винила генерала Радко-Дмитриева в недостаточной осведомленности и в том, что он, несмотря на отданные своевременно приказания, не озаботился укреплением в тылу позиций, что влечет продолжение отступления. Громко обвиняли начальника штаба фронта Драгомирова, поведение и распоряжения которого были столь непонятны, что его признали как бы нервнобольным и сменили. Генерал же Иванов отчислил от должности Радко-Дмитриева. Про самого же Иванова говорили, что он растерялся, выпустил командование из рук. Бранили Иванова за его план похода через Карпаты в Венгрию. Теперь, когда начались неудачи, этот план уже не приписывали авторам Генерального штаба, генералам Алексееву и Борисову, а относили всецело к Иванову, не Генерального штаба генералу.
Выходило так, что Ставка (Данилов, Янушкевич и великий князь) все знала, все предвидела, и в том, что произошло, виновны все, только не Ставка. Этому немногие верили. Все отлично знали деспотизм Ставки, знали и ее растерянность в трудные минуты и ее нервозность, доходившую до болезненности.
Было уже за полночь, когда в салон-вагоне, где мы беседовали, появился нарочный с письмом от генерала Джунковского на мое имя. Так как наступило уже шестое число, день рождения его величества, день наград и милостей, то генерал Джунковский, получивший праздничный приказ, поздравлял меня с производством в генералы. В очень милой, любезной форме генерал выражал сожаление, что ему не удавалось сделать для меня то, что сделал генерал Воейков.
Тут было много правды, но много и лицемерия. Я прочитал письмо вслух, меня стали поздравлять, принесли и генеральские погоны. С производством в генералы я уходил из Корпуса жандармов, зачислялся по армейской пехоте и оставался при занимаемой мною должности по-прежнему в распоряжении дворцового коменданта. Мне было сорок два года, а службы в офицерских чинах я имел двадцать два года. Дубенский прозвал меня: генерал-поручик.
6 мая, день рождения государя, прошел тревожно и не походил на праздник, хотя многие и получили чины и ордена. В тот день наш 1-й Железнодорожный полк был переименован в Собственный его величества 1-й Железнодорожный полк и получил вензель государя на погоны. Это была большая милость. В этой награде видели, конечно, и расположение его величества к генералу Воейкову. Но все эти личные радости тускнели из-за тревоги о том, что делается там, в далекой Галиции, где еще так недавно раздавалась веселая победная песня наших солдат, где только что государь смотрел дивные войска. Оттуда сообщали, что сегодня немцы бомбардировали Перемышль. Тревожные были сведения и в следующие дни. Даже Троицын день, когда и церковь, и поезда, и все штабные домики и бараки украсились молодыми березками, даже и этот день не казался радостным, как обычно у нас на Руси.
В эти дни узнали, что великий князь Андрей Владимирович назначен командующим Лейб-гвардии Конной артиллерией. Серьезный человек, он состоял в распоряжении начальника штаба Северо-Западного фронта, и службою его начальство было очень довольно. Ему давались важные поручения. В свое время ему было поручено производство дознания о катастрофе в Августовских лесах[52] Самсоновского корпуса. Дознание было произведено образцово, что и понятно, так как великий князь окончил Военно-юридическую академию.
В один из этих дней я имел счастье представляться государю императору по случаю производства в генералы. Государь был обворожителен и бесконечно милостив.
11 мая немцы атаковали участок реки Сана между Ярославом и Перемышлем и утвердились на правом берегу Сана. Наша новая линия была прорвана. Новый тяжелый удар. Но известие, что Италия встала на сторону союзников и объявила войну Австрии, принесло некоторую радость. Но говорили, что и это очень запоздало. Если бы это было раньше! Никто вовремя не помогает России и только все требуют жертв от нее – это красной нитью проходило во всех разговорах о наших союзниках. И много нехороших слов раздавалось тогда против наших дипломатов, которые, танцуя перед иностранцами, забывают интересы России. Все говорят об общих интересах, а на деле выходит иначе. Интересы России далеко не кажутся союзникам общими. Недобрыми словами вспоминали тогда и Сазонова, и особенно Извольского. Припоминали слова Столыпина при назначении Сазонова: «Я за него буду думать, а он будет исполнять…» Может быть, это и не было сказано, но теперь это говорилось.
13 мая государь покинул Ставку и на другой день вернулся в Царское Село.
Петербург кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях подняли целое море ругани и сплетен. Говорили, что на фронте не хватает ружей и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление с великим князем Сергием Михайловичем. Бранили генералов вообще, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию, и особенно – министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было прицепить к неудачам в Галиции.
С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный (будто бы) шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем императрицу… Она, бедная, являлась козлом отпущения за все, за все. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят – не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило о таком мире. Там витала лишь одна мысль: биться, биться и биться до полной победы.
Но сплетни шли, все щеголяли ими. В Москве недовольство низов прорвалось в форме немецкого погрома. Было ли то проявление ненависти к немцам или протест против действия местных властей, которые якобы мироволили немцам в Москве – трудно сказать. Но только 27-го числа простой народ начал громить немецкие магазины. Полное бездействие, растерянность, а попросту говоря, полное несоответствие высшей московской администрации своим должностям было причиной тому, что погром продолжался три дня, причем петербургская центральная власть не получила официально из Москвы о том уведомления.
В Петербург долетели слухи о том, что при погроме чернь бранила членов императорского дома.
Бранили проезжавшую в карете великую княгиню Елизавету Федоровну. Кричали, что у нее в обители скрывается ее брат великий герцог Гессенский. Хотели громить ее обитель. Помощника градоначальника торговки схватили на базаре, помяли, хотели убить, и ему пришлось показать им нательный крест, дабы убедить, что он не немец, и уже после этого его спасли друзья в одной из соседних гостиниц. Охранное отделение видело в происходившем подпольную работу немецких агентов и наших пораженцев.
Государь был осведомлен обо всем в полной мере, а 30-го числа председатель Государственной думы Родзянко счел нужным доложить о происшедшем его величеству, хотя это вообще не входило в круг его обязанностей, а вне времени сессии – и тем более. Но Родзянко в то время как бы считал себя каким-то сверхинспектором всего происходящего в России по всем частям и, разъезжая по России, бранил всё и вся, кричал на всех и вся, обвиняя и всё и вся, всем докладывал. Эта его болтовня привела к тому, что на него перестали смотреть серьезно и, когда позже он действительно говорил дельные вещи (при начале революции), ему вообще уже не верили, как болтуну.
В этой поднявшейся сумятице сравнительно незаметно прошла и смерть великого князя Константина Константиновича, президента Академии наук, главного начальника военно-учебных заведений, человека замечательного во многих отношениях.
Великий князь скончался в Павловске 4 июня и был похоронен со всей полагающейся ему помпой в соборе Святых Петра и Павла в Петропавловской крепости 8-го числа. Царица Александра Федоровна, по нездоровью, не могла быть на похоронах. Покойный оставил Академии наук все свои рукописи, среди которых были и его дневники, которые он завещал опубликовать лишь через 99 лет. Академии же завещал великий князь и кольцо А.С. Пушкина.
В лице великого князя ушел из жизни человек большого ума, редкого политического таланта, хорошей души, доброго сердца. Ушел человек, принесший родине много пользы, и особенно в области педагогической, по воспитанию нашей военной молодежи – будущих офицеров русской императорской армии. Такой молодежи, какую выпускали наши кадетские корпуса, не получала ни одна из европейских армий. Может быть, с ней могла соперничать только германская, но у нашей было больше заложено добра и сердца.
В тот же день, 8-го числа, я был вызван к военному министру генералу Сухомлинову переговорить о том, как оформить мое положение после производства в генералы и ухода из Корпуса жандармов. Генерал Сухомлинов знал меня уже давно, еще с моей службы в одно время с ним в Киеве при Драгомирове. Он не раз откровенно говорил со мной по некоторым злободневным вопросам. И на этот раз, окончив с моим личным делом, генерал перешел на злобу дня.
Его вновь начали травить, взваливая на него всю вину за недостаток артиллерийских снарядов. Генерал с документами в руках пояснял, насколько великий князь Сергий Михайлович ревниво оберегал свою область, поскольку он не подпускал никого к ней. Все это, конечно, отлично знают, и он – Сухомлинов, – конечно, не может о том кричать, взваливая вину на великого князя и т. д.
Министр надеялся, что теперь, с образованием Особого совещания по артиллерийскому снабжению, дело двинется вперед, тем более что великий князь Сергий Михайлович отстранен от совещания, а его правая рука – генерал Кузьмин-Караваев – уволен от должности.
Перейдя к событиям в Галиции, генерал уже не в первый раз пояснял мне ошибочность [решения] Ставки идти на Венгрию, за что теперь и расплачиваются. И, чувствуя вину, ищут виновных, ищут козла отпущения. Генерал очень волновался, но повторял, что государь знает и понимает все. Государь знает, за что его не любит и преследует великий князь Николай Николаевич. Государь знает все, и он справедлив. На эту справедливость только и надеялся генерал. Он был очень откровенен и надеялся, что я передам весь разговор дворцовому коменданту и он дойдет до его величества.
Задержавшись в Петербурге, я побывал в Охранном отделении. Там беспокойно смотрели на поднимающийся поход против правительства и радовались слухам об уходе министра внутренних дел Маклакова. Несерьезный, даже легкомысленный министр, он носился с проектом упразднения Государственной думы, не имея для проведения подобной реформы ни достаточного государственного ума, опыта, ни характера, ни людей, которые бы поняли его и пошли за ним по этому скользкому пути. Слухи же о проекте просочились в политические круги, в общество. Они возбуждали тревогу. За проектом видели реакционность государя и царицы. А между тем в тылу, которым должен был интересоваться Маклаков, – был хаос. Во все вмешивались военные, Ставка.
Конечно, было трудно, но он-то – министр и не занимался этим насущным делом, а витал в высшей политике. Но до смерти князя Мещерского, имея в лице его идеологического руководителя, руководителя, умудренного житейским опытом, Маклаков в глазах некоторых еще казался как бы политической величиной, но после смерти князя на него перестали совершенно смотреть серьезно. И сам он, чувствуя свою малопригодность и неспособность, уже просил раз государя об уходе, но его удержали. С московским погромом Маклаков был окончательно скомпрометирован. Хотя московского градоначальника и уволили, но все как бы ждали, а что же постигнет самого министра и его помощника, генерала Джунковского. И уходу Маклакова радовались. Хотели серьезного настоящего министра внутренних дел, а не только занятного рассказчика.
9 июня состоялся спуск дредноута «Измаил». Церемония прошла блестяще, в присутствии государя. Нельзя было не восхищаться деятельностью Григоровича. Только что на юге, в Николаеве, государь любовался работами на черноморских верфях, теперь видел работу на балтийских. Григорович был много счастливее своего сухопутного коллеги Сухомлинова. Он умел ладить с Государственной думой, при том же самом государе. Он был единственный и полный хозяин у себя в министерстве.
После краха японской войны никто из великих князей уже не вмешивался в дела флота. Не то было у министра военного, на суше. Там чуть не каждый пожилой великий князь в генеральских чинах считал себя знатоком и авторитетом. И интриг, и интриг в их окружении было – хоть отбавляй, что и показала война.
В этот же день узнали об оставлении нашими войсками Львова. Теперь уже никто не сомневался в очищении Галиции, и то, что произошло там, называли катастрофой. Чувствовалось, а многими и высказывалось, что Ставка не может справляться со своим делом.
И Черного Данилова, и Янушкевича бранили очень. При таком настроении в Петербурге государь выехал 10 июня в Ставку.
Настроение в Ставке было очень нервное. Сознавая непоправимость положения в Галиции, высшие представители Ставки решили искать опоры в «общественности». Уже вечером 11-го, в день приезда государя, стало известно, что, уступая просьбам Николая Николаевича, государь решил заменить Сухомлинова генералом Поливановым, которого государь не любил и которому он даже не доверял в полной мере, зная и про его интриги против Сухомлинова, и про его заигрывание с думскими кругами, и про его дружбу с Гучковым.
Сухомлинову государь послал следующее письмо:
«Ставка, 11 июня 1915 года.
Владимир Александрович.
После долгого раздумывания я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют Вашего ухода в настоящее время.
Имев сейчас разговор с великим князем Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы Вы от меня первого узнали. Тяжело мне высказать это решение, когда еще вчера видел Вас. Сколько лет проработали вместе, и никогда недоразумений у нас не было.
Благодарю Вас сердечно за Вашу работу и за те силы, которые Вы положили на пользу и устройство родной армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с Вами.
Уважающий Вас Николай».
Стало известно и то, что по совету великого князя вместо Маклакова министром внутренних дел назначается [князь] Н.Б. Щербатов. Его любил великий князь. А брат его состоял при великом князе.
Щербатов был крупный полтавский землевладелец и губернский предводитель дворянства. Князь был настоящий широкий, культурный русский барин, обладавший здравым умом, энергией и деловитостью. По коннозаводству он сделал многое и умел доставать у Государственной думы нужные кредиты. Во время же войны князь был назначен инспектором всего конского состава армии с чрезвычайными полномочиями и принес делу много пользы. На новый пост его продвигали великий князь Николай Николаевич и Совет министров, смотревший на него, как на хорошую связь с общественностью.
За вечерним чаем в нашем вагоне-столовой уже положительно говорили о новом курсе «на общественность», который принимается по настоянию великого князя, а посредником примирения правительства с общественностью является вызванный в Ставку умный и хитрый Кривошеин[53]. Наш поездной Нестор-летописец, генерал Дубенский, побывав у Федорова и у Нилова, потолкавшись и в Ставке, уже совершенно переменил фронт. Он вдруг стал таким либералом и прогрессистом, что хоть куда. Щербатова он, оказывается, давно знал по лошадям и расхваливал его вовсю. С Поливановым, которого он всегда награждал нелестными эпитетами, он, оказывается, когда-то служил, и отношения у них были самые лучшие. Его Дмитрий Николаевич восхвалял теперь весьма, а бедного Сухомлинова совсем разжаловал в разряд легкомысленных.
Разошлись мы поздно, и старик долго затем гулял по коридору нашего вагона, шлепая туфлями.
12-го с утра все были встревожены и в ожидании, как и что оформится. От генерала Сухомлинова была получена государем телеграмма о сдаче им должности Вернандеру. Сейчас же после завтрака приехал Поливанов и прямо с вокзала проехал к великому князю. Оттуда он был вызван через дежурного флигель-адъютанта к его величеству.
Немного спустя Поливанов вышел, и стало известно уже от него о его назначении. Старшие поздравляли. Наш Дмитрий Николаевич озабоченно и горячо доказывал, что лучшего выбора нельзя было и сделать, что он всегда говорил… и т. д.
Генерал Поливанов и Кривошеин были приглашены к высочайшему обеду. Вечером уже передавалось, что государь в самых милостивых словах объявил Поливанову о его назначении, расспрашивая его про сына и, расставаясь, поцеловал его, желая успеха.
13 июня в 10 утра государь, как обычно, прошел в домик генерал-квартирмейстера на доклад. У крыльца дежурный офицер рапортовал его величеству. На крыльце без фуражки [стоял] генерал Данилов. Доклад делался от [лица] Верховного главнокомандующего. Его читал генерал Янушкевич перед большой картой, присутствовал и генерал Данилов.
На этот раз на доклад был приглашен и генерал Поливанов, что было сразу же замечено и учтено, как особо хорошее отношение к генералу со стороны великого князя, который не допускал на доклады генерала Сухомлинова. После доклада государь ходил несколько минут по аллее с генералом Поливановым, выслушивая какой-то доклад. Фонды генерала еще более поднялись.
Дубенский горячо упрашивал барона Штакельберга приказать фотографу Гану (Ягельскому) немедленно же снять Поливанова. Фельдъегерские офицеры, получив новое начальство, бегали особенно деловито. Даже появился их начальник – полковник Носов, нарядный и лихой. В Аракчеевском кадетском корпусе он отличался широкой и высокой грудью и был особенно молодцеватым. Маленькие кадеты старались подражать ему.
После завтрака пришел поезд со всеми министрами, во главе с престарелым Горемыкиным. Приехали: П.Л. Барк, С.Д. Сазонов, С.В. Рухлов, П.А. Харитонов, князь Шаховской и князь Щербатов. Все были в белоснежных кителях при орденах и звездах, и только князь Щербатов, моложавый и веселый, был в защитной форме и высоких сапогах и выглядел совсем по-военному. Горемыкин заехал к великому князю, после чего великий князь вышел к министрам, поджидавшим премьера на скамейках около поезда. После ухода великого князя состоялось совещание министров у Горемыкина. Горемыкин объявил о новом курсе. Этот новый курс – «на общественность» – не вязался с присутствием в Совете почтенного Щегловитова и маститого Саблера. Решено было просить государя, для примирения с общественностью, заменить Щегловитова Александром Хвостовым, Саблера – Самариным.
После совещания Горемыкин имел доклад у государя и, вернувшись, сообщил, что его величество соизволил на назначение Самарина и Хвостова [согласиться] и что на завтра, в два часа, назначается заседание Совета министров под председательством его величества. Согласился государь и на подписание декрета о новом курсе на имя Горемыкина.
Это была инициатива все того же Кривошеина, который составил и проект, и показывал его великому князю.
Из лиц свиты заметно волновался из-за всего происходящего князь Орлов. Его тучную, изнывающую от жары фигуру можно было неоднократно видеть с портфелем в руках шествующим к поезду великого князя и обратно. Над этими деловитыми визитами не раз подтрунивал за чаем государь.
Особенно торжественно, но спешно, деловито проходил то туда, то сюда Янушкевич. Погода была дивная, жаркая. В огороженном барановичском пространстве, где уютно в лесу расположились все поезда, было все на виду. Новости передавались из уст в уста. Министры были в ажитации. Ставка и того больше. Политический момент был очень важный. Получив приказание от Штакельберга, Ган бегал с аппаратом и даже с помощниками, снимал и министров, и генералов, в одиночку, по два, группами. Вообще все указывало на важность переживаемого момента.
Нилов ругался и пил от жары виски с содовой, Федоров радовался повороту к общественности, Воейков, красный от жары, попыхивал сигарой и глубокомысленно ронял иногда: «Политика нас не касается…» Он не терпел Поливанова, с которым у него были какие-то столкновения, но теперь тактично не говорил ничего против него и даже помог ему получить высочайшее разрешение на временное проживание в Лицейском флигеле в Царском Селе. Государь повелел предоставить и стол от двора.
Вечером были у Всенощной. После все министры обедали у его величества. Позже князь Орлов беседовал с Поливановым, после чего тот имел совещание с Янушкевичем и Даниловым о взаимной работе. Устанавливалась столь необходимая дружная работа Ставки с военным министром, чего не было при Сухомлинове, которого великий князь не терпел.
14-го, в воскресенье, все с утра были в каком-то приподнятом, праздничном настроении. С 10 утра государь слушал доклад, на котором опять присутствовал Поливанов. Затем все отправились к обедне. Были и министры. Служили особенно торжественно. Пели отлично. Молебен был с коленопреклонением. На высочайшем завтраке были великие князья и все министры. Завтракали в роще, под большим навесом. После завтрака под тем же навесом состоялось заседание Совета министров под председательством государя. Навес издали был окружен охраной, которой распоряжался сам Воейков. Заседание продолжалось от двух до пяти часов.
Кроме министров присутствовали великий князь, Янушкевич и московский генерал-губернатор князь Юсупов. Юсупову государь предложил доложить о происшедшем в Москве погроме немцев. Волнуясь и жестикулируя, Юсупов приписал всю вину за погром Министерству внутренних дел, и в частности генералу Джунковскому, которые-де, покровительствуя постоянно немцам, возвращали из ссылки удаленных из Москвы немецких подданных, и это возмутило наконец простой народ, и он устроил погром. Московская же полиция не сумела ни предупредить его, ни прекратить.
Доклад продолжался более часа и произвел странное, неясное впечатление. Выходило так, что он сам натравливал население на немцев. После ухода Юсупова перешли к текущим вопросам по комплектованию армии, после чего государь удалился.
Обсудили проект высочайшего рескрипта Горемыкину о решимости вести борьбу «до полного торжества русского оружия», о том, что государь ожидает «от всех правительственных и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной дружной работы для нужд доблестной армии».
Объявлялось о созыве законодательных палат в августе месяце. Хитрый Кривошеин развил перед великим князем мысль о необходимости и желательности и впредь подобных высоких совместных совещаний представителей правительства и Ставки. Ловко и умно продвигали все выше и выше великого князя. У Янушкевича, и так променявшего всякую стратегию и тактику на внутреннюю политику, совершенно, видимо, кружилась голова.
Все расходились из палатки в счастливо-приподнятом настроении. Фотографы вновь ловили моменты. Вышедший из вагона государь снялся в общей группе с участниками совещания.
Вскоре государь вышел на прогулку и обронил шедшему с ним Дрентельну, что он так и знал, что в немецком погроме виноват Джунковский, что и заявил князь Юсупов. После прогулки Дрентельн передал слова государя Джунковскому, вагон которого тоже стоял в роще. Джунковский с большим возмущением передал это мне в тот же вечер и сказал, что он уже затребовал по телеграфу выслать ему немедленно из Петербурга все данные по затронутому вопросу.
Пикантно было то, что Юсупов и Джунковский были в очень хороших отношениях, и потому обвинения Юсупова казались очень странными. Весь вечер доклад о виновности Джунковского был злободневной темой в обоих императорских поездах, и все симпатии были на стороне Джунковского. По инициативе великого князя с Юсупова сняли командование войсками Московского округа. Он остался только главноначальствующим. Все министры еще раз были приглашены к высочайшему столу, и уже поздно вечером их поезд отбыл в Петербург.
Оставшиеся обсуждали происшедшее. Некоторые генералы Ставки казались какими-то именинниками. Было даже комично. Роль Кривошеина понимали как желание заменить собою Горемыкина. Но государь верил Горемыкину. Он был стар, но был честен, понимал нашу общественность и превыше всего ставил волю монарха. Это, конечно, многим не нравилось.
Начавшийся сдвиг политики правительства в сторону общественности совпал со странными, нехорошими, доходившими до нас слухами. Из Москвы были получены письма, в которых говорилось про состоявшееся в Москве совещание представителей земств и городов, которое вынесло постановление добиваться устранения государя от вмешательства в дела войны, и даже верховного управления, об учреждении диктатуры или регентства в лице великого князя Николая Николаевича. Заговорили о заключении императрицы Александры Федоровны в монастырь, и это связывалось со Ставкой и с нашим князем Орловым.
