Я жду… Соловьиное эхо Несется с блестящей реки, Трава при луне в бриллиантах, На тмине горят светляки.
Я жду… Темно-синее небо И в мелких, и в крупных звездах, Я слышу биение сердца И трепет в руках и в ногах.
Я жду… Вот повеяло с юга; Тепло мне стоять и идти; Звезда покатилась на запад… Прости, золотая, прости!
1842
Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь! Опять и опять я люблю тебя, Тихая, теплая, Серебром окаймленная! Робко, свечу потушив, подхожу я к окну… Меня не видать, зато сам я всё вижу… Дождусь, непременно дождусь: Калитка вздрогнет, растворяясь, Цветы, закачавшись, сильнее запахнут, и долго, Долго при месяце будет мелькать покрывало.
1842
«Друг мой, бессильны слова, – одни поцелуи всесильны…»
Друг мой, бессильны слова, – одни поцелуи всесильны… Правда, в записках твоих весело мне наблюдать, Как прилив и отлив мыслей и чувства мешают Ручке твоей поверять то и другое листку; Правда, и сам я пишу стихи, покоряясь богине, — Много и рифм у меня, много размеров живых… Но меж ними люблю я рифмы взаимных лобзаний, С нежной цезурою уст, с вольным размером любви.
1842
«Ночью как-то вольнее дышать мне…»
Ночью как-то вольнее дышать мне, Как-то просторней… Даже в столице не тесно! Окна растворишь: Тихо и чутко Плывет прохладительный воздух. А небо? А месяц? О, этот месяц-волшебник! Как будто бы кровли Покрыты зеркальным стеклом, Шпили и кресты – бриллианты; А там, за луной, небосклон Чем дальше – светлей и прозрачней. Смотришь – и дышишь, И слышишь дыханье свое, И бой отдаленных часов, Да крик часового, Да изредка стук колеса Или пение вестника утра. Вместе с зарею и сон налетает на вежды, Светел, как призрак. Голову клонит, – а жаль от окна оторваться!
1842
«Рад я дождю… От него тучнеет мягкое поле…»
Рад я дождю… От него тучнеет мягкое поле, Лист зеленеет на ветке и воздух становится чище; Зелени запах одну за одной из ульев многошумных Пчел вызывает. Но что для меня еще лучше, Это – когда он ее на дороге ко мне орошает! Мокрые волосы, гладко к челу прилегая, Так и сияют у ней, – а губки и бледные ручки Так холодны, что нельзя не согреть их своими устами Но нестерпим ты мне ночью бессонною, Плювий Юпитер! Лучше согласен я крыс и мышей в моей комнате слушать, Лучше колеса пускай гремят непрестанно у окон, Чем этот шум и удары глупых, бессмысленных капель; Точно как будто бы птиц проклятое стадо Сотнями ног и носов терзают железную кровлю. Юпитер Плювий, помилуй! Расти сколько хочешь цветов ты Для прекрасной и лавров юных на кудри поэта, Только помилуй – не бей по ночам мне в железную кровлю!
1842
«Слышишь ли ты, как шумит вверху угловатое стадо?…»
Слышишь ли ты, как шумит вверху угловатое стадо? С криком летят через дом к теплым полям журавли, Желтые листья шумят, в березнике свищет синица. Ты говоришь, что опять теплой дождемся весны… Друг мой! могу ль при тебе дожидаться блаженства в грядущем? Разве зимой у тебя меньше ланиты цветут?.. В зеркале часто себя ты видишь, с детской улыбкой Свой поправляя венок; так разреши мне сама, Где у тебя на лице более жизни и страсти: Вешним ли утром в саду, в полном сияньи зари, Иль у огня моего, когда я боюсь, чтобы искра, С треском прыгнув, не сожгла ножки-малютки твоей?
1842
«Каждое чувство бывает понятней мне ночью, и каждый…»
Каждое чувство бывает понятней мне ночью, и каждый Образ пугливо-немой дольше трепещет во мгле; Самые звуки доступней, даже когда, неподвижен, Книгу держу я в руках, сам пробегая в уме Всё невозможно-возможное, странно-бывалое… Лампа Томно у ложа горит, месяц смеется в окно, А в отдалении колокол вдруг запоет – и тихонько В комнату звуки плывут; я предаюсь им вполне. Сердце в них находило всегда какую-то влагу Точно как будто росой ночи омыты они. Звук всё тот же поет, но с каждым порывом иначе: То в нем меди тугой более, то серебра. Странно, что ухо в ту пору, как будто не слушая, слышит; В мыслях иное совсем, думы – волна за волной… А между тем еще глубже сокрытая сила объемлет Лампу, и звуки, и ночь, их сочетавши в одно. Так между влажно-махровых цветов снотворного маку Полночь роняет порой тайные сны наяву.
1843
«Летний вечер тих и ясен…»
Летний вечер тих и ясен; Посмотри, как дремлют ивы; Запад неба бледно-красен, И реки блестят извивы.
От вершин скользя к вершинам, Ветр ползет лесною высью. Слышишь ржанье по долинам? То табун несется рысью.
1847
«Любо мне в комнате ночью стоять у окошка в потемках…»
Любо мне в комнате ночью стоять у окошка в потемках, Если луна с высоты прямо глядит на меня И, проникая стекло, нарисует квадраты лучами По полу, комнату всю дымом прозрачным поя, А за окошком в саду, между листьев сирени и липы, Черные группы деля, зыбким проходит лучом Между ветвями – и вниз ее золоченые стрелы Ярким стремятся дождем, иль одинокий листок Лунному свету мешает рассыпаться по земи, сам же, Светом осыпанный весь, черен дрожит на тени. Я восклицаю: блажен, трижды блажен, о Диана, Кто всемогущей судьбой в тайны твои посвящен!
1847
«Шепот, робкое дыханье…»
Шепот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени, Тени без конца, Ряд волшебных изменений Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы, Отблеск янтаря, И лобзания, и слезы, И заря, заря!..
1850
«На стоге сена ночью южной…»
На стоге сена ночью южной Лицом ко тверди я лежал, И хор светил, живой и дружный, Кругом раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон немая, Безвестно уносилась прочь, И я, как первый житель рая, Один в лицо увидел ночь.
Я ль несся к бездне полуночной, Иль сонмы звезд ко мне неслись? Казалось, будто в длани мощной Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем Я взором мерил глубину, В которой с каждым я мгновеньем Всё невозвратнее тону.
1857
«Заря прощается с землею…»
Заря прощается с землею, Ложится пар на дне долин, Смотрю на лес, покрытый мглою, И на огни его вершин.
Как незаметно потухают Лучи и гаснут под конец! С какою негой в них купают Деревья пышный свой венец!
И всё таинственней, безмерней Их тень растет, растет, как сон; Как тонко по заре вечерней Их легкий очерк вознесен!
Как будто, чуя жизнь двойную И ей овеяны вдвойне, — И землю чувствуют родную И в небо просятся оне.
1858
Колокольчик
Ночь нема, как дух бесплотный, Теплый воздух онемел; Но как будто мимолетный Колокольчик прозвенел.
Тот ли это, что мешает Вдалеке лесному сну И, качаясь, набегает На ночную тишину?
Или этот, чуть заметный В цветнике моем и днем, Узкодонный, разноцветный, На тычинке под окном?
1859
«Молятся звезды, мерцают и рдеют…»
Молятся звезды, мерцают и рдеют, Молится месяц, плывя по лазури, Легкие тучки, свиваясь, не смеют С темной земли к ним притягивать бури.
Видны им наши томленья и горе, Видны страстей неподсильные битвы, Слезы в алмазном трепещут их взоре — Всё же безмолвно горят их молитвы.
1883
«Благовонная ночь, благодатная ночь…»
Благовонная ночь, благодатная ночь, Раздраженье недужной души! Всё бы слушал тебя – и молчать мне невмочь В говорящей так ясно тиши.
Широко раскидалась лазурная высь, И огни золотые горят; Эти звезды кругом точно все собрались, Не мигая, смотреть в этот сад.
А уж месяц, что всплыл над зубцами аллей И в лицо прямо смотрит, – он жгуч; В недалекой тени непроглядных ветвей И сверкает, и плещется ключ.
И меняется звуков отдельный удар; Так ласкательно шепчут струи, Словно робкие струны воркуют гитар, Напевая призывы любви.
Словно всё и горит и звенит заодно, Чтоб мечте невозможной помочь; Словно, дрогнув слегка, распахнется окно Поглядеть в серебристую ночь.
28 апреля 1887
«Сегодня все звезды так пышно…»
Сегодня все звезды так пышно Огнем голубым разгорались, А ты промелькнула неслышно, И взоры твои преклонялись.
Зачем же так сердце нестройно И робко в груди застучало? Зачем под прохладой так знойно В лицо мне заря задышала?
Всю ночь прогляжу на мерцанье, Что светит и мощно и нежно, И яркое это молчанье Разгадывать стану прилежно.
27 октября 1888
«От огней, от толпы беспощадной…»
От огней, от толпы беспощадной Незаметно бежали мы прочь; Лишь вдвоем мы в тени здесь прохладной, Третья с нами лазурная ночь.
Сердце робкое бьется тревожно, Жаждет счастье и дать и хранить; От людей утаиться возможно, Но от звезд ничего не сокрыть.
И безмолвна, кротка, серебриста, Эта полночь за дымкой сквозной Видит только что вечно и чисто, Что навеяно ею самой.
7 февраля 1889
Степь вечером
Клубятся тучи, млея в блеске алом, Хотят в росе понежиться поля, В последний раз, за третьим перевалом, Пропал ямщик, звеня и не пыля.
Нигде жилья не видно на просторе. Вдали огня иль песни – и не ждешь! Всё степь да степь. Безбрежная, как море, Волнуется и наливает рожь.
За облаком до половины скрыта, Луна светить еще не смеет днем. Вот жук взлетел, и прожужжал сердито, Вот лунь проплыл, не шевеля крылом.
Покрылись нивы сетью золотистой, Там перепел откликнулся вдали, И слышу я, в изложине росистой Вполголоса скрыпят коростели.
Уж сумраком пытливый взор обманут. Среди тепла прохладой стало дуть. Луна чиста. Вот с неба звезды глянут, И как река засветит Млечный Путь.
1854
Вечер
Прозвучало над ясной рекою, Прозвенело в померкшем лугу, Прокатилось над рощей немою, Засветилось на том берегу.
Далеко, в полумраке, луками Убегает на запад река. Погорев золотыми каймами, Разлетелись, как дым, облака.
На пригорке то сыро, то жарко, Вздохи дня есть в дыханье ночном, — Но зарница уж теплится ярко Голубым и зеленым огнем.
И не сводит у окошка С неба темного очей, И летит, свиваясь в кольца, В ярких искрах длинный змей.
И шумит всё ближе, ближе, И над вдовьиным двором, Над соломенною крышей Рассыпается огнем.
И окно тотчас затворит Чернобровая вдова; Только слышатся в светлице Поцелуи да слова.
1847
Лихорадка
«Няня, что-то всё не сладко! Дай-ка сахар мне да ром. Всё как будто лихорадка, Точно холоден наш дом».
– «Ах, родимый, бог с тобою: Подойти нельзя к печам! При себе всегда закрою, Топим жарко – знаешь сам».
– «Ты бы шторку опустила… Дай-ка книгу… Не хочу… Ты намедни говорила, Лихорадка… я шучу…»
– «Что за шутки спозаранок! Уж поверь моим словам: Сестры, девять лихоманок, Часто ходят по ночам.
Вишь, нелегкая их носит Сонных в губы целовать! Всякой болести напросит, И пойдет тебя трепать».
– «Верю, няня!.. Нет ли шубы? Хоть всего не помню сна, Целовала крепко в губы — Лихорадка ли она?»
1847
Видение
Не ночью, не лживо Во сне пролетело виденье: Свершилося диво — Земле подобает смиренье!
Прозрачные тучи Над дикой Печерской горою Сплывалися в кучи Под зыбью небес голубою,
И юноши в белом Летали от края до края, Прославленным телом Очам умиленным сияя.
На тучах, высоко, Всё выше, в сиянии славы, Заметно для ока Вставали Печерские главы.
1843
Геро и Леандр
Бледен лик твой, бледен, дева! Средь упругих волн напева Я люблю твой бледный лик. Под окном на всём просторе Только море – только в море Волн кочующих родник.
Тихо. Море голубое Взору жадному в покое Каждый луч передает. Что ж там в море – чья победа? Иль в зыбях, вторая Леда, Лебедь-бог к тебе плывет?
Не бессмертный, не бессонный, Нет, то юноша влюбленный Проложил отважный путь, И, полна огнем желаний, Волны взмахом крепкой длани Молодая режет грудь.
Меркнет день; из крайней тучи Вдоль пучины ветр летучий Направляет шаткий бег, И под молнией багровой Страшный вал белоголовый С ревом прыгает на брег.
Где ж он, Геро? С бездной споря Удушающего моря, На свиданье он спешит! Хоть бесстрастен, хоть безгласен, Но по-прежнему прекрасен, Он у ног твоих лежит.
Бледен лик твой, бледен, дева! Средь упругих волн напева Я люблю твой бледный лик. Под окном на всём просторе Только море – только в море Волн кочующий родник.
1847
Тайна
Почти ребенком я была, Все любовались мной; Мне шли и кудри по плечам, И фартучек цветной.
Любила мать смотреть, как я Молилась поутру, Любила слушать, если я Певала ввечеру.
Чужой однажды посетил Наш тихий уголок; Он был так нежен и умен, Так строен и высок.
Он часто в очи мне глядел И тихо руку жал И тайно глаз мой голубой И кудри целовал.
И, помню, стало мне вокруг При нем всё так светло, И стало мутно в голове И на сердце тепло.
Летели дни… промчался год… Настал последний час — Ему шепнула что-то мать, И он оставил нас.
И долго-долго мне пришлось И плакать, и грустить, Но я боялася о нем Кого-нибудь спросить.
Однажды вижу: милый гость, Припав к устам моим, Мне говорит: «Не бойся, друг, Я для других незрим».
И с этих пор – он снова мой, В объятиях моих, И страстно, крепко он меня Целует при других.
Все говорят, что яркий свет Ланит моих – больной. Им не узнать, как жарко их Целует милый мой!
1842
Ворот
«Спать пора! Свеча сгорела, Да и ты, моя краса, — Голова отяжелела, Кудри лезут на глаза.
Стань вот тут перед иконы, Я постельку стану стлать. Не спеши же класть поклоны, „Богородицу“ читать!
Видишь, глазки-то бедняжки Так и просятся уснуть. Только ворот у рубашки Надо прежде расстегнуть».
– «Отчего же, няня, надо?» – «Надо, друг мой, чтоб тобой, Не сводя святого взгляда, Любовался ангел твой.
Твой хранитель, ангел божий, Прилетает по ночам, Как и ты, дитя, пригожий, Только крылья по плечам.
Коль твою он видит душку, Ворот вскрыт – и тих твой сон: Тихо справа на подушку, Улыбаясь, сядет он;
А закрыта душка, спрячет Душку ворот – мутны сны: Ангел взглянет и заплачет, Сядет с левой стороны.
Над тобой господня сила! Дай, я ворот распущу. Уж подушку я крестила — И тебя перекрещу».
1847
«На дворе не слышно вьюги…»
На дворе не слышно вьюги, Над землей туманный пар. Уж давно вода остыла, Смолк шумливый самовар.
Няня старая не видит И не слышит – всё прядет: Мочку левую пощиплет, Правой нитку отведет.
А ребенок всё играет. Как хорош он при огне! И кудрявая головка Отразилась на стене.
Вот задумалася няня, Со свечи нагар сняла И прекрасного малютку Ближе к свечке подвела.
«Дай-ка ручки! – Няня хочет Посмотреть на их черты. — Что, на пальчиках дорожки Не кружками ль завиты?»
Няня смотрит… Вот вздохнула… «Ничего, дитя мое!» Вот заплакала – и плачет Мальчик, глядя на нее.
1842
Легенда
Вдоль по берегу полями Едет сын княжой; Сорок отроков верхами Следуют толпой. Странен лик его суровый, Всё кругом молчит, И подкова лишь с подковой Часто говорит.
«Разгуляйся в поле», – сыну Говорил старик. Знать, сыновнюю кручину Старый взор проник. С золотыми стременами Княжий аргамак; Шемаханскими шелками Вышит весь чепрак.
Но, печален в поле чистом, Князь себе не рад И не кличет громким свистом Кречетов назад. Он давно душою жаркой В перегаре сил Всю неволю жизни яркой Втайне отлюбил.
Полюбить успев вериги Молодой тоски, Переписывает книги, Пишет кондаки. И не раз, в минуты битвы С жизнью молодой, В увлечении молитвы Находил покой.
Едет он в раздумье шагом На лихом коне; Вдруг пещеру за оврагом Видит в стороне: Там душевной жажде пищу Старец находил, И к пустынному жилищу Князь поворотил.
Годы страсти, годы спора Пронеслися вдруг, И пустынного простора Он почуял дух. Слез с коня, оборотился К отрокам спиной, Снял кафтан, перекрестился — И махнул рукой.
1843
Антологические стихи
Греция
Там, под оливами, близ шумного каскада, Где сочная трава унизана росой, Где радостно кричит веселая цикада И роза южная гордится красотой,
Где храм оставленный подъял свой купол белый И по колоннам вверх кудрявый плющ бежит, — Мне грустно: мир богов, теперь осиротелый, Рука невежества забвением клеймит.
Вотще… В полночь, как соловей восточный Свистал, а я бродил незримый за стеной, Я видел: грации сбирались в час урочный В былой приют заросшею тропой.
Но в плясках ветреных богини не блистали Молочной пеной форм при золотой луне; Нет, – ставши в тесный круг, красавицы шептали… «Эллада!» – слышалось мне часто в тишине.
1840
Вакханка
Под тенью сладостной полуденного сада, В широколиственном венке из винограда И влаги вакховой томительной полна, Чтоб дух перевести, замедлилась она. Закинув голову, с улыбкой опьяненья, Прохладного она искала дуновенья, Как будто волосы уж начинали жечь Горячим золотом ей розы пышных плеч. Одежда жаркая всё ниже опускалась, И молодая грудь всё больше обнажалась, А страстные глаза, слезой упоены, Вращались медленно, желания полны.
1843
Диана
Богини девственной округлые черты, Во всём величии блестящей наготы, Я видел меж дерев над ясными водами. С продолговатыми, бесцветными очами Высоко поднялось открытое чело, — Его недвижностью вниманье облегло, И дев молению в тяжелых муках чрева Внимала чуткая и каменная дева. Но ветер на заре между листов проник, — Качнулся на воде богини ясный лик; Я ждал, – она пойдет с колчаном и стрелами, Молочной белизной мелькая меж древами, Взирать на сонный Рим, на вечный славы град, На желтоводный Тибр, на группы колоннад, На стогны длинные… Но мрамор недвижимый Белел передо мной красой непостижимой.
Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил Быстрых коней, Фаетонову гибель, за розовой Эос; Круто напрягши бразды, он кругом озирался, и тотчас Бойкие взоры его устремились на берег пустынный. Там воскурялся туман благовонною жертвою; море Тихо у желтых песков почивало; разбитая лодка, Дном опрокинута вверх, половиной в воде, половиной В утреннем воздухе, темной смолою чернела – и тут же, Влево разбросаны были обломки еловые весел, Кожаный щит и шелом опрокинутый, полные тины. Дальше, когда порассеялись волны тумана седого, Он увидал на траве, под зеленым навесом каштана (Трижды его обежавши, лоза окружала кистями), — Юношу он на траве увидал: белоснежные члены Были раскинуты, правой рукою как будто теснил он Грудь, и на ней-то прекрасное тело недвижно лежало, Левая навзничь упала, и белые формы на темной Зелени трав благовонных во всей полноте рисовались; Весь был разодран хитон, округлые бедра белели, Будто бы мрамор, приявший изгибы из рук Праксителя, Ноги казали свои покровенные прахом подошвы, Светлые кудри чела упадали на грудь, осеняя Мертвую силу лица и глубоко-смертельную язву.
