Афанасий Фет
Шепот, робкое дыханье…
Сон
Némésis. Muette encore! Elle n'est pas des nôtres: elle appartient aux autres puissances.
Byron. Manfred[11]
1
Мне не спалось. Томителен и жгуч
Был темный воздух, словно в устьях печки.
Но все я думал: сколько хочешь мучь
Бессонница, а не зажгу я свечки.
Из ставень в стену падал лунный луч,
В резные прорывался сердечки
И шевелясь, как будто ожило
На люстре все трехгранное стекло,
2
Вся зала. В зале мне пришлось с походу
Спать в качестве служащего лица,
Любя в домашних комнатах свободу,
Хозяин в них не допускал жильца
И, указав мне залу по отводу,
Просил ходить с парадного крыльца.
Я очень рад был этой благодати
И поместился на складной кровати.
3
Не много в Дерпте есть таких домов,
Где веет жизнью средневекового,
Как наш. И я, признаться, был готов
Своею даже хвастаться судьбою.
Не выношу я низких потолков,
А тут как купол своды надо мною.
Кольчуги, шлемы, ветхие портреты
И всякие отжившие предметы.
4
Но ко всему привыкнешь. Я привык
К немного строгой, сумрачной картине.
Хозяин мой, уживчивый старик,
Жил вдалеке, на новой половине.
Все в доме было тихо. Мой денщик
В передней спал, забыв о господине.
Я был один. Мне было душно, жарко,
И стекла люстры разгорались ярко.
5
Пора была глухая. Все легли
Давно на отдых. Улицы пустели.
Два-три студента под окном прошли
И «Gaudeamus igitur»[12] пропели,
Потом опять все замерло вдали,
Один лишь я томился на постели.
Недвижный взор мой, словно очарован,
К блестящим стеклам люстры был прикован.
6
На ратуше в одиннадцатый раз
Дрогнула медь уклончиво и туго.
Ночь стала так тиха, что каждый час
Звучал как голос нового испуга.
Гляжу на люстру. Свет ее не гас,
А ярче стал средь радужного круга.
Круг этот рос в глазах моих – и зала
Вся пламенем лазурным засияла.
7
О ужас! В блеске трепетных лучей
Все желтые скелеты шевелятся,
Без глаз, без щек, без носа, без ушей,
И скалят зубы, и ко мне толпятся.
«Прочь, прочь! Не нужно мне таких гостей!
Ни шагу ближе! Буду защищаться…
Я вот как вас!» Ударом полновесным
По призракам махнул я бестелесным.
8
Но вот иные лица. Что за взгляд!
В нем жизни блеск и неподвижность смерти.
Арапы, трубочисты – и наряд
Какой-то пестрый, дикий. Что за черти?
«У нас сегодня праздник, маскарад,
Сказал один преловкий, – но, поверьте,
Мы вежливы, хотя и беспокоим.
Не спится вам, так мы здесь бал устроим.
9
Эй! живо там, проклятые! Позвать
Сюда оркестр, да вынесть фортепьяны.
Светло и так достаточно». Я глядь
Вдоль стен под своды: пальмы да бананы!..
И виноград под ними наклонять
Стал злак ветвей. По всем углам фонтаны;
В них радуга и пляшет и смеется.
Таких балов вам видеть не придется.
10
Но я подумал: «Если я умру
До завтрашнего дня, что может статься,
То выкину им шкуру поутру:
Пусть будут немцы надо мной смеяться,
Пусть их смеются, но не по нутру
Мне с господами этими встречаться,
И этот бал мне вовсе не потребен,
Пусть батюшка здесь отпоет молебен».
11
Как завопили все: «За что же гнать
Вы нас хотите? Без того мы нищи!
Наш бедный клуб! Ужели притеснять
Нас станете вы в нашем же жилище?»
«Дом разве ваш?» – «Да, ночью. Днем мы спать
Уходим на старинное кладбище.
Приказывайте – все, что вам угодно,
Мы в точности исполним благородно.
12
Хотите славы? – слава затрубит
Про Лосева поручика повсюду.
Здоровья? – врач наш так вас закалит,
Что плюйте и на зной и на простуду.
Богатства? – вечно кошелек набит
Ваш будет. Денег натаскаем груду.
Неси сундук!» Раскрыли – ярче солнца!
Все золотые, весом в три червонца.
13
«Что? мало, что ли? Эти вороха
Мы просим вас считать ничтожной платой».
Смотрю – кой черт? Да что за чепуха?
А впрочем, что ж? Они народ богатый.
Взяло раздумье. Долго ль до греха!
Ведь соблазнят. Уж род такой проклятый.
Брать иль не брать? Возьму, – чего я трушу?
Ведь не контракт, не продаю им душу.
14
Так, стало быть, все это забирать!
Но от кого я вдруг разбогатею?
О, что б сказала ты, кого назвать
При этих грешных помыслах не смею?
Ты, дней моих минувших благодать,
Тень, пред которой я благоговею,
Хотя бы ты мой разум озарила!
Но ты давно, безгрешная, почила.
15
«Вам нужно посоветоваться? Что ж,
И это можно. Мы на все артисты.
Нам к ней нельзя, наш брат туда не вхож;
Там страшно, – ведь и мы не атеисты;
Зато живых мы ставим ни во грош.
Вы, например, кажись, не больно чисты.
Мы вам покажем то, что видим сами,
Хоть с ужасом, духовными очами».
16
«Вон, вон отсюда!» – крикнул старший. Вдруг
Исчезли все, юркнув в одно мгновенье,
И до меня донесся светлый звук,
Как утреннего жаворонка пенье,
Да шорох шелка. Ты ли это, друг?
Постой, прости невольное смущенье!
Все это сон, какой-то бред напрасный.
Так, так, я сплю и вижу сон прекрасный.
17
О нет, не сон и не обман пустой!
Ты воскресила сердца злую муку.
Как ты бледна, как лик печален твой!
И мне она, подняв тихонько руку,
«Утишь порыв души твоей больной»,
Сказала кротко. Сладостному звуку
Ее речей внимая с умиленьем,
Пред светлым весь я трепетал виденьем.
18
«Мой путь окончен. Ты еще живешь,
Еще любви в груди твоей так много,
Но если смело, честно ты пойдешь,
Еще светла перед тобой дорога.
Тоской о прошлом только ты убьешь
Те силы, что даны тебе от Бога.
Бесплотный дух, к земному не ревнуя,
Не для себя уже тебя люблю я.
19
Ты помнишь ли на юге тень ветвей
И свет пруда, подобный блеску стали,
Беседку, стол, скамью в конце аллеи?…
Цветущих лип вершины трепетали,
Ты мне читал „Онегина“. Смелей
Дышала грудь твоя, глаза блистали.
Полудитя, сестра моя влетела,
Как бабочка, и рядом с нами села».
20
„А счастье было, – говорил поэт,
Возможно так и близко“. Ты ответил
Ему едва заметным вздохом. Нет!
Нет, никогда твой взор так не был светел.
И по щеке у Вари свежий след
Слезы прошел. Но ты – ты не заметил…
Да! счастья было в этот миг так много,
Что страшно больше и просить у Бога.
21
С какой тоской боролась жизнь моя
Со дня разлуки – от тебя не скрою.
Перед кончиной лишь узнала я,
Как нежно ты любим моей сестрою.
В безвестной грусти, слезы затая,
Она томится робкою душою.
Но час настал. Ее ты скоро встретишь
И в этот раз, поверь, уже заметишь.
22
А этого, – и нежный звук речей,
Я слышу, перешел в оттенок строгий,
Хоть собственную душу пожалей
И грешного сокровища не трогай,
Уйди от них – и не забудь: смелей
Ступай вперед открытою дорогой.
Прощай, прощай!» И вкруг моей постели
Опять толпой запрыгали, запели.
23
Проворно каждый подбежит и мне
Трескучих звезд в лицо пригоршню бросит.
Как мелкий иней светятся оне,
Колеблются – и ветер их разносит.
Но бросят горсть – и я опять в огне,
И нет конца, никто их не упросит.
Шумят, хохочут, едкой злобы полны,
И зашатались сами, словно волны.
24
Вот приутихли. Но во мглу понес
Челнок меня, и стала мучить качка.
И вижу я: с любовью лижет нос
Мне белая какая-то собачка.
Уж тут не помню. Утро занялось,
И говорят, что у меня горячка
Была дней шесть. Оправившись помалу,
Я съехал – и чертям оставил залу.
‹1856›
«Стихом моим незвучным и упорным…»
Стихом моим незвучным и упорным
Напрасно я высказывать хочу
Порыв души, но, звуком непокорным
Обманутый, душой к тебе лечу.
Мне верится, что пламенную веру
В душе твоей возбудит тайный стих,
Что грустит невольною размеру
Она должна сочувствовать на миг.
Да, ты поймешь, поймешь – я это знаю
Все, чем душа родная прожила,
Ведь я ж всегда по чувству угадаю
Твой след везде, где ты хоть раз была.
1842
В. Н. Турбин
И храм, и базар
‹…› «Шепотом» и «робким дыханьем» попрекали, дразнили Фета на все лады. Пародировали, переиначивали, но тем самым и пропагандировали, и давно уже всякий знает, что Фет написал про шепот – стихи без глаголов, стало быть, и без действия, без движения. И что был он поэтом «чистого искусства». И всегда как-то так оборачивалось, что не приходился он ко двору. А сейчас, казалось бы, уж тем более. Но о Фете, однако же, именно сейчас уместно было бы вспомнить, посмотрев на творчество его так, что он наконец ко двору соотечественникам придется: в нем, в его тихом, озаренном лучами мерцающих звезд, овеянном запахами полей и лесов мире животрепещет и что-то для нас актуальное.
Фет раздвоен, на этом сходятся все исследователи.
И они имеют в виду не одну лишь раздвоенность лирического мира поэта, переменчивого, колеблющегося, а раздвоенность его жизни, уклада ее, всей ее демонстративно открытой структуры: поэт «чистого искусства», необъявленный лидер этого отверженного течения русской словесности, певец звезд, соловьев и роз и… по-ме-щик. Оно, может статься, и ничего, простили же мы и Пушкину, и Тургеневу то, что помещиками были они; деликатно постарались этого не заметить. Но с Фетом – просто беда: ничего, ничего не обойдешь, на замнешь: Афанасий Афанасьевич Фет-Шеншин был, если можно так выразиться, у-беж-ден-ным помещиком. Чем далее жил, тем более открыто и настойчиво подчеркивал он, когда говорил или писал о себе: он – рачительный землевладелец, хозяин, очевидно, неплохой агроном, а в пределах, необходимых ему, еще и практик-экономист. Свое помещичье «Я» поэт афишировал, выставлял напоказ, бравировал им, откровенно вызывая своих литературных и идейных недругов на новые фейерверки пародий и обличений (в этом есть особая радость: ты даешь противнику тему для сердитых острот, и он язвит да ярится, простодушно не подозревая о том, что выполняет намеченную тобою программу, пляшет под твою дудку). ‹…›
Говорят, он был атеистом. Что ж, один только акт ухода его из жизни в 1892 году – свидетельство его атеизма: было задумано самоубийство, особенно нелепое, даже просто карикатурное для человека, шагнувшего за порог восьмого десятилетия; и по сути дела оно состоялось: Фет хотел покончить с собой, острый нож-стилет у него из рук вырвали, он же все равно своего добился – если не покончил с собой, то покончил себя, умерев от им же созданного потрясения, стресса. Грех страшный, но с точки зрения неверующего логически допустимый, да и вообще атеизм категории греха не знает и знать принципиально не может: коли я, человек, хозяин своей жизни, я волен делать с ней все что мне заблагорассудится. Но именно у атеиста Фета – умнейшие стихи о Боге, по велению коего светлый серафим однажды «громадный шар возжег над мирозданьем». И, обращаясь к Творцу миров, человек говорит:
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
Меж тем как я – добыча суеты,
Игралище ее непостоянства,
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
У Фета – прекрасные стихи о Христе, об искушении его сатаною в пустыне («Когда Божественный бежал людских речей…»). Они созданы почти одновременно с «Братьями Карамазовыми» Достоевского, и они напрямую перекликаются с легендой о Великом Инквизиторе, составляющей идейный центр романа. Перечитываешь их и за одно лишь боишься, выражаясь в стилистике Фета, трепещешь: не стал бы Фет модным, заношенным, наподобие суетно выставляемых напоказ нательных крестиков или ставших ходячими цитат из евангельских глав «Мастера…» Михаила Булгакова. Атеизм атеизмом, но Фет ощущал мир как высшее художественное творение и себя как персонаж грандиозного, не постижимого разумом сюжета. ‹…›
Что такое «душа» в понимании нашем, никто никогда не определил и определить ни за что не сможет. И Фет бросается в стихию неясностей с тихой, но всегда заметной отвагой, ему присущей:
Душа в тот круг уже вступила,
Куда невидимая сила
Ее неволей увлекла.
(«На корабле»)
Чего хочу? Иль, может статься,
Бывалой жизнию дыша,
В чужой восторг переселяться
Заране учится душа?
(«Бал»)
Струился теплый ветерок,
Покровы колыхая,
И мне казалось, что душа
Парила молодая.
(«Был чудный майский день…»)
Поэт просто-таки… видит душу. Не то чтобы проявления жизни ее в чем-то материальном: в природе ли, на лице ль человека. Нет, душа для него – какая-то совершенно самостоятельная реальность, субстанция, наблюдаемая поэтом при всех ее трансформациях, странствиях, мытарствах, воплощениях. А так видеть ее может только человек, пронизанный верой, живущий ею и по-другому жить не умеющий. Так что ж, атеист ли Фет? Да, все-таки атеист; но такой атеист, который в диалоге с Богом, в ощущении Бога не уступит и людям, проникнутым для них органичной верой. ‹…›
Фет словно бы жил в бессмертном романе Пушкина; жил, видя вокруг себя его персонажей, возвращая их туда, откуда они были взяты: в помещичий русский быт. И в судьбе его было много от Ленского: помещик, поэт-романтик. Ленский, но без дуэли. Ленский, который, по ироническому допущению Пушкина, мог бы стать или великим поэтом, или заурядным помещиком. Но почему же «или»? А ежели «и»? И великий поэт, и помещик, пусть даже и заурядный: отчего бы гению напрочь отказываться от чего бы то ни было обыкновенного, прозаического?
Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям;
И если жизнь – базар крикливый Бога,
То только смерть – Его бессмертный храм,
писал Фет в стихотворении «Смерть».
Каждый видел: в быту, в повседневности прошлого храм строили в центре городских площадей, не стесняясь его соседства с базарами, ярмарками, с какими-нибудь лабазами, магазинами, лавками. Это было честно. Откровенно.
Целомудренно, но без ханжества: храм – обитель души, фрагмент вечной жизни, представленной здесь, на земле; базар – нашенское, земное, телесное. Христос выгнал торговцев из храма, и правильно сделал: там, под сводами, их суета неуместна, кощунственна. Но Христу и в голову не пришло бы гнать их дальше, с площади, с примыкающих к храму проулков и улиц. И не надо отъединять одно от другого, взаимно противопоставлять два начала, два слагаемых человеческой жизни. Потому-то мало-мальски серьезные торговые сделки и совершали, перекрестившись на церковь, таким образом уверяя покупателя в добросовестности и добропорядочности. ‹…›
Предивное дело: нередко говорим мы о поисках гармонической личности, вроде бы преискреннейше ожидая ее, а когда сия личность является перед нами, мы от нее отворачиваемся – не такая она, как надо бы… что-то не то… В лучшем случае недоумеваем, в худшем же – яримся и сердимся. Потому-то и выпали из нашей исторической памяти, скажем, купцы-меценаты. И не только в своем роде классики братья Третьяковы или собиратель шедевров западноевропейской живописи Щукин, а просто умные русские труженики, строившие церкви и приюты для престарелых, больницы и школы, – гармоничные личности, имена же их ты, Господи, веси. А в удел Фету-Шеншину досталось недоумение: как же так, и шепот, и соловей, а тут на тебе, скотоводство да расчетливая агротехника? Странно как-то; право же, странно-с!
Да почему же вдруг странно-то? Что же тут странного? И трепетная пейзажная лирика, и агротехника – в несомненном единстве. Их единство всегда понимал народ, создавая тончайшие лирические произведения – свадебные песни, похоронные плачи, – и тут же занимаясь повседневными сельскохозяйственными делишками, хлебопашествуя, огородничая и торгуя. У талантливого поэта и у рачительного землевладельца-хозяина есть общее, и оно не может не бросаться, не бить в глаза: это – чувство любви к земле. Обладания ею. Заботы о ней, и духовной (стихи), и прагматической (накормить, удобрить землю навозом). ‹…›
Фет любил землю, в этом все дело.
Любил землю во всех ее проявлениях: ее можно радостно воспевать, но ее необходимо еще и возделывать. Возделывать, воспевая. Воспевать, возделывая.
Полагаю, что при всей возвышенности чувств и богооткровенных помыслов Фет-Шеншин был еще и честным дельцом: наживал палаты каменные трудами праведными. Да даже не праведными, а просто умело налаженными.
Тогда в чем же дело? Пусть бы себе наживал, ибо дорога к храму, которую мы якобы неустанно ищем сейчас, проходит через базар. ‹…›
И появятся у нас когда-нибудь его подражатели, тончайшие и проникновенные лирики, которые, глядишь, наберутся смелости явить вполне воплощенным и фетовский тип поэта?
Так где же вы, Феты конца XX века?
Где вы?…
‹…› …К чему же мы в настоящий момент пришли? Мне кажется, к одному и тому же убеждению, высказываемому в разных формах, что в таком хаосе понятий, стремлений, условий жизни, какие нас окружают, никакое государство, народ, общество, семейство, человек жить не могут. Нужна другая форма. Какая? Это другой вопрос. Мы, как во время бури, швыряем за борт, как одуренные, все, что под руку попадет, и ненужный груз, и образа, и компас, и руль, и паруса, и канаты, и собственных детей. Когда это кончится? Бог знает. И чем? ‹…›
Из письма А. А. Фета Л. Н. Толстому
29 июня 1879 г.
«Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному».
21 ноября Фет (Шеншин).
Предсмертная записка Фета.
Краткая летопись жизни и творчества А. А. Фета
1820, 23 ноября
Афанасий Афанасьевич Фет родился в имении Новоселки Мценского уезда Орловской губернии, принадлежавшем отставному офицеру Афанасию Неофитовичу Шеншину. Афанасий Фет был сыном Шарлотты-Елизаветы Фет. Шеншин, лечившийся в Германии, встретил там и полюбил ее, жену дармштадтского чиновника, привез в Россию; через два года после рождения сына Шеншин обвенчался с Шарлоттой.
1835–1837
Фет обучается в немецкой школе-пансионе Крюмера в Лифляндии, в городе Верро (теперь Выру, Эстония); главные предметы в пансионе: древние языки и математика.
1835
Орловская духовная консистория установила, что у Шарлотты Фет мальчик родился до ее брака с Шеншиным и должен поэтому впредь именоваться не потомственным дворянином Афанасием Шеншиным, а дармштадтским подданным Афанасием Фетом. Стремление вернуть фамилию Шеншин и права потомственного дворянина стало на долгие годы для Фета важной жизненной целью.
1838
Поступление в московский пансион профессора М. П. Погодина.
1838, август
Фет принят в Московский университет на словесное отделение философского факультета. Студенческие годы Фет прожил в доме своего друга и однокурсника Аполлона Григорьева, впоследствии известного критика и поэта.
1840
Фет выпустил под инициалами «А. Ф.» сборник стихотворений «Лирический пантеон».
1841
Стихотворения Фета печатаются в журнале «Москвитянин», издававшемся Погодиным и Шевыревым.
1842
При посредстве В. Боткина и В. Белинского Фет становится постоянным автором журнала «Отечественные записки». В 1842 1843 гг. в журналах напечатано 85 стихотворений Фета.
1844
Фет заканчивает университет.
1845
Добиваясь возвращения дворянского звания, Фет решает поступить в армию («Офицерский чин в то время давал потомственное дворянство», пишет он в своих мемуарах). Он служит унтер-офицером в кавалерийском полку, расквартированном в глухих углах Херсонской губернии. После смерти матери в 1844 г. помощь Шеншина становится скудной и нерегулярной. Фет живет в бедности, он лишен литературной среды (в студенческие годы он сдружился с А. Григорьевым, Я. Полонским, познакомился с В. Боткиным, Аксаковым, Грановским и Герценом).
1848
В семье херсонского помещика и поэта А. Ф. Бржеского, с которым Фет подружился, он встречается с образованной девушкой, прекрасной музыкантшей Марией Лазич (в мемуарах Фета она названа Еленой Лариной). Фет и Лазич горячо полюбили друг друга, но Фет расстается с нею, считая брак невозможным из-за их бедности. Вскоре после этого Мария Лазич погибает: из-за неосторожно брошенной спички загорается платье возможно, это было самоубийство. Марии Лазич посвящены многие стихотворения Фета: «Старые письма», 1859; «Ты отстрадала, я еще страдаю…», 1878; «Alter ego», 1879; «В тиши и мраке таинственной ночи…», «Страницы милые опять персты раскрыли…», «Нет, я не изменил. До старости глубокой…», 1887.
1853
Крутой поворот в судьбе Фета: ему удалось перейти в гвардию, в лейб-уланский полк, расквартированный под Петербургом. Он получает возможность бывать в столице, возобновляется его литературная деятельность.
1854
С этого года Фет регулярно печатает стихотворения в «Современнике», входит в круг литераторов сотрудников и авторов этого журнала (Некрасов, Панаев, Тургенев, Гончаров, Дружинин, Боткин, Григорьев). Кроме этого, публикуется в «Отечественных записках», «Библиотеке для чтения», «Русском вестнике».
1855
Знакомство с Л. Толстым. С 1858 по 1884 г. Фет ведет активную переписку с Л. Толстым (сохранилось 171 письмо Толстого и 139 писем Фета), часто встречается с ним. Л. Толстой в течение многих лет был для Фета самым близким человеком.
1856
Выходит собрание стихотворений Фета, подготовленное Тургеневым. Указ, по которому потомственными дворянами становятся только офицеры, имеющие чин полковника, до которого Фету еще служить долгие годы. Фет решает выйти в отставку, берет годовой отпуск, который частично проводит за границей в Германии, Франции, Италии.
1857
Фет женится на М. П. Боткиной, сестре В. П. Боткина.
1858
Выходит в отставку и поселяется в Москве.
1859
Разрыв с «Современником» после публикации в журнале (№ 6) резкой и оскорбительной по тону статьи «Шекспир в переводе г. Фета», написанной профессиональным переводчиком Д. Михайловым, но при очевидном участии Добролюбова.
1860
Фет покупает 200 десятин земли в Мценском уезде, где он родился и вырос, строит там дом, переезжает в деревню Степановка и занимается сельским хозяйством.
1862
Фет публикует в «Русском вестнике» «Записки о вольнонаемном труде» и очерки «Из деревни», в которых выступает как защитник интересов помещика. Статья вызвала негодование всей передовой печати.
1863
В издательстве К. Солдатенкова выходит в свет двухтомное собрание стихотворений Фета.
1867
С этого года в течение 10 лет Фет служит мировым судьей, почти не пишет стихов, занимается философией, становясь последователем Шопенгауэра.
1873
Указ Александра II Сенату, по которому Фет получает право на присоединение «к роду отца его Шеншина со всеми правами и званиями, к роду принадлежащими».
1877
Фет продает Степановку и покупает в Курской губернии большое имение Воробьевку. В конце 70-х годов он сближается с Н. Страховым, который становится его главным советчиком. Переводит «Фауста» Гете, «Мир как воля и представление» Шопенгауэра.
1881
Покупает дом в Москве, где проводит зимние месяцы.
1883
Фет выпускает книгу, над которой работал со студенческих лет, стихотворный перевод всего Горация. Выходит книга «„Вечерние огни“. Собрание неизданных стихотворений А. Фета».
1885
Выходит книга «„Вечерние огни“. Выпуск второй неизданных стихотворений А. Фета».
1886
Фету за переводы античных классиков присвоено звание члена-корреспондента Академии наук.
1890
Выходят два тома «Моих воспоминаний» Фета. Третья книга «Ранние годы моей жизни» вышла после смерти автора в 1893 г.
1891
Выходит книга «„Вечерние огни“. Выпуск четвертый неизданных стихотворений А. Фета».
1892, 21 ноября
После попытки самоубийства Фет умирает от инфаркта.
