Александр Власович Головко
Друзья-соперники
Ветры перемен
На новом месте в сибирском городке Лену приняли в аптеку фармацевтом, я пошел работать в шахту доставщиком-такелажником.
Устроились на съемной квартире, но попали к сектантам. Каждую субботу в соседней комнате собирались верующие баптисты. Хозяева включали большой ламповый радиоприемник, настроенный на радиостанцию «Голос Америки», слушали проповеди и громко молились. Мы с Леной через стену слышали «вражьи голоса», чувствуя себя словно не в своей тарелке.
Хозяева попытались было «завербовать» нас. Дед с окладистой бородой, елейным голосом звал послушать проповедь, расписывал прелести милости божией, но мы были, как тогда говорили, – «стойкими советскими патриотами и комсомольцами». Я, не колеблясь, дал отпор всяким увещеваниям, и больше они не пытались привлечь нас в свое сообщество.
Вообще-то хозяева были добрыми людьми, мы им благодарны, что приютили нас на первое время.
Вскоре на работе узнали о тех, у кого мы живем. Меня вызвали в шахтком комсомола и «поставили вопрос ребром» – не поддались ли мы влиянию сектантов?
Я честно рассказал, что попытка была. Сказал, что не уверен, что она не повторится.
Мне предложили сменить квартиру. Я возразил, что пытался найти, но безуспешно. Двоих молодых, еще подозрительно не расписанных, нас не хотели брать. Казалось, выхода нет…
Выход предложил секретарь комсомола, пообещав поговорить с руководством шахты о выделении нам комнаты хотя бы в бараке без удобств.
Меня не смущало тогда это «без удобств», но зато впервые в жизни «свое» жилье. Лена тоже обрадовалась.
И действительно, вскоре мне дали комнату в дощатом бараке. Ни отопления, ни воды, ни канализации.
Населяли барак в основном «низы» общества, как у Виктора Гюго в книге «Отверженные». Или как в романе Алексея Горького «На дне»: вроде Сатиных, только хуже – бывшие уголовники, спивающиеся мужики и женщины…
Получается, что в итоге мы должны быть благодарны бывшим хозяевам-баптистам, если бы не это обстоятельство, то мы так бы и жили на квартире, ожидая своей очереди. А очереди в шахтах, на заводах тогда тянулись годами, а то и десятилетиями. А уж в маленьких конторах, аптеках, как у моей Лены – и подавно. Она даже в очереди не стояла.
Наш барак был сколочен на скорую руку с тех времен, когда пустили шахту, это где-то после войны с фашистами. Дощатый, двухэтажный насыпной чем-то внутри, оштукатуренный клоповник. В комнатах – подобие русской печки без полатей, только для отопления и приготовления пищи. Электричество позволяло приготовить еду в летнее время. Вот и все удобства. Рукомойник в прихожей, ведра с водой, которые мы набирали из колонки для нескольких домов, находящейся метрах в ста от нашего дома. Зимой и летом вода из колонки бежала слабой струйкой, вокруг – несколько бараков с такими же «удобствами», что и наш. Приходилось вставать в очередь, чтобы наполнить ведра, фляжки. Летом, бывало, воду отключали и давали только ночью, что создавало дополнительные неудобства. У многих были маленькие дети, да и вообще – стирка, уборка, готовка, приходилось экономить, беречь воду, которую еще надо было набрать, вскипятить, а это можно сделать во время топки печи или на электроплитке. Зимой, когда днем мы уходили на работу, да и ночью к утру вода в ведрах покрывалась ледовой корочкой. Приходилось рано вставать, разжигать снова печь, а это – дрова, уголь, которые находились в стайке (сарае), протопить печь, чтобы к вечеру придти в более-менее теплую квартиру.
Недалеко от колонки с водой – общественный туалет а-ля «очко» для мужчин и с другой стороны для женщин.
Веселая у нас была житуха, но молодым все было нипочем. Дрова и уголь «выписывали» в шахте нашего района «Березовая роща», проще говоря, покупали по сниженным ценам.
Красивое название у этого района, мы «клюнули» на него, когда Лену «распределяли», как специалиста в этот шахтерский город. Однако что-то не припомню я теперь ни одной березы в том месте. Может, их вырубили, когда строили шахту и район, а название осталось…
Город с первого взгляда вызывал уныние своей неустроенностью, растянутый на десятки километров, связываемый трамваями и плохими дорогами. Там и тут – шахтные обвалы (глубокие ямы, овраги, залитые водой), терриконы (рукотворные горы породы, горящей и дымящейся день и ночь, словно вулканы).
Только центр был обустроен. Гордость у местных вызывал местный театр с колоннами, широкой бетонированной площадью, кинотеатром и театром музкомедии. Все достопримечательности сконцентрированы в одном месте, а дальше – предприятия, шахты, заводы, терриконы и пустыри.
«Весело» было еще и благодаря контингенту этих хаотично расположенных трущоб.
Не хочется через года омрачать воспоминания, ибо у меня нет объективной картины прошлого, да и в памяти остается в основном хорошее. Тем не менее, несколько примеров для наглядности приведу.
Основной, так сказать, контингент были добропорядочные граждане, дебоширили в наших домах лишь отдельные личности. Они устраивали пьяные разборки, драки в своих клетушках, которые часто выплескивались наружу и затрагивали соседей и других жильцов этого района. Наверняка таких районов и таких городков у нас в Сибири да и по всей матушке-России было предостаточно.
Мне теперь, спустя десятилетия, находясь в более комфортных условиях и местах проживания, жаль этих людей и себя, что, может, по неопытности, может, глупости выбрали такое место. Да и какая наша вина в том, что выбора фактически не было. Восемь лет мы обитали в этом анклаве. Поехали бы по направлению хоть на Дальний восток, хоть на Север – и там было, может, еще хуже…
Теперь это воспринимается как недоразумение, или как некое приключение, не более. Что дано судьбой, то все идет в жизненную копилку. Мы не одни несли эти тяготы, а скопом, как сказал герой одного фильма, а «скопом даже помирать не страшно».
Мы с Леной держались особняком от буйных соседей, хотя они все равно доставали нас шумом и громом разбитой мебели, вовлекали невольно в свои разборки.
Так довольно регулярно, примерно, раз или два в месяц после получки или аванса, соседи под нами устраивали себе веселый воскресный уикенд в квартире: музыка на всю катушку, песни, смех…
После обеда обычно все затихало на часок-другой, затем раздавались отдельные выкрики, в основном, женские. И вдруг: трам-тарарам! – Открываются створки окон и из утробы квартиры с воплем вытряхивалась нагая женщина, жена соседа. Плач, стенания, соседка бегает в чем мать родила у окна, которое с треском захлопывалось за ней сразу же, как только она вылетала оттуда. Просьбы, мольбы впустить ее обратно – сосед непреклонен. Тогда она обегала дом, естественно, в «платье» Евы, заскакивала в подъезд, и начинала колотиться в двери. Выглядывали робко соседи, сочувствовали. В квартиру нагую соседку никто приглашать не спешил…
На нашей лестничной клетке было четыре квартиры – четыре разных по возрасту и положению семьи, с одной из них мы дружили. Супруги в возрасте, с «голубиной» фамилией Гугля жили справа от нас. Пожилые, добрые люди, мы просто общались с ними, помогали по мелочам, они не досаждали никому, и это уже было хорошо.
Еще одно беспокойное семейство было на нашей площадке. Муж с женой и двое взрослых сыновей, один из которых (а, может, и оба, уж не помню) побывали в известных местах, которые называют «отдаленными», хотя и этот сибирский городок трудно назвать «приближенным» к к центру нашей родины.
В этой семье часто после долгих загулов, возникали драки между братьями, и в первую очередь перепадало родителям. Во время разборок все кричали, родители усмиряли сынов, особенно неугомонного младшего, поскольку он был с амбициями несостоявшегося боксера, просили чтобы поумерил свой пыл. Он же с утра «приняв на грудь», что-то все доказывал, срывая обиды на своих близких.
Шум и гам зарождался сначала в недрах квартиры, но вскоре вся эта камарилья вываливала на лестничную площадку, продолжая разборки.
Однажды и я попал под раздачу. Выглянув как-то, что за шум, сделал замечание боксеру за то, что тот матерился и стучал ногами в свою дверь. Видно, надоел и его выставили за дверь, чтоб проветрился.
Боксер, услышав мои претензии, обрадовался и переключился на меня, предложив выйти на улицу.
Делать нечего, я вышел, мы завернули за угол дома.
Пьяный сосед, встал в стойку боксера, и продолжая извергать ругательства, попытался ударить меня в лицо. Во время замаха я слегка отклонился в сторону, и он рухнул по ходу движения наземь. Я повернулся и пошел домой.
Тогда по наивности своей подумал, что на этом инцидент исчерпан, но не тут-то было. Как-то летним вечером, когда в комнате от духоты было трудно дышать, мы вышли во двор. Там уже собрались почти все соседи. Телевизоров тогда почти ни у кого было, и люди коротали время на лавочках, делились новостями.
Был ту и недавний мой визави. Воспользовавшись моментом, подошел и стал говорить гадости, приглашая продолжить неоконченный «поединок».
Я не отвечал, тогда он ударил меня в плечо. Я не выдержал, вскочил и оттолкнул его. Он снова встал в стойку и начал прыгать вокруг, пытаясь ударить в лицо. Я замахнулся широко, решив дать наглецу со всей силой. Забыл, однако, что он на сей раз трезвый. Он уклонился от удара, а я, не удержавшись на ногах, упал, словно подкошенный.
И тут же ощутил град ударов ногами в живот, спину, лишь успевая инстинктивно закрывать голову.
Лена была рядом, она закричала, соседи тоже поднялись, подскочил его брат и силком оттащил в сторону.
Я с трудом поднялся, отряхиваясь от пыли, мне было стыдно перед соседями, что оказался слабаком, не смог постоять за себя. Однако меня никто не осуждал, но никто и не решился сказать слова поддержки в мой адрес или осудить нападавшего. Все и так знали, кто чего стоит.
Я был подавлен, хотя в горячке порывался отомстить негодяю, но Лена удерживала меня.
Позже, перегорев, я перестал думать о мести да и не из тех я, кто в тайне вынашивает коварные планы…
Причиной всех бед и такого поведения многих были сложившиеся обстоятельства, в которых мы оказались, убогость и нищета. Люди не знали другой жизни, постепенно опускались «ниже плинтуса». Жили без цели, «без царя в голове» и «лишь бы день до вечера…»
В другом подъезде нашего дома тоже бывало не скучно. На втором этаже жила престарелая женщина с дочерью лет тридцати пяти. Дочь звали Татьяной, она была вполне нормальной бабой, когда находилась в трезвом состоянии. Но иногда от тоски она срывалась в запой.
Еще она обладала редким «даром» – замысловато материться. Первой попадала под раздачу ее мать, каждый раз стойко перенося эту стихию, не смотря на давление и слабое здоровье.
Потренировавшись на матери, Татьяна выходила во двор, и тогда всем в округе места было мало, как в той песне «И неба было мало и земли…».
Она доходила до полного экстаза, «блистая» мастерством сквернословия, понося мифических «козлов» и прочих особей мужского пола, игнорирующих ее прелести. И опять переходила на свою мать, крича: «Мама – вые… у! Ты… (такая-сякая) сгубила мою молодость! Мама – вы…бу! »
Но народ слушал эту ругань спокойно, даже с философским отстранением, довольствуясь бесплатным спектаклем, и посмеивался: «Опять Танюха пошла в разнос».
Ларчик просто открывался: Таня ни разу не была замужем. Еще не старая, она озлобилась, «раздобрела» внешне, да и лицом богато не вышла. Серая мышь, изо дня в день – работа, дом, по выходным прикладывалась к заветному стаканчику «горькой» или бутыли разливного пива, вот и все у девушки интересы.
Соседи жалели Татьяну, но свои мозги не позаимствуешь напрокат…
Я в те времена увлекался шахматами. В выходные или по вечерам брал коробку с «погремушками» и стучался к Витьке Сытину, соседу в другом подъезде, старше меня вдвое. Его прошлое, как и настоящее для меня было загадкой. Старый холостяк, не любил говорить о себе, хоть и выпивал, но никогда не буянил. Шахматы – его страсть, может он не смог состояться в свое время в этой области, но играл сильно. Мы резались с ним не на шутку по несколько часов, а то и по ночам. Вели счет – кто, кому и сколько должен, чтобы потом отыграться.
Я тоже был не равнодушен к шахматам, в детстве в детдоме, в свободное от занятий время, в классной комнате резались с ребятами, постигая древнюю игру.
Витьке я сначала уступал, но вскоре поднаторел, и мы стали играть на равных.
Жене не очень нравились мои «посиделки», но она вынуждена была мириться с моим хобби. Все же это лучше, чем пить и дебоширить, как наши соседи.
«Во глубине сибирских руд»
Приехав в шахтерский город, я сразу решил испытать себя и узнать, что это за труд такой? О нем представления были весьма туманными, больше романтическими, как же – труд глубоко под землей, словно в преисподней, воображение рисовало фантастические картины.
С другой стороны виделся образ передовика Стаханова и страх отступал. Наоборот, тянуло самому взяться за отбойный молоток, все узнать, попробовать.
Ближайшая шахта от места, где мы жили, в двадцати минутах ходьбы, называлась «Шахта им. Ворошилова». Все называли ее просто: «Шахта 5-6» – по номерам стволов (грузовых лифтов), по которым поднимали на-гора уголь и породу. По лифту опускали проходчиков, взрывников, откатчиков, рабочих участков в забой.
Первоначальная экзотика ошеломляла. Все, казалось нереальным. Лифт опускал шахтеров на нужный горизонт. Это десятки метров от поверхности земли.
Экипировка – соответственно требованиям и правилам техники безопасности. И в килограммах это имело приличный вес: брезентовая роба на десяток килограмм, резиновые сапоги, головная каска со светильником и толстым проводом к аккумулятору (тоже – 3-4 килограмма), крепящегося к брючному ремню сзади. Пол-литровая фляжка кофе, как и СМС (самоспасатель – красная металлическая ребристая банка, внутри которой находится противогаз), «тормозок» – твой личный обед, который можно взять из дома или купить в буфете шахты.
Перед сменой все дружно спешили в раздевалку – переодеться в робу, взять с собой все необходимое, налить кофе во фляжку в определенном окошке – готовый горький напиток, приготовляемый женщинами в специальной комнате. Кофе было настоящим, его наливали бесплатно нам во фляжки и выдавали в определенном окошке.
Если ты рабочий на участке, это еще 20 килограмм аммонала или аммонита (взрывчатого вещества).
Все это приходилось нести несколько километров по основной выработке до участка, куда ты причислен на работу.
Подгоняемый сумасшедшей струей вентилятора – нагнетаемого воздуха, доставляемого на дальние участки (выработки), где непосредственно добывался уголек, приходилось идти, сопротивляясь этой струе, а возвращаться, наоборот – упираясь, словно в стену, но ветер все равно пытался сбить с ног своей невидимой богатырской силой.
Дойдя со всем этим к месту работы, уже устанешь, а впереди ждет норма выработки, ради которой ты и тащился сюда, как проклятый.
Самое тяжелое и противное из всего в шахте, это наряд на чистку так называемой заиловки – жидкой, вязкой, слежавшейся в отводных канавах глины. Смешиваясь с грунтовой водой, образовывалась заиловка (от слова «ил» – заилить), которую приходилось грузить в вагонетки, подаваемые нам с поверхности транспортным участком.
Чистка отводных каналов – работа вспомогательная, потому и малооплачиваемая. Это стоило больших физических усилий. С трудом приходилось вдавливать шуфельную лопату в эту желеобразную массу. И с таким же трудом отрывать и закидывать в вагонетку, ощущая себя рабом древнего Египта, словно на строительстве пирамиды. Только там работали под жесткими лучами солнца, а здесь под землей, как грешники в аду.
В шахте работали крепильщики, забойщики, взрывники, электрики, горнорабочие и другие специалисты.
Взрывники засверливали отверстия электробуром в пласте, куда закладывалась взрывчатка. После взрывных работ, начинали работать отбойные молотки, затем шла погрузка на транспортер, с последующей отправкой породы и угля на-гора.
Участок, а их несколько в шахте, располагался на одном или двух горизонтах, соединяющихся меж собой колодцами, пробитыми в породе. Порой за смену приходилось по несколько раз лазить по лестницам с горизонта на горизонт, словно матросу по канатам на паруснике, выполняя поручения капитана – мастера участка.
Обед через три часа – в 12, если это первая смена, а вообще смен в сутках четыре – по шесть часов каждая, не считая времени спуска-подъема и дороги до места и обратно. Перед каждой сменой – планерка в конторе участка шахтоуправления, где каждый, как на фронте, получал конкретное задание: кому нести 20 килограмм аммонала, а затем чистить заиловку, кому работать непосредственно по дОбыче угля у конвейера.
После смены, усталые, шли мы к стволу пешком, подталкиваемые мощной струей вентиляции. Лишь иногда, особенно после ночной смены, машинист попутного электровоза подбрасывал работяг в вагонетке до подъемного ствола. Поднимались и шли в общую душевую, чтобы отмыть въевшуюся пыль в каждую пору твоего организма.
У старых шахтеров я часто замечал на лицах безобразные синие пятна – причудливые рисунки въевшейся пыли от неосторожного обращения со взрывчаткой или нечаянного нахождения рядом в такой момент… Эти «рисунки», как наколки тату не смывались.
Так мы работали каждый день, кроме двух выходных.
Шахтную «романтику» составляло еще и то обстоятельство, что в то время в них было много бывших заключенных, преступников, отсидевших срок, но так и оставшихся со времен Великой Отечественной войны в этих краях.
Мне запомнилась фамилия одного литовца (не буду ее называть). Он отсидел положенный срок за то, что служил в вермахте артиллеристом. Остался работать в шахте, завел семью и, как обыкновенный советский человек, доживал свой век, видимо, привыкнув к этой жизни, так и не вернувшись на историческую родину.
После детского дома, многое здесь показалось мне странным, необычным. Я познавал и изнанку жизни, порой самую неприглядную.
Было странно поначалу, что напарники по работе хвалились своими сомнительными «подвигами» вне шахты в свободные дни. Помню бывших молодых уголовников братьев по фамилии Борзых – они хвалились перед коллегами количеством ходок на зону, успев за неполные тридцать лет побывать на зоне уже не один раз.
Мне было восемнадцать, им лет по 27-30. Здоровые мужики, отравленные уголовной романтикой, чем непрестанно козыряли, демонстрируя блатную «феню»*2, продолжая и здесь свои зэковские повадки.
Мерзко было видеть в общей душевой, где мы мылись после смены, как, к примеру, младший бравировал шестипалыми насекомыми на своем лобке, а старший гонореей, расписывая в подробностях брату (с расчетом, что и другие услышат) про очередное похождение «по бабам».
Я с брезгливостью посматривал на этих отморозков, меня не привлекала подобная экзотика.
А однажды моя наивность в сфере политики нечаянно пересеклась с жесткими убеждениями этих уголовников, дойдя до критической точки.
В обеденный перерыв среди рабочих часто заводились разговоры о жизни, о политике. Шли они, как правило, в негативном ключе, учитывая контингент шахты. И мне пришлось уяснить еще одну неприятную вещь: в бригаде я один, словно белая ворона, – ранее не судимый, но добровольно влезший «во глубину Сибирских руд».
В разговорах на тему «за жизнь» у мужиков часто сквозила неприкрытая ненависть к строю, к ее правителям. С особенной злобой они обсуждали нынешних и умерших вождей.
Я с удивлением слушал эти выплески эмоций, и поначалу помалкивал, понимая, что не стоит лезть на рожон, хотя мне неприятны были подобные речи. Но однажды не сдержался. Отличился старший из Борзых, их обоих все называли «бОрзыми», он как всегда грязно высказался о вожде мирового пролетариата Владимире Ильиче Ленине, назвав его «лысым пед…стом».
Не ожидая от себя, я вдруг выкрикнул, чтобы он не смел так обзывать вождя, «которого любило все прогрессивное человечество…»
Реакция оказалась ошеломляющей. Отборно выругавшись, он кинулся на меня с кулаками. Я едва успел отскочить за вагонетку. Нападавший изловчился и, схватив меня за рукав робы, подтянул к себе, завязалась борьба. Тут с другой стороны подоспел его брательник…
Понятно, для меня плохо бы все кончилось, но вскочили взрослые мужики и растащили нас в разные углы.
После долгих разбирательств и увещеваний, мужики, наконец, внушили братьям, чтобы те не связывались с «зеленым пацаном, который и жизни-то не нюхал», а они могли запросто снова отправиться в места более суровые, чем это «теплое местечко» в шахте.
Мне же строго наказали, чтоб «не рыпался» на рожон, здесь не на комсомольском собрании. Следующий раз, так может случиться, что они не успеют меня спасти… Братья запросто «уроют молодого комсомольца» в укромном уголке, завалив породой так, что никто и не найдет…
Урок был убедительным, я сам понимал, что угроза вполне реальна, а среда, в которую я попал, далеко не располагает к дискуссии на политические темы. Большинство здесь явно не разделяли мои взгляды…
Тогда мне повезло, я легко отделался, поняв также, что не все лояльны и к стране, в которой живут, более того, многие обижены ею, может, вполне незаслуженно…
Жизнь, однако, продолжалась. Терриконы, дымились по-прежнему дни и ночи напролет. Эти рукотворные горы постоянно сеяли пепел на город, на дома, на снег, становящийся черным, не успев лечь на округу. Пепел забивался в щели рам сквозь двойные стекла окон. В погожие весенние дни, открывая их, чтобы почистить и помыть стекла, приходилось выгребать с полведра этого бурого добра.
Работая, мы с Леной еще и учились в вечерней школе. Через год, по окончании одиннадцатого класса, с однокашниками решили «обмыть» в ресторане сразу два события. Как раз подошел срок получения дипломов о среднем образовании и день нашей регистрации в ЗАГСе. Это выпало на начальную дату нападения Германии на Советский Союз. Понятно, что последнее событие случайно совпало с двумя нашими знаменательными датами, но именно по этой причине тот день запомнился нам на всю жизнь.
К тому времени прошел год, вскоре я был призван в армию на Тихоокеанский флот в морскую авиацию. Полгода учебки – азбука Морзе, духовой оркестр и направление в роту радиотелеграфистов в бухту с красивым названием Горностай.
Служба – это еще одна страница моей жизни, достойная пера, как и послеармейский период. Но об этом, может, в другой раз…
