Мария Еремина
Моя прабабушка была рекой
Йома
Ольга Шпортько
Вдоль по дороге. Не сворачивать.
Стемнело неожиданно рано. Пока Люба прокручивала в голове все события последних дней, по дороге расплескался мягкий сизый туман.
До леса. Потом отворот дороги, за которым невдалеке мост через речку-переплюйку. И всё, в деревне. Или мост до поворота? Маршрут, в городе помнившийся досконально, за рулём превратился в головоломку: собери цепочку и выбрось лишние детали. Лес, поле, лес, два поворота на всю дорогу. Сорок километров от города.
Любе казалось, что она едет правильно. Казалось, или правильно? Навигатор ловил с перебоями, размашисто гоняя стрелочку по карте, в сторону новых координат. Стрелка отлетала на обочину, где крутилась среди зелени.
Лес превратился в непроглядную чёрную стену вдоль дороги. Жутко. Сейчас Люба из машины не вышла бы. Провозилась со сборами – теперь расхлёбывай. Хоть бы бабушка не уснула. А то придётся ночевать в машине. Сон у бабушки сохранился крепкий, а вот слух начал сдавать. Ломиться в дверь можно будет до хрипоты или до озлившихся соседей.
Мост! Мягко поднялись колёса по деревянному хребту. Мост в ответ возмущённо закряхтел. Люба даже не заметила, мысленно она уже была в деревне.
***
Череда деревянных заборов с заплатками сайдинга надёжно спрятала нужные ворота. Люба развернулась, на третью попытку пытаясь опознать в свете фар нужный участок. Телефон отзывался резкими гудками – связь отказала ещё на подъезде к деревне.
Люба совершенно не помнила детские просторы. Дом оказался не с той стороны. Пока она вглядывалась в правый ряд, с левой стороны вынырнула фигура. Сердце испуганно ёкнуло, но фары осветили вполне человеческое лицо.
Недовольно щурясь на гостью из-под вскинутой вверх ладони, старушка задумчиво высматривала водителя. Люба, выйдя из машины, смущённо шагнула вперед, пытаясь опознать скрытое тенью лицо:
– Бабусь, ты?
– Надя? – Лицо озарилось узнаванием. – То есть Аля, тьфу, Люба! – Последнее «Люба» она произнесла громко и раздражённо то ли на память, то ли на внучку, которая могла бы и на первое имя откликнуться.
Вот теперь никаких сомнений: если бабушка, обращаясь к тебе, не перечисляет всех потомков по старшинству, значит, бабушку подменили.
Далее шли объятия, и разговор, из которого Люба поняла, что бабушка её в гости никак не ждала. Она вышла на свет фар проверить, кто носится по улице. Стало неловко обеим. Люба объяснялась, таская сумки из машины, бабушка объяснялась, пытаясь одновременно и гостью устроить, и ужин наколдовать. В результате рваных этих объяснений, когда одна женщина ныряет в багажник, а вторая в буфет, и обе при этом громко выдают экспозицию куда-то в совершенно обратную от собеседницы сторону, выяснилось следующее. Старшая сестра Любы, Аля, клятвенно обязалась предупредить бабушку о гостье, но, видимо, хрупкая память оказалась семейной чертой. Или родня не пробилась сквозь падающую связь. Или бабушка успела забыть о разговоре. Эту мысль Люба старательно отгоняла. Хотелось сохранить надежду, что с возрастом девичья память сменится нормальной.
Бабушка в своей деревне потихоньку превратилась в этакую классическую фольклорную старушку: хоть доставай фотоаппарат и снимай трогательный сюжет о глубинке. Китайский спортивный костюм сменили юбки, в два слоя. Рубаха и фартук завершали образ. Только косынки не хватает – длинные волосы разметались по плечам.
Бабушка собирала стол, Люба устало поддакивала в ответ на её вопросы. С родителями, всё хорошо, конечно, погода, отпуск, ага, обещали низкое давление. Люба, сама того не заметив, дважды размеренно согласилась с вопросом «картошку или кашу?», вызвав неодобрительное кхеканье у бабушки. «Жених? Да какой там жених, был да всплыл, конечно, бабушка, найдём получше». Всплыл. Всплывает мёртвая рыба, а этот живее всех живых. И любовь живее. Пишет, плачет, поёт песни в голосовых. Когда не занят, а занят часто.
Из размеренной полудрёмы Любу вывел звон. Бабушка смотрела на пол, где прыгали осколки в масле. На секунду девушке показалась, что родственница решила так привлечь внимание рассеянной гостьи. На безэмоциональном лице решительно блестели серые глаза.
– От же ж! Как живая из рук выпрыгнула, Любаш, веришь? Придётся твоими гостинцами сегодня питаться, у меня больше и не осталось ничего толком.
Показалось. Просто сонливость в маленькой кухне растеклась тем же туманом, что и по улице, вот и случилась авария локального масштаба.
Люба неловко вскочила, помогая в уборке, посадила бабушку и начала сооружать бутерброды. Бабушка от позднего ужина отказалась, сидела с полным стаканом сока. Люба, чувствуя вину за нарушение режима, управилась с едой в рекордные несколько минут.
***
Утро встретило тусклым белым светом, словно жалея красок на такого никчёмного человечка. В голове отражался свет вчерашних фар, эхо домашних разговоров, поезд медленно качался из Москвы в Сыктывкар, чтобы…
– Чтобы хорошо поесть, надо рано встать и хорошо поработать! Подъём, завтрак на столе, работа в огороде.
Люба сонно попыталась объяснить, что приехала, конечно, помочь, но и отдохнуть тоже хотелось бы. Бабушка уверенно заявила, что лучший отдых от работы за экраном – это посмотреть на живую зелень, её как раз в морковке развелась тьма. И посмотреть, и выдергать, да поживее, пока солнце не запалило.
Сухие руки с неожиданной силой подхватили Любу, и она как-то вдруг оказалась в огороде, жуя вишнёвый рулет и внимая ценным указаниям, какие грядки обработать. Все наставления можно было гораздо более ёмко сформулировать как «полоть отсюда и до обеда».
Хотелось вам, Любовь Александровна, душу полечить на природе? Получите и распишитесь. Трудотерапия – идеал советской медицины. Радуйтесь, что колхоз развалился, а то корову бы доить отправили.
– Тю! К корове я тебя и близко не подпущу, а вот калитку мне поправишь. Ты у нас девкой рукастой была. Что ты на меня так смотришь? Ты погромче жалься, а то соседи плохо слышат, как ты страдаешь.
Оставалось только прикусить язык и склониться к грядке.
***
Монотонная душная работа – это зло. Пока Люба блуждала в собственных мыслях, морковь пала в неравной борьбе с невнимательностью. Бабушке только и оставалось, что всплеснуть руками да погнать помощницу в дом – мыть посуду.
Намывая тарелки слезами пополам с мылом, Любовь Александровна пришла к выводу, что трудотерапия – для сильных духом, а ей нужно солнце и ласка. Бабушка лишь тяжко вздохнула.
А за обедом, состоящим из любиных гостинцев, – «А как же свежее с огорода? – С огорода у меня каждый день, а твоя отрава магазинная долго не простоит», – бабушка вынесла вердикт.
– Тебе сейчас толком ничего не поручить, начинаешь думать, да не туда. Я тебя отправлю и головой, и руками работать. Чтоб дурь в голову не лезла.
– А может, мне просто отдохнуть тихонечко?
Тихонечко отдохнуть было нельзя, потому что на мельнице ушёл в запой работник, а без пригляда она встанет – неужели внучка не поможет бабушкиной подруге?
– А почему нет, зря ты, что ли, в своём ПТУ училась?
– Колледже, бабусь, колледже! Почти десять лет назад! Я последние пять лет в другой сфере работаю.
– Ничего страшного, за последние пять лет оборудование точно не поменялось! – махнула рукой бабушка и тихо добавила в сторону: – А то и за все пятьдесят.
Люба категорически отказалась, объяснила, что не может взять на себя ответственность за чужое имущество, что приехала отдохнуть и навестить бабулю, а не впахивать за километры от дома. Заканчивала свою тираду Люба уже за воротами и с рюкзаком в руках – бабушка была неумолима. Пришлось сдаться и пообещать заглянуть на мельницу. В ответ одобрительно хлопнула калитка.
***
«Ыбвосский» мукомольный завод забурился в лес. Сильно за деревней, через поле и по тропинке. Это смущало. Во-первых, логистика должна хромать. Во-вторых, это просто было странно и нелогично. С маленького поля завод прокормиться точно бы не смог, а привоз сюда казался бессмысленным.
По дорожке между деревьев, ориентируясь на силуэт башни впереди. Люба отчаянно боялась и одновременно надеялась заблудиться, так как лучшего повода повернуть назад было не найти. Но мельница уверенно росла впереди.
Бетонные стены и башня для хранения потемнели от времени. Старая облупившаяся дверь, покрашенная в гостеприимный серый цвет. Люба робко потянула её на себя. Тамбур, за ним пустой коридор. Скучные оштукатуренные стены. Пусто и гулко. Ни звука, ни человека. Даже охранника и проходной нет. Люба, чувствуя, как тянет в животе от волнения, всё больше осознавала глупость своего положения. Навалилась дикая усталость. Люба замерла, безнадёжно глядя вперёд. Глупо это всё. Глупо и вовсе стыдно приходить сюда. Чем она сможет помочь? Никто её сюда не звал. Бабушка выдумала невесть что, а внучка пошла на поводу у чужого маразма. Люба повернулась обратно к двери.
– А кто это у нас шастает? – раздалось из-за спины.
Огромная фигура стояла, уперев руки в боки так, что касалась локтями стен. Как и когда она успела там возникнуть? Люба съёжилась, пролепетав, что ошиблась, просит прощения и ей пора. Фигура требовательно протянула руку и приказала дойти до кабинета – разобраться, кто ошибся и за что прощать.
***
– Говоришь, Любовь тебя зовут? Любовь к нам пожаловала, ишь ты! Как заживём сейчас! – Хозяйка кабинета ослепительно улыбнулась золотыми зубами.
Женщиной она была во всех смыслах впечатляющей. Во-первых, фигура её была поистине необъятной ширины: она не то что бы стремилась к идеальной форме шара, она успешно шар проскочила, причём давно. Восседала женщина в кресле, которое вполне могло претендовать на звание дивана. Хорошего такого дивана, пару-тройку гостей на него положить с комфортом можно. Люба у родителей ночевала на вдвое меньшем.
Половину лица хозяйки составлял клюв – предмет острой зависти любого грифа. Под носом сверкали зубы, над носом тускло блестели тёмные очки. Под стеклом шевелились вместо глаз чёрные волосатые гусеницы.
Ресницы, сообразила Люба через несколько ударов сердца, густые и объёмные. Мода такая, или мастер по ресничкам чудит. Мастер ресничек немножко маньяк. Случается. Случается, сплошь и рядом. Люба незаметно тихо выдохнула. Избавиться от образа волосатых глаз не удалось, но девушка старалась смотреть куда угодно, кроме очков потенциальной нанимательницы. Вот на зубы, например. Прекрасные коронки, если подумать. Такими можно сразу зёрна в пыль молоть. И без мельницы, и без ступки. Скрипнуть зубами – и всё.
Мда-а-а. Удружила бабушка с подружкой. Боже, как же её зовут? От тусклой апатичной поволоки, которая накрывала Любу последнее время, не осталось и следа. Нагнанная хозяйкой завода жуть заполнила по макушку.
– А меня Йома звать.
– А п—по отч—ву? – выдавила из себя Люба.
– А по отцу я… – Тут Йома осеклась и недобро зыркнула своими гусеницами – ох, не смотреть. – А зови-ка ты меня лучше Эммой Евгеньевной, чтоб имя не переврать.
– Хршо, Эмма Евгеньевна, понимаете, п—прзшло н—недопонмние, дело в том, что…
Люба начала говорить всё тише и тише и, стараясь не смотреть на хозяйку, попыталась объясниться. Словно загипнотизированная, девушка выложила и про бабушкину затею (пусть сама со своей подругой разбирается!), и помощь на мельнице, и про образование, и про деревню, запнувшись на обещанной трудотерапии.
Люба вздохнула. Сейчас Эмма Евгеньевна отметёт горе-помощницу, и на волю!
– А поработать у меня хочешь эту недельку? Это дело хорошее. Работа у меня для тебя как раз есть.
– Да к—какая работа? – сипло спросила потенциальная сотрудница, мысленно уже сбежавшая из кабинета.
– Как какая? Волков стричь, медведей доить.
Люба затравленно вытаращилась на явно сумасшедшую женщину. С чего она вообще взяла, что это хозяйка? С тем же успехом Люба могла представиться ей охранником или почтальоном.
– Шучу. – Йома расхохоталась гулким смехом. – Шучу, не бойся, последи за работой шнеков, пока Васька, сволочь, из запоя не выйдет. Ты не думай, я заплачу. Пойдём, покажу тебе свою вотчину, пойдём.
***
Словно в тумане, Любовь познакомилась с мельницей, приняла «наше хозяйство» и обследовала кладовку с инструментами, где ей предложено было разобраться самой.
– Оборудование у нас новенькое, крепкое, но пригляд нужен.
Новеньким оборудование было разве что сразу после Великоотечественной, но состояние действительно было почти идеальным. «Похожу неделю как в музей», – подумала Люба. «Полюбуюсь и сбегу. Если местный Вася впадает в запой регулярно, значит, и без него всё работает». Отказать Эмме Евгеньевне она не смогла. Слова застряли в голове протестующим клёкотом, и теперь Люба тихо злилась на себя за слабоволие.
После экскурсии Йома повела работницу на ужин – «заглянуть в буфет, попробовать, каков продукт».
Местная столовая-пекарня была просторной и светлой. Люба ощутила себя в ней маленькой мышкой, которая пришла погрызть хозяйские хлеба. Эмма Евгеньевна плыла впереди.
– Йома-ныы! Ты куда ушла, выйди к нам, накорми! Дочь моя, кухарит тут, – бросила она через плечо.
***
Люба ела свежеиспечённый хлеб с мёдом, запивала молоком и думала, что жизнь не так уж и плоха. Странно, но с приезда в деревню она впервые ела горячую еду. Что—то в этом факте царапнуло Любу, но обдумать мысль она не успела. Йома, по-хозяйски раскинувшаяся сразу на трёх лавках, начала расспрашивать работницу про жизнь.
Люба, осоловело рассматривая стол, постепенно разговорилась. В кружку из-под молока потекла нехитрая история. Про рассыпавшуюся после учёбы дружескую компанию, про квартиру, удачную только ценой аренды, про работу, которая, хоть и не лучшая, но терпимая, про любовь, которая была последней отдушиной в жизни, которая хоть и не была плоха, но и счастливой её язык не поворачивался назвать. А потом всё. Любовь уехала в страну более комфортную, к перспективной работе в иной валюте. «Прихожу домой, а там чемоданы собраны».
– Просто такой шанс, вы понимаете? Контракт удачный очень. А у меня визы нет, тут вся родня, да и денег на переезд нет, и с языками не очень. Мы поговорили, и вышло так, что мне лучше в Москве остаться, а ему нужно выше. И мы не расстались, у нас отношения на расстоянии, просто они, кажется, это расстояние не выдерживают. Я бы поставила точку на самом деле, я понимаю, как это всё звучит, но… Но он обещал, если там не устроится или если контракт или визу не продлят, он вернётся ко мне, и мы распишемся. Но возвращаться он, думаю, не хочет. Но если вдруг идеальная заграница окажется пшиком, то, может, это судьба? У нас любовь, просто так сложилось, что…
Люба осталась в опустевшей квартире одна и вскоре взвыла от тоски. Вытребовала на работе отпуск без содержания и махнула на малую родину: повидать родню, освежить мозги, вытрясти душу, словно старый палас, и вернуть домой как новую.
– Это, милая моя, дурь! Дурь, да, пополам с любовью. А у него дури нет, да и любви тоже. Была бы любовь – с собой бы позвал, а ты бы полетела, я вижу. А была бы дурь, он бы соломку бы не подстелил. А так удобно! И тут ждут, и там. Хорошо! А возвращаться он не станет, поверь, вцепится зубами в свой счастливый билет.
– Вы! Вы не понимаете, у него… у нас… мы…
Люба не нашла слов на защиту, затихла и начала закипать. Злость подпитывалась чувством правоты собеседницы. Девушка решительно встала.
– Мне пора, Эмма Евгеньевна, поздно уже.
***
Позже, раздражённо вбивая подошвы в землю, Люба костерила начальницу за то, что лезет куда не просят, и себя – за откровенность. Небрежные слова прокатились от ушей отравой. Яд разбежался от сердца к рукам. Сердце заныло, а руки замёрзли. И Люба даже не могла сжать их в кулаки. По лицу снова покатились слёзы.
И ведь ничего нового ей не сказали, Люба прекрасно всё понимала сама. Но тяжёлые слова Йомы разбили последнюю надежду на счастье, только осколки полетели.
Осколки… Кай собирал из осколков вечность, а Любовь – сказку. Но сказку собрать невозможно. Нет нужных деталей, а потратить вечность на их поиск легко.
***
Вечером Люба пообещала себе, что завтра останется дома. Утром она снова была на мельнице.
Поразительной была сосредоточенность немногочисленных работников на своих задачах. Люба почти не слышала живой речи. Впрочем, и она сама не рвалась общаться. Свой день посвятила изучению старых конструкций и уборке кладовки с инструментами. «У кого вокруг порядок, у того и в голове чистота», – сказала бабушка утром, натирая посуду. Люба согласилась.
Не смогла отказаться от работы – делай её тщательно. Идеальное оборудование требовало местами чистку, местами смазку, местами переборки. Руки работали, голова скрипела, тоска по несбывшемуся вытеснялась насущными делами.
***
Йома-нны сидела, подперев кулаком щёку, и смотрела, как новая работница угощается пирогом. Пальцы её левой руки скользили по алой вышивке фартука.
– Все думают, что матушка прядёт. А это не так. Умеет, конечно, но так, для себя.
Люба удивлённо вскинула брови. У неё до этих слов и мысли не закрадывалось представить Йому с прялкой.
– На самом деле это чистой воды путаница. Символизм. Умение ткать – это в первую очередь умение выткать свою жизнь. Понимаешь? Ты вот умеешь ткать?
– Нет, – пожала плечами Люба.
Она понимала, что деревня накладывает свой отпечаток на быт. Но ткать? Зачем? Всегда можно взять из шкафа родительские запасы или купить готовую ткань на все случаи жизни.
– Оно и видно. А зря. Учись.
***
День. Два. Три.
Люба познакомилась с парой молчаливых рабочих; теперь при встрече они обменивались кивками. Девушке было спокойно от того, что в вечный гул мельницы не вмешиваются докучливые вопросы и лишние слова.
На четвёртый день Люба заработалась допоздна и поняла, что ни разу не видела, как уходят-приходят другие работники. Смущённая, она поднялась в кабинет.
– Работники? – небрежно спросила Йома. – Так сожрала я их, Любушка. – И оскалилась характерно так, сыто. – За тунеядство.
Люба уставилась на золотые зубы, впервые заметив, что клыки у Эммы Евгеньевны, мягко говоря, крупноваты.
– Шучу, шучу, ишь как побелела. – Телеса начальницы закачались от хохота. – Это сейчас, милая моя, называется «фэтшеймингом». Вот если бы я похудела до того, что от меня только глаза и остались, ты бы хоть на секунду в шутку мою поверила? Нет. Но ты, как модно сейчас говорить, в плену у стереотипов.
– Ну что вы, разумеется, нет. У вас вполне гармоничная фигура, – совершенно искренне запротестовала работница.
Если бы от Йомы остались только глаза, Люба сбежала бы с мельницы на первой космической. А так всегда есть на что перенести взгляд.
– А работников часть тут ночует в пристройке. А часть через главный вход ездит. Это ты у нас с запасного скребёшься каждый раз. – И махнула рукой в окно, указывая на крыльцо.
Люба, спустившись на первый этаж, обнаружила стол охраны (все—таки она есть!), правда, без самого охранника (видимо, воры и рецидивисты так далеко в лес заходили). Через стекло дверей белый свет ловил искры пылинок в воздухе. На штукатуренных стенах виднелись и светлые следы от плакатов.
Позже Люба не могла понять, как при первом и втором обходе сумела проворонить немалую проходную. Но решила, что была слишком впечатлена внешностью хозяйки и не сумела уделить достаточно внимания окружению.
***
Мельница прочно вросла в землю, так, что корни её сплелись с древесными. Со временем мельнице стало мало, и она ввинтилась в землю по самый цоколь, прикрыв его травой. Круглая башня стояла маленькой, но прочной горой – не страшны ветра, не страшны шаги великана, от которых закачается земля, не страшен и сам великан, ему не хватит сил раскачать эту башню.
Башня была Любиным маяком. Каждый день работы обращался для неё горстью цемента. Замешанный на молоке, что разливалось в воздухе каждый вечер, когда Люба возвращалась в дом, он лился на место разрушенных душевных опор. Под бабушкины ночные сказки он застывал. И новое утро Люба встречала всё более уверенным шагом.
***
Днём должен был приехать Гундыр – муж хозяйки.
– Погрузчик снова сломался – попросили отца перетащить часть мешков, – объяснила Йома-нны за завтраком.
Люба между делами рассуждала, насколько встанет сегодня завод. Бедный Гундыр, подозревала она, толку от дядьки особо не будет. Ну сколько он перетащить мешков сможет? Не смешите.
Муж Йомы представлялся ей этаким пленником великанши, который сумел убедить людоедшу, что мужем будет полезнее, чем ужином. Но в память о прошлом (или в надежде), жена продолжает откармливать тощего и втихаря пьющего супруга.
На деле же Гундыр оказался самой настоящей горой. Здоровенный, через дверь он протиснулся полубоком. Плечи оказались шире проёма. Лысая голова не снесла косяк только благодаря сутулости.
Если брови Эммы Евгеньевны можно было заплетать в косички, у Гундыра бровей не было вовсе; на плоском лице выделялась только внушительная картофелина носа да чёрные глаза. Люба невольно вжалась в стену.
– Здравствуйте!
Гундыр величественно кивнул, проходя мимо. Да, такой мешки действительно перекидает не напрягаясь. С лестницы уже бодро катилась навстречу начальница. Резкий голос её приобрёл воркующие интонации и несвойственную весёлость.
***
Несколько часов спустя Люба замерла перед дверью, собираясь постучать в дверь к Эмме Евгеньевне. Сегодня был последний день обещанной работы.
Из-за двери доносилось зычное:
– Распустили косы все. Не могу. Совсем не разумеют. Как в окружении покойниц у себя дома.
– А когда же к тебе идти, как не в смерть. – Гундар засмеялся, и стены загудели от оглушительного рыка.
– В смерть – это не ко мне, в смерть – это дальше в лес и через реку. Я тут про жизнь всё же. Рожь и прочее…
– Ну-ну. До смерти, после – какая разница, если ты на грани стоишь.
– Ой, что ты понимаешь в жизни-нежизни, – запротестовала Йома и громче, так, что басовитый рык пролетел по коридору, рявкнула: – А ты заходи, заходи, нечего уши греть.
И как у неё получается? Может, правда на запах? Бабушка, зачем тебе такой большой нос? Чтобы за дверью тебя учуять, внученька.
Смущённая, пойманная на подслушивании, Люба дёрнула ручку. Да, сюда работать только под страхом смерти и идти. Работала-то она с убранными волосами, но каждый раз оказывалась перед Эммой Евгеньевной уже до или после процесса. К себе-то домой она может идти в любом виде.
– Благодарю тебя за помощь, Любовь, вот тебе за службу. – Йома протянула объёмный белый конверт. – Возражений не принимаю. А теперь тебе пора домой, уже поздно. Гундыр подвезёт до деревни, чтоб ноги по темноте не переломала. И бабушке привет передавай. – С последними словами она хмыкнула, приобняла Любу и легко развернула её к двери.
***
Гундыр повёл их через главный выход, буркнув, что сделает небольшую петлю через дорогу, чтоб подвеску на поле не оставить.
Оказавшись в огромном, под стать хозяину, внедорожнике, Люба постеснялась лезть в конверт. Цену своей работы она не обговорила: ей казалось, что бабушка отправляла её на помощь и вовсе безвозмездную. Теперь только наощупь гадать, что тут спрятано.
Тучи, застилавшие небо с приезда, наконец рассеялись и открыли было небо глубокой синей краски. Звёзды подмигивали сверху. Эх, в Москве такого неба не увидишь. Хоть бы завтра тоже чистое было, можно будет наконец на речку сходить.
Дорога вынырнула из леса, и несколько километров спустя остановилась на развилке. Хорошенький они крюк дали.
– Приехали, красавица. Тебе тут прямо пять минут.
Люба и сама видела дома впереди. Деревня сбросила сонливость и расцвела огоньками. Что-то было непривычным. Фонари починили – осенило Любу. Неужели.
– А с машиной не переживай, по документам всё верно будет. Как есть, – бросил перед отъездом Гундыр.
Ничего не понятно, но очень интересно.
***
Дом, не иначе как для разнообразия, оказался слева. Люба застыла, не в силах справиться с мороком. Вчера, позавчера и неделю назад дом точно был справа. В памяти всплыло, что в детстве он вроде бы был слева.
Перед воротами стояла припаркованная машина. Отличалась она от Любиной пузотёрки как последний айфон от старой «Нокии». Люба выдохнула. Всё ясно, она свернула на другую улицу и зависла у похожей пары дом-забор. Вот же! В десятке одинаковых панелек, Любовь Александровна, вы ни разу не потерялись. А избушки перепутали. Хотя наверняка по мнению хозяев это совершенно разные дома, которые и спьяну не перепутать.
Калитка открылась, и Люба остолбенела.
– Любаш! Ну наконец-то, я тебя заждалась. Аля сказала, до одиннадцати будешь, а ты…
Бабушка была такой, какой помнила её Люба. В спортивном костюме, с короткой стрижкой, она легко увлекла поражённую внучку в дом. Бабушка была ровно такой, какой Люба и ожидала её увидеть, и была совершенно отлична от той, что отправила Любу к Йоме и ждала её дома.
Люба сидела на кухне за столом и думала, бежать ей от двойника или звонить в психиатрическую скорую. А кто тогда двойник? Может, она как раз уже сбежала? Телефон звякал уведомлениями – снова появилась связь. На экране блокировки высветилась дата. Согласно ей, Люба выехала из города сегодня днём.
Люба посмотрела на фотографии на стене. Вот она маленькая, Аля и соседская собака, на которой они повисли. Вот бабушка. Вот свадебная фотография родителей. Вот родители с крошечной Алей. Вот степенный чёрно-белый портрет прабабушки: строгое лицо, старомодный наряд и рано поседевшая коса.
Люба, кажется, тоже уедет домой седой. Потому что бабушка со своей матерью были на одно лицо. Прабабушка умерла семь лет назад.
Люба отпросилась выйти за сумкой в машину и снаружи от дома осторожно залезла в конверт.
В конверте лежала пачка купюр, несколько колец с камнями, золотые цепочки и брелок-ключи от машины. Люба нажала на кнопку, и машина за воротами охотно пиликнула в ответ. На заднем сиденье лежал рюкзак и пара сумок с вещами.
ИСТОЧНИК
Йома – ведьма-отшельница в фольклоре Коми. Живёт глубоко в лесу, в отдельных сказках – под водой или в подземелье; в общем, за гранью человеческого мира. Йома слепа – её глаза заросли волосами, но взамен обладает острым обонянием и чутким слухом. Питается людьми, в чём ей помогают железные зубы и когти. Йома огромна телом, и столь широка, что, когда сидит на нескольких стульях, всё равно на них не помещается.
Как и всю финно-угорскую нечисть, Йому можно расположить к себе хорошей работой, а взамен она поможет подарками или услугой.
Исторически представление о Йоме тесно сплелось с мифами о бабе Яге и Полудённице. Изначально же сущность Йомы происходила из темы посева, созревания и уборки злаков, выпечки хлебов. Так, в одной из сказок ведьма живёт на собственной мельнице.
