Алекс Тарн
Четыре овцы у ручья
Так получилось, что надежды моих родителей на какой-либо просвет в затянутом облаками небосклоне судьбы были связаны со мной – их единственным и поздним ребенком. Отец видел во мне достойного преемника, чьи знания могут превзойти его собственные, а мать лелеяла прежние честолюбивые мечты все-таки заполучить под свое крыло великого законоучителя – если не мужа, то хотя бы сына. Поэтому меня начали учить очень рано; буквы и книги заменяли мне обычные детские игрушки. В таком возрасте воспринимаешь как должное все, что тебе подсовывают взрослые, так что мне и в голову не приходило протестовать или выражать неудовольствие. В шесть лет я свободно болтал на пяти языках, знал наизусть Тору, читал Талмуд и даже мог разобрать довольно сложные арамейские тексты.
Еще через два года отец сказал, что больше не может научить меня ничему новому и нужен наставник из тех, кого называют гигантами поколения. Услышав это, я решил, что он шутит, чтобы сделать мне приятное. К тому времени я уже мог оценить огромный масштаб его знаний. Что бы там ни говорила несведущая в этих вопросах мать, на самом деле мой папа был великим знатоком Учения. Известно, что ученые и праведники бывают двух видов: скрытые и явные – он относился к первым. Скорее всего, ему просто надоело жить: жена к тому времени перепилила его надвое.
Он, конечно, умер не от болезни: еще накануне вечером мы вместе читали и обсуждали трактат «Поучения отцов». Потом он вдруг сказал: «Пора», отправил меня спать и лег сам, а утром не проснулся. Только тогда я обратил внимание, что, захлопнув книгу, отец против обыкновения не отметил страницу закладкой. Как видно, его скрытые умения включали еще и это: сказать «пора» и спокойно, без надрыва, упреков и прощаний попросить Создателя об остановке безмерно уставшего сердца. Возможно, предвидя дальнейшее развитие событий, он счел, что так будет лучше для меня, для моей учебы, для тайн Учения, в ту пору еще неведомого мне.
Мать восприняла свое внезапное вдовство как избавление и особо этого не скрывала. Едва отсидев шиву, мы стали готовиться к отъезду в Каир к старшему брату матери – тому самому, который «неспроста» предостерегал ее от неравного брака с моим недотепой-отцом. Удачливый коммерсант, он сумел правильно выбрать время и место, перебравшись в Египет вскоре после захвата его османами. Смене власти всегда сопутствует бурление вод, и самые предприимчивые рыбаки получают возможность выловить особо жирную рыбину в поднявшейся со дна мути. Мой дядя Мордехай, приехавший из Франции и оттого сразу получивший прозвище Франсис, не просил у сиятельного паши ни денег, ни должностей, а, напротив, обещал наполнить казну, взяв на откуп сбор государственных налогов. Обещание он исполнил, но и себя при этом не забыл. К моменту нашего переезда реб Мордехай Франсис был, вероятно, самым богатым и наверняка самым ненавидимым человеком в Египте.
Дядя принял нас с распростертыми объятиями, особенно меня. Дело в том, что он мечтал о сыне, а жена, как назло, рожала только девочек. То ли кто-то проклял неумолимого откупщика, то ли судьба, взявшая на откуп вопрос деторождения в семье Франсиса, забирала всех мальчиков себе, оставляя казне исключительно младенцев женского пола, но факт оставался фактом: восемь наследниц и ни одного наследника. Мог ли реб Мордехай не радоваться моему появлению в доме, полностью оккупированном юбками и платьями? Пусть не сын, пусть всего лишь племянник, но по крайней мере хоть кто-то родной по крови, надевающий поутру мужскую одежду…
Кроме того, дядя был из тех богачей, которые непременно хотят дополнить свой материальный успех каким-нибудь духовным авторитетом – тем более значимым, чем больше слышится упреков в их собственной греховной бездуховности. В этом отношении реб Мордехай выглядел особенно уязвимым, что, в общем, естественно: редко кто не обвинит сборщика налогов в преступном отсутствии милосердия. Само собой, он пытался отмолить свои действительные и надуманные грехи посредством щедрых пожертвований синагогам и помощи неимущим, но раздача денег сама по себе никогда не прибавляет богачу авторитета в глазах обиженных и несчастных. Так уж повелось: они, кланяясь, берут подачку, благодарят и возносят хвалу, но только в глаза, а за глаза, отойдя на несколько шагов, проклинают дающего еще пуще прежнего.
Неудивительно, что быстро разнесшийся слух о юном кандидате в праведники, поселившемся в доме откупщика, а также мои способности, которые уже тогда признавались из ряда вон выходящими, воспринимались дядей как очень весомый козырь. Поэтому он сразу озаботился пристроить меня в лучшие йешивы, к самым авторитетным раввинам – духовным вождям поколения, чьи имена гремели не только в Египте, но и по всему миру.
На меня приходили смотреть, как на невиданное чудо. Со стороны действительно могло показаться поразительным, что мальчик с первого прочтения запоминает наизусть целые трактаты Талмуда, а затем с легкостью извлекает из памяти нужные абзацы – всегда к месту и всегда вовремя. Но сам я не видел в своих талантах ничего особенного. И не только потому, что меня чуть ли не с младенческого возраста натаскивали на священные тексты. Просто в какой-то момент я понял, что уже знаю все это. Что я уже читал эти книги задолго до своего рождения. Что я уже заучивал эти страницы наизусть, причем неоднократно и с разной степенью успеха. Что внутри меня живет некая чрезвычайно ученая сущность, заранее знающая обо всем на свете, и от меня лишь требуется дать ей волю, не мешать, не бояться, а, напротив, пошире открыть для нее пути в мое изначально пустое, ничем не примечательное сознание.
В этом, наверное, и заключалось мое отличие от других: они боялись собственной души, а я с ранних лет сотрудничал с нею, не отвлекаясь на обычные детские погремушки. Впрочем, не исключено, что в других попросту жили иные души – менее настойчивые и сильные, чем та, которая поселилась во мне, а еще раньше в Моше Рабейну, Шимоне бар-Йохае и нескольких сотнях других людей, как ставших потом известными, так и умерших безымянными. Но слава никогда меня не волновала – этому полезному виду равнодушия я научился от отца. Да и вообще, стоит ли отвлекаться на окружающих, когда в твоей голове звучит голос великого Рашби? Слух, в отличие от памяти, ограничен и слаб, так что поневоле приходится выбирать, к кому прислушиваться, а кого оставлять без внимания.
Вскоре меня уже официально включали в состав высших раввинских судов; моя подпись стояла под формулировками решений сложнейших галахических вопросов наряду с подписями прославленных седовласых законоучителей. А когда мне исполнилось пятнадцать, дядя решил, что неплохо было бы укрепить связь духа и капитала посредством брачного союза, и женил меня на своей тринадцатилетней дочери. Не сказал бы, что перемена семейного статуса сильно повлияла на мой образ жизни: я по-прежнему проводил все свободное от сна время за книгами, лишь по необходимости отвлекаясь на еженедельную непродолжительную возню в супружеской постели.
В ту пору меня волновало другое – растущее ощущение топтания на месте. Я перестал расти и развиваться; книги – мои верные наставники и учителя – уже не сообщали мне ничего нового. Душа тоже молчала, словно ждала от меня чего-то, не снисходя до подсказок и намеков. Ждала чего-то такого, до чего я должен был дойти сам, не выискивая ответ в книгах и свитках. Но чего именно? Я терялся в догадках.
6
Мой второй визит в дир-кинарский дворец, обитель золоченых завитушек и ступеней из мрамора с блестящими прожилками, сильно отличался от первого. Без малого три года назад зеленым новичком я робко вручал царственной хозяйке повестку, адресованную ее сыну – мелкому функционеру ХАМАС, а она взирала на меня сверху вниз и цедила скупые, сочащиеся ненавистью фразы. Теперь в моих руках были ордера на обыск и арест, а за спиной – взвод спецназа и рота армейского оцепления. Тогда меня не пустили на крыльцо, к роскошным дверям красного дерева – теперь я твердо намеревался выломать эти двери при малейшей попытке сопротивления.
Начальство согласилось на операцию после долгих сомнений и уговоров. Их можно было понять: в мою версию о главенствующей роли Джамиля Шхаде мало кто верил. В головах еще шумело шампанское, выпитое по случаю ликвидации братьев Абдалла, и боссам Шерута меньше всего хотелось признавать, что, по сути, мало что изменилось. К тому же мои выкладки основывались на сугубо лингвистических соображениях, то есть на крайне шатком, с точки зрения начальства, фундаменте.
– Опять ты ко мне с этим Джамилем! – стонал кэптэн Маэр, когда я заявлялся к нему с очередной просьбой более серьезно отнестись к моему бывшему подопечному. – Да с чего ты взял, что он такое исчадие ада, каким ты его рисуешь? Сам подумай: где командир подполья и где студент этой… как ее… филологии!
– Не студент, а доктор, – поправлял я.
– Да хоть профессор! Мы что, на заседании ученого совета? Тут Шерут, а не университет. Что ты суешь мне под нос отрывки из статеек и листовок? Дай что-нибудь реальное, ощутимое. Дай встречу с боевиками-исполнителями, дай заседание с полевыми командирами, дай контакты с заграничными лидерами, хоть что-нибудь! Но у тебя ведь нет ничего, кроме статеек. Ничего! И вообще, где ты видел командующего подпольем, который, не скрываясь, живет с семьей в родительском доме? Хватит, парень, не морочь мне голову!
Понадобилось несколько терактов, совершенных в прежней манере, чтобы начальник призадумался и впервые покосился в сторону ящика стола, куда раньше бестрепетной рукой смахивал мои отчеты и предложения. Но даже тогда он уступил крайне неохотно. Думаю, директору Шерута просто захотелось продемонстрировать премьер-министру и кабинету, что он не сидит сложа руки. Вот обыск, вот арест, то есть работа в разгаре. Допросили такого-то, ничего не нашли, отпустили, пошли за следующим, вскоре доберемся и до главаря… Доктор филологии университета Сорбонны Джамиль Ибрагим Шхаде был назначен на роль «такого-то» только потому, что других рабочих версий в тот момент не было.
Поэтому если за осадой убежища братьев Абдалла наблюдала целая груда высокопоставленных шишек, то на арест Шхаде отрядили вместе со мной всего лишь двух средних офицеров: одного из комбатов бейт-эльской бригады и капитана полицейского спецназа. Но я не жаловался, напротив: работать куда спокойней, когда над твоей душой не нависают бдительные боссы большого калибра.
Окружая дом именно той безлунной ночью, мы не действовали вслепую: парни из наружного наблюдения уверенно утверждали, что Шхаде находится внутри. Я не сомневался в успехе операции и, помня свое постыдное смущение во время нашей первой встречи, заранее заготовил детальный план допроса. На этот раз фактор неожиданности и инициатива были на моей стороне, и я собирался использовать это преимущество безотлагательно, не позволяя врагу опомниться.
Как и ожидалось, ночные улицы Дир-Кинара встретили нас полным безмолвием. В этот предутренний час спали даже собаки. Рота внешнего оцепления беспрепятственно заняла намеченные позиции, спецназ разместил снайперов; завершив необходимые приготовления, мы включили прожектора. В их ярком свете дом Шхаде как будто уменьшился в размерах и уже не казался дворцом французского короля. В остальном же все выглядело по-прежнему, в точности как три года назад: кованые ворота с финтифлюшками, каменная ограда… Хотя нет, ограда отличалась. Насколько мне помнилось, в тот раз это была живая изгородь – вплотную к невысокому каменному обрамлению; теперь же вокруг сада выросла настоящая крепостная стена – толстая, двухметровая. Неужели доктор филологии готовится к осаде?
В окнах дома зажегся свет. Я подошел к знакомому переговорнику и нажал на кнопку звонка. Как и тогда, ответил хрипловатый со сна женский голос.
– Откройте, – сказал я. – У нас ордер на обыск. И советую сделать это побыстрей, иначе нам придется выломать ваши красивые ворота.
– Не надо ничего ломать, – ответила она после паузы. – Сейчас открою. Но дайте хотя бы одеться. В доме только женщины.
– Даю три минуты.
Стоявший рядом со мной Эрез, командир спецназа, передразнил с ухмылкой:
– «Не надо ломать…» Боится, значит, за свои хоромы. Ну да, такие дворцы не для бульдозера. Сразу видать, доктор, интеллигент. Он доктор чего?
– Филологии.
– Это по каким же болезням, по женским?
– Точно, по женским, – подтвердил я.
Эрез удовлетворенно кивнул. Ворота дрогнули и стали раскрываться. Спецназовцы, держа автоматы на изготовку, мелкими шажками двинулись по мраморной дорожке к крыльцу. Мы с двумя коллегами из Шерута шли следом. Большая гостиная дома Шхаде была до смешного похожа на ту, какой я представлял ее себе во время первого визита в Дир-Кинар: белые с позолотой колонны, золотые с белизной карнизы, бархатные светлые драпировки с золочеными кистями и ослепительные, шитые золотой нитью кресла с позолоченными спинками и подлокотниками. Помню, тогда я подумал, что, если полностью расплавить этот дом, из тигля выльется как минимум центнер драгоценного металла.
Нас встретила уже знакомая мне дама, которая даже в домашнем халате не теряла ни лучика золотого аристократического блеска. В ответ на мое приветствие она презрительно кивнула:
– А, это опять вы. Возмужали. Что вам здесь нужно?
– Ваш сын Джамиль. Он дома?
Хозяйка дернула подбородком:
– Всех, кто находится в доме, вы видите здесь.
На диване, тесно прижавшись друг к дружке, сидели две молодые женщины и между ними – девочка лет четырех. Я подошел и почтительно поклонился.
– Думаю, нам придется познакомиться. Меня зовут Клайв. Кэптэн Клайв.
– Лейла, – немедленно отозвалась сидевшая справа черноглазая красавица с вольной курчавой гривой. – Лейла Шхаде. Как вы смеете врываться в дом среди ночи?
– Значит, вы сестра Джамиля, – констатировал я и перевел взгляд на вторую женщину. – А вы, наверно, Хазима, его жена?
Та молча кивнула, прижимая к себе дочку.
– У меня ордер на обыск вашего дома, – сказал я. – Прошу извинения за причиненное неудобство. Пока мы не закончим, вам придется оставаться здесь.
Черноглазая Лейла презрительно фыркнула. Оставив женщин под наблюдением женщины-полицейской, я поднялся на второй этаж. Эрез ждал меня на лестничной площадке.
– В доме нет никого, кроме них. Ни Джамиля, ни Шлемиля.
Я отрицательно покачал головой:
– Быть такого не может. Наружное наблюдение…
– Вот пусть наружное наблюдение и ищет! – перебил меня капитан. – Мы уже обшарили все углы и шкафы. Его здесь нет!
– Значит, проверьте еще раз, и получше, – с подчеркнуто терпеливой интонацией попросил я. – Ищите, пока не найдете. Он не мог испариться…
В кабинете Джамиля уже рылись ребята из Шерута: перетряхивали ящики стола, искали тайники, просматривали бумаги. Увидев меня, они пожали плечами: мол, пока ничего особенного. Я присоединился к ним, хотя вряд ли мог бы обнаружить то, чего не нашли специалисты. Бросалось в глаза отсутствие Джамиля на семейных фотографиях, которые тут и там висели на стенах. Мать с покойным отцом. Лейла в окружении подруг. Хазима в свадебном наряде. Маленькая Асма на руках у Хазимы… Не было лишь самого Джамиля – ни на стене, ни на столе, ни в нескольких фотоальбомах, которые я пролистал.
– Он готовился к нашему приходу, – сказал один из ребят. – Слишком уж все чисто. Заберем на всякий случай компьютер, но вряд ли там что-нибудь будет.
Домашняя библиотека семьи Шхаде насчитывала сотни томов на арабском, английском и французском языках. Отдельный шкаф занимали книги на иврите – преимущественно по современной истории Страны. Биографии и мемуары политиков. Сборники аналитических статей. Воспоминания участников боевых операций и тайных переговоров. Монографии военных историков. Работы по политологии. Литературная критика. Сборники докладов Статистического бюро. Этот доктор филологии изучал нас самым пристальным и детальным образом.
Сам не знаю, что вдруг подтолкнуло меня снять с полки автобиографию Моше Даяна, но это именно то, что я сделал. Там-то она и лежала, забытая между страниц книги, – фотография Джамиля Шхаде с дочерью Асмой. По-видимому, снимок нравился ему больше других, потому и использовался в качестве закладки. Фотографу – возможно, жене – посчастливилось поймать момент предельно естественного и открытого контакта маленькой девочки и ее отца. Оба сидели в гостиной на все том же шитом золотой нитью диване, лукаво смотрели друг на друга и явно собирались разразиться хохотом от чьей-то особенно удачной шутки.
При этом выглядело абсолютно несущественным, кто именно из них пошутил – трехлетний ребенок или тридцатилетний мужчина; эти двое на снимке ощущали себя одним существом, вернее – двумя сообщающимися сосудами, полными взаимного понимания и любви. Потом, разглядывая эту фотографию, я всякий раз думал, что, если попросить разных людей описать ее одним словом, девяносто девять опрошенных из ста ответят: «Счастье». Да-да, это буквально была фотография счастья – настоящего, беспримесного, как любимый металл семейства Шхаде.
Окрыленный удачей, я попросил ребят помочь мне перетряхнуть все книги. Они подчинились после долгих препирательств и в итоге оказались правы: снимок Джамиля с Асмой так и остался единичной находкой, исключением, подтверждающим правило. Мы еще не кончили возиться с библиотекой, когда пришел Эрез: полицейские дважды тщательно обшарили весь дом и не нашли ничего.
– Как сквозь землю провалился твой доктор, – с досадой проговорил капитан.
– А может, он так и сделал, – отозвался Моти, один из моих шерутников. – Вы такую вещь, как вход в туннель, искали? В подвале плитки простукивали? Мои ребята редко ошибаются.
Моти отвечал за группу наблюдения – ту самую, которая уверяла, что Джамиль ночует дома, – и оттого переживал больше всех. Эрез развел руками:
– Какой туннель, братан? Зачем доктору туннель? Был бы он еще важной птицей, а то ведь – тьфу, интеллигентик, статейки пописывает…
– Мои ребята редко ошибаются, – упрямо повторил Моти, встряхивая и возвращая на полку очередной том.
Капитан спецназовцев возмущенно фыркнул: ему явно не улыбалась перспектива возобновления бессмысленных поисков. Он уже открыл было рот для более резкого возражения, но вдруг просветлел лицом:
– А хочешь, я тебе докажу, что туннеля тут нет? Хочешь? Докажу вот прямо сейчас, не сходя с места.
Мы удивленно воззрились на Эреза.
– Тут повсюду скальная порода! – торжествующе объявил он. – Если бы ваш чертов доктор зарывался под землю, ему пришлось бы вывозить отсюда камень грузовиками. А такие грузовики всегда заметны, о них всегда докладывают. Ну а теперь скажите: кто из вас слышал о грузовиках с камнем на выезде из Дир-Кинара? Молчите? И правильно молчите, потому как не было грузовиков. Ни грузовиков, ни камня, ни туннеля… Короче, давайте сворачиваться, братаны, нечего тут больше делать.
Тут-то меня и кольнуло: забор! Я даже не заметил, как произнес это слово вслух.
– Что? – переспросил Эрез. – Какой забор?
– Каменный забор вокруг участка, – проговорил я. – Два года назад тут была живая изгородь и оградка высотой меньше полуметра. Полметра, капитан. А сейчас стена в два – два с половиной. Он точно вырыл тут что-то – либо туннель, либо подземное помещение…
Эрез подумал, горестно вздохнул и пошел к своим бойцам. Вход в туннель они обнаружили всего четверть часа спустя: когда точно знаешь, что именно надо искать, не так уж и трудно найти искомое. Я вернулся в гостиную к женщинам – известить их о нашей находке и спросить, куда ведет подземный ход. Они молчали, но каждая по-своему. Мать Джамиля не отводила взгляда и презрительно топорщила губы. Жена сидела неподвижно, опустив глаза, как будто не слышала вопроса. Сестра смотрела с видимым беспокойством, едва заметно покачивая головой из стороны в сторону, словно говоря: «Не надо, не надо…»
Так и не добившись ответа, я спустился в подвал, где спецназовцы готовились к проверке туннеля, и отвел в сторонку их командира.
– Эрез, может, не стоит лезть туда прямо сейчас? Давай вызовем собаку, спецов по туннелям…
Эрез усмехнулся. К этому моменту он уже был сильно раздосадован и зол на себя и на весь свет за то, что оказался неправ и с туннелем, и с «доктором по женским болезням», ведь подобные сооружения строятся только для настоящих акул и уж никак не для мелкой рыбешки.
– Собаку… спецов… – передразнил капитан. – Давай, братан, каждый будет заниматься своим делом. Вам – книжки шерстить, ну а нам – стремиться к контакту с врагом…
– Не надо, Эрез…
Он удивленно поднял брови:
– Почему? Есть основания?
Если честно, оснований не было. Никаких оснований, кроме моего естественного страха перед темными подземными норами и едва заметного «не надо» Лейлы Шхаде, которое все еще стояло у меня перед глазами.
– Что и требовалось доказать, – констатировал Эрез. – А сейчас отойди и не мешай работать. Цахи, пойдешь за мной. Йалла, начинаем…
Они спустились туда вдвоем, вдвоем и погибли. Вслед за грохотом взрыва из входа в туннель вместе с гейзером пыли и каменной крошки вылетели обрывки армейской формы и окровавленные ошметки плоти.
Утром, покидая чертов дир-кинарский дворец, я увозил с собой всю пресвятую троицу – и мать, и жену, и сестру Джамиля – как соучастниц двойного убийства. Мне было ясно, что адвокаты с легкостью отмажут их от этого обвинения. Действительно, женщины могли спокойно утверждать, что ничего не знали о смертельной ловушке, которую, убегая, оставил после себя Шхаде. Но так у меня хотя бы появлялась возможность допросить их в гнетущих тюремных условиях.
Нет, я не питал иллюзий, что эти допросы приведут к поимке Шейха. Человек, который ухитрился не оставить в доме ни единой зацепки, записки, документа, фотографии, капли оружейной смазки – ничего, кроме одного случайно забытого в книге снимка, – такой человек, несомненно, озаботился и защитой своей семьи. А защитить этих женщин он мог одним и только одним способом: их абсолютным незнанием всего, что касалось его планов, занятий, контактов и местонахождения. Тех, кому заведомо ничего не известно, бесполезно допрашивать и шантажировать, им не имеет смысла угрожать, слежка за ними нелепа и безрезультатна. Но мне хотелось другого: посмотреть на Джамиля их глазами, узнать его лучше, ближе. Из проклятого дома, под которым погибли двое моих товарищей, я мог забрать лишь эти сомнительные трофеи. Их и еще фотографию с дочкой; с нею я теперь не расставался.
7
Похоже, иерусалимский Толедано уже не приедет – ни сегодня, ни вообще. Вместо него в Цфат спускается с неба вечер – юный рыбак, вернувший в море пойманную утром рыбу по имени Солнце. Удлиняются тени надгробий на старом городском кладбище. Меня по-прежнему знобит, мысли путаются. Темной лесистой громадой высится вдалеке гигантский монумент горы Мерон. Поистине рабби Шимон удостоился гробницы, какая и не снилась египетским фараонам с их рукотворными пирамидами. Древний рабби Шимон, мой духовный близнец, автор великой книги «Зогар». Впервые я взял ее в руки еще в Каире, когда жил в доме моего тестя Мордехая Франсиса.
Однажды, придя в синагогу на вечернюю молитву, я обратил внимание на странного незнакомца. Он старательно повторял за нами все необходимые действия, но делал это неловко, невнятно и с такой задержкой, что становилось ясно: этот человек не только не приучен к молитве, но и вряд ли понимает смысл произносимых слов. Да и большой фолиант, который он держал в руках, мало напоминал обычный молитвенник. Присмотревшись, я обнаружил и вовсе забавную деталь: странный гость держал свою не менее странную книгу вверх ногами!
Когда стали расходиться, я подошел к нему с учтивым приветствием, но человек отрицательно замотал головой: оказалось, он просто не знал языка! Вслед за ивритом были последовательно забракованы арабский и турецкий; лицо незнакомца просветлело, лишь когда я заговорил на кастильском. Мы наконец познакомились и сели на скамью. Он представился как дон Хайме де Ферроль – именно «дон», «де» и «Хайме», а не просто «реб Хаим». Дон Хайме был потомком тех, кого испанцы называют марранами, а мы – анусим, то есть изнасилованными. Его предков принудили к кресту и купели больше века тому назад, во время одной из волн насильственных крещений, которые раз за разом прокатывались тогда по всему Пиренейскому полуострову.
– Я был католиком в седьмом поколении, молодой человек, – горько проговорил дон Хайме. – Вы можете такое представить: семь поколений посылали своих детей в христианские школы и университеты! Семь поколений! В моем роду три епископа и дюжина священников. Мы служили Испании на флоте, в кавалерии и в пехоте. Мы торговали с Индией, богатели и ссужали деньги пиренейским королям – как правило, без возврата. Мы выдавали своих дочерей за герцогов и графов. Но мы так и не стали испанцами и португальцами, хотя очень того хотели. Мы хотели, а они – нет. Все это время они продолжали называть нас марранами, то есть свиньями. Унижения еще можно стерпеть, молодой человек. Унижение – не костер. Но когда они начали нас жечь…
Он ничуть не стеснялся, взахлеб открывая мне свое сердце – прежде всего, из-за моего юного возраста. В самом деле, не станет же юноша, почти подросток, смеяться над уважаемым взрослым человеком в богатом камзоле… Но, главное, несчастный потомок анусим был ужасно рад, что в чужом османском городе нашелся хоть кто-то, с кем он может поговорить на родном языке.
– И что же, теперь вы решили вернуться к вере отцов? – спросил я.
– Да, пробую, но пока получается плохо, – пожаловался марран. – Не знаю языка, и вообще. Вот, купил в Тунисе какую-то книгу, чтоб хотя бы привыкнуть к буквам.
– Можно взглянуть?
Я взял у него фолиант, открыл и оторопел. Это было раннее и очень редкое издание книги «Зогар» с комментариями рабби Моше из Леона – книги, авторство которой приписывают мне… то есть не совсем мне, а знаменитому Шимону бар-Йохаю… то есть, в некотором роде, все-таки мне. До того момента я видел книгу «Зогар» – в другом, более позднем и простом варианте – лишь однажды, в руках своего отца. Почувствовав, что я заглядываю ему через плечо, отец обернулся и отрицательно покачал головой:
– Нет-нет, Цахи-сынок, до этого ты еще не дорос. Сначала вызубри все трактаты Талмуда.
– Не дорос? – удивился я. – Почему?
Мне шел восьмой год, и я ни разу еще не слышал подобного запрета от своего отца и учителя. Он усмехнулся:
– Вот тебе поучительная история, Цахи-сынок. Четыре странника вышли в дорогу навстречу взошедшему светилу. Первый сказал: «Это солнце – великий подарок неба: оно поможет мне силой своего жара» – и к двум часам пополудни сгорел, превратившись в пепел. Второй сказал: «Свет добра не может причинить зла», обратил глаза к солнцу и ослеп задолго до заката. Третий, устрашившись их судьбами, сказал: «Как видно, это чудо не предназначено людям», поспешил забиться в темное подземелье и больше уже никогда не выходил наружу. Четвертый не сказал ничего. Потупившись, чтобы не повредить зрение, он сел в тени дожидаться вечера и продолжил путь лишь тогда, когда солнце на три четверти скрылось за гребнем западных гор. Понял ли ты меня, сын?
В ответ я только кивнул. Не дорос – значит, не дорос. У меня не было причин не верить отцу: он никогда не обманывал меня.
– Когда придет время, эта книга найдет тебя сама, – сказал он. – И тогда тебе, возможно, удастся ответить на главный вопрос, который не дался твоему несмышленому родителю.
– Какой вопрос, папа?
Он приблизил свое лицо к моему, как делал лишь в самые значительные моменты, и прошептал отчетливо и очень серьезно:
– Исполнение или Исправление? Запомни этот вопрос, Цахи-сынок: Исправление или Исполнение?
Все это пронеслось в моей голове, пока я, потрясенно вытаращив глаза, взирал на титульный лист своей книги, которая действительно нашла меня сама – в точности как обещал отец.
– Что скажете, молодой человек? – поторопил меня дон Хайме де Ферроль. – Эта книга действительно написана на иврите? По ней можно выучить язык? Там правильные молитвы?
– Знаете что, дон Хайме, – сказал я, засовывая фолиант под мышку и крепко прижимая его локтем, – эта книга содержит весьма неоднозначный материал, который считается запретным не только для новичков, но и для продвинутых учащихся высших йешив. Вам нужно что-то совсем-совсем другое. Сейчас мы вместе отправимся ко мне домой, где нас ждет превосходный ужин и учтивая беседа на вашем родном языке, а затем я подберу для вас необходимый материал из библиотеки моего дяди Мордехая Франсиса. Вы получите двуязычный молитвенник на иврите и кастильском, словарь и учебники. А эту книгу я, с вашего позволения, забираю себе…
– Мордехай Франсис? – восторженно повторил марран. – Дон Мордехай Франсис? Вы – племянник самого дона Мордехая Франсиса?
Вечером я едва дождался возможности остаться наедине с книгой, предоставив остальным расспрашивать дона Хайме де Ферроля о преследованиях несчастных потомков анусим и ужасах испанской инквизиции. Больше мы с ним не встречались; не исключено, что этот человек для того и родился на свет, чтобы, не имея понятия о сути происходящего, доставить мне фолиант, а затем вновь затеряться в неизвестности, завершив свою эпизодическую роль в спектакле Божественного замысла. Примерно таким же, внешне случайным путем попал в руки Моше де Леона и сам свиток «Зогара».
Арабский пастух нашел его в пещере на склоне горы Мерон, в запечатанном сургучом глиняном сосуде. Парень наверняка полагал, что обнаружил клад, и был сильно раздосадован, обнаружив пергамент вместо золотых монет. Чудо, что он не скормил свиток козам; впрочем, не исключено, что те сами отказались от пищи тысячелетней давности. Затем рукопись сменила еще нескольких хозяев, которые безуспешно пытались выручить за нее хоть какие-нибудь гроши сначала в Акко, а затем в Дамаске, Куште, Салониках и Тунисе. В Барселону ее привез случайный алжирский купец с твердым намерением выбросить, если покупатель не найдется и здесь.
Алжирец уже знал, что речь идет «о чем-то иудейском», а потому предлагал пергамент всем барселонским торговым партнерам соответствующего происхождения. Евреи-коммерсанты всматривались в полустертые строчки и недоуменно пожимали плечами: «Нет, спасибо, не надо. Давай лучше поговорим о цене на шерсть». Пока наконец не нашелся богач, в чьем доме гостил тогда рабби Моше бен-Нахман из Жироны, известный еще под именами Рамбан, Нахманидис и Бонастрак ка Порта, что на каталанском означает «Благословляющий у ворот». Рамбан приехал в Барселону по случаю назначенного там религиозного диспута; ему было достаточно одного взгляда на свиток, чтобы понять, какое сокровище лежит перед ним.
