Алекс Вурхисс
Désenchantée: [Dé]génération

Полная версия

Дом, вероятно, недавно перепланировали, чтобы разместить внутри охрану. Охрану составляли такие же девочки и мальчики, как та, что пришла за Чезаре – не старше двадцати пяти, подтянутые, коротко стриженные, атлетически сложенные. У некоторых Чезаре заметил имплантированное оружие. Это было серьезно – кибернетически усовершенствованные солдаты были элитой даже в армиях сверхдержав.

Чтобы добраться до зеленой гостиной, Чезаре пришлось пройти по коридору, подняться по лестнице на второй этаж, пройти по еще одному коридору, вдоль всего здания, еще раз подняться, опять пройти по коридору… на лестнице между вторым и третьим этажом ему почудился лай собаки, но он быстро оборвался.

Молчаливая девушка провела его до двери в гостиную, открыла дверь, пропустила Чезаре внутрь, и закрыла дверь за ним. Гостиная действительно была выдержана в зеленых тонах – зеленые тканевые обои выше темных стенных панелей, тяжелые зеленые портьеры, столешница из малахита на овальном столе, сервированном на двоих, зеленая обивка стульев, кресел, дивана, зеленый малахитовый камин и малахитовые вазы на пилонах по углам, даже бронза металлических предметов покрыта зеленой патиной…

– Люблю зеленый цвет, – сказал тихий, но твердый, уверенный в себе голос из темноты в дальней от входа части зала. – Психологи говорят, он умиротворяет. Нам-то с тобой больше в оранжевом довелось походить, да, stronzo?

Чезаре невольно расплылся в улыбке и сделал шаг навстречу появившейся из темноты фигуре:

– Вам никогда не шло оранжевое, дон Энрике, – сказал он, пожимая протянутую руку. – Новая одежда Вам больше к лицу.

– Как и тебе, – мужчина взял Чезаре под руку, подводя к столу. – Наконец-то приоделся по-человечески, а не как босяк. Садись, перетрем за жизнь, пропустим пару бокалов вина.

Чезаре не заставил себя упрашивать. Голос его собеседника был мягким, но что-то в нем было такое…

«Таким тоном делают то самое «предложение, от которого невозможно отказаться», – подумал Чезаре. Его собеседник, Райхсфюрер Нойерайха Эрих Штальманн, сел напротив, так, что между ним и Чезаре оказалась узкая часть столешницы.

Тем временем, двери, в которые вошел Чезаре, открылись, и на пороге появился пожилой мужчина в сером комбинезоне и серой саржевой рубахе. Некогда мужчина был тучен, но сильно похудел, вероятно, не так давно – его щеки опали и висели, как брыли у бульдога. Мужчина был пронумерованным.

– Хм, – сказал Чезаре, глядя, как мужчина берет со стола вино и сноровисто его открывает. – Я пока не вки… не разобрался с тем, как устроен Орднунг, и многого не понимаю. Разве сюда допускают пронумерованных?

– Унтергебен-менш, – поправил его Эрих. – Почему нет? Обслуживающий персонаж нужен не только на шахтах…

Пронумерованный заметно вздрогнул.

– И потом, дон Чезаре, унтергебен-менш – не раб и не крепостной; он такой же гражданин Нойерайха, как и любой Орднунг-менш, но с урезанными правами. Как говорили… другие умные люди, arbeit math frei…

– Labor Omnia vincit, – кивнул Чезаре. – Этой фразе намного больше лет, чем кажется на первый взгляд.

– …но большинство ее ассоциирует только с ошибками наших предшественников, – Эрих указал пронумерованному на бокал Чезаре, и тот его наполнил. – В Нойерайхе труд действительно делает свободным, и более того – свободным делает только труд. Ни деньги, ни знатность, ни статус… кстати, вино необычное. Угадае…те, что за сорт?

– Я не сомелье, – улыбнулся Чезаре. – Сами знаете, дон Энрике, мне в моей жизни больше приходилось пить всякую бурду, вроде вареного вина.

– Да уж, там, откуда мы пришли, нас деликатесами не баловали, – Эрих поднял бокал. – За Нойе Орднунг, дон Чезаре!

– За Нойе Орднунг! – подхватил Чезаре. – Благослови его Пресвятая Мадонна.

Они выпили, и Эрих вновь сделал знак пронумерованному. Тот опять наполнил бокалы и вышел. Чезаре тем временем отдал должное легкой закуске – тонко нарезанному прошутто.

– Дон Энрике, а Вы не боитесь? – спросил Чезаре, когда пронумерованный вышел. Эрих удивленно посмотрел на Чезаре, и тот подумал, что со своей внешностью Райхсфюрер легко бы затерялся в толпе, если бы не одно но. Действительно, во внешнем облике человека, перед которым дрожала не только вся Германия, но и, без преувеличения, вся Европа, не было ничего выдающегося. Среднего роста. Поджарого, но не атлетического телосложения. Круглая голова с высоким лбом с залысинами. Нос был некогда сломан, но восстановлен, и потому ничем не выделялся. Губы, на которых то и дело появлялась легкая улыбка, которую, наверно, можно было бы даже назвать застенчивой – если не знать, что скрывается за ней. Голубые глаза, светлее, чем у самого Чезаре, у которого глаза были цвета весеннего неаполитанского неба…. На первый взгляд – обычные глаза… или, вернее, глаз, поскольку второго глаза у Райхсфюрера не было. Пустую, покрытую коллоидными рубцами глазницу прикрывала черная повязка, довольно редкая в современной Европе. По какой-то лишь одному ему ведомой причине герр Эрих не хотел выращивать себе новый глаз, хотя ему такая возможность была вполне доступна, и носил повязку, как какой-нибудь ганзейский пират.

– Чего, по-твоему, я должен бояться? – удивился Эрих.

– Того, что у про… унтергебен-меншей может появиться желание отомстить, – пояснил Чезаре, доставая с тарелки греческую оливку. Он очень с детства их любил, но никогда не ел вдоволь. А сейчас с оливками в Италии было худо. Даже трудно это себе представить – Италия без оливок! – Они свободно живут рядом с вами – кто мешает им взять молоток и тюкнуть кого-нибудь из своих обидчиков по темечку?

Эрих улыбнулся. Улыбка у него была доброй, искренней, так улыбаются люди, которые уверены, что их совесть чиста:

– Скорее я буду бояться, что Гумбольдты с кладбища в моем имении придут требовать с меня свою собственность. Дорогой Чезаре, я стою по ту сторону страха. Понимаешь, о чем я?

Чезаре неуверенно кивнул, глядя на Райхсфюрера. Он и до того не выглядел дряхлым, а сейчас словно помолодел Чезаре вспоминал их первую встречу – в швейцарской тюрьме предварительного заключения. Это было двадцать лет назад; Чезаре был молод, чуть больше двадцати, но уже имел определенную репутацию. Он сидел, ожидая перевода в Брюссель, где его должны были судить по одному интерполовскому делу, когда по «узелковому радио» прошла малява о том, что в их кутузку прибывает сам Штальманн. Об этом человеке Чезаре слышал краем уха, особо не прислушиваясь. Теперь он тоже воспринял новость спокойно: «cazzarolla, ну, поглядим на этого Штальманна… небось, какой-то бритоголовый с каской вместо головы».

Они встретились на прогулке. Эрих сидел на любимой лавочке Чезаре и чистил зеленоватый мандарин. Кожура от мандарина отслаивалась плохо. Лицо Эриха было сосредоточенным и совершенно мирным – ни дать, ни взять, бухгалтер, сводящий не особо сложный баланс.

Чезаре с двумя своими fratelli не спеша подошел к лавочке. Дино и Микеле привычно зашли справа и слева – им не первый раз приходилось брать фраера в «коробочку».

– Che cazza vuoi? – спросил Чезаре ровным тоном. – Чувак, тебе сказали, чья это лавочка?

– Муниципальная, – ответил Эрих. – Vanfaculo, stronzo.

Обычно Чезаре бил первым – тут промедлил. Ровный, безразличный тон в сочетании с беспрецедентной борзотой «бухгалтера» несколько выбили его из колеи. Тем временем «бухгалтер», практически не меняя положения тела, швырнул недочищенный мандарин в Дино, и заехал прямой ногой в колено Микеле. Одновременно он попытался прямым хуком приложить самого Чезаре, но тот, пусть и запоздало, но среагировал – хотя только и того, что успел сблокировать удар. Помогло это ему не очень – «бухгалтер» распрямился, как пружина, сработав ногой в пах Дино, отбившего мандарин и начавшего атаку, прерванную ударом противника, а затем….

Чезаре даже не понял, откуда ему прилетело – когда-то в короткоштанном детстве он катался на велике, стыренном у соседа, толстого Франческо, и въехал головой в трубу, на которую вешали ковры для выбивания. Ощущения были похожими. Садясь на задницу, Чезаре понял, что «бухгалтер» отправил его «на одесу» – боднул по переносице своей лобастой головой. Диспозиция теперь была явно не в пользу итальянцев – Дино, скрючившись, зажимал рукой пах, Микеле попытался подняться, и вновь рухнул – потом в коленной чашечке у него найдут трещину. Сам Чезаре сидел на земле, пытаясь понять, quo cazza Штальманнов стало два или три.

– Говно у вас мандарины, – заметил совершенно спокойный Штальманн. – Слыш, борзой, как оклемаешься, заходи ко мне на хату – я в изоляторе семь отдыхаю, типа, особо опасный Схера ли я так опасен, ей-Богу, не понимаю….

* * *

За прошедшие годы Эрих изменился, но в чем-то остался прежним, и сейчас это стало заметнее. В его облике через мягкие черты проступило что-то хищное, волчье. Единственный глаз сузился в щелочку, но в зрачке горел какой-то лихорадочный огонь. Это был все тот же Райхсфюрер, высшее лицо Нойерайха, если не считать фюрера, больше всего напоминающего не столь давно похороненного по-человечески русского Ленина в лучшие годы застоя….

И, вместе с тем, это был все тот же Штальманн, которого все преступники Европы всегда называли только по фамилии, если, конечно, это была его фамилия….

– Ты никогда не задавал лишних вопросов, Чезаре, потому заслуживаешь ответов, – сказал Райхсфюрер. – Ты хочешь знать, как это – быть по ту сторону страха? Ты это знаешь. Еще тогда, в Швейцарии, я понял, что ты на той же стороне страха, что и я. Не твои fratelli, только ты. Именно потому я и позвал тебя, Чезаре. Потому, что развернуть страх лицом к тебе было сложной задачей, и мне она удалась лишь отчасти.

Все боятся, Чезаре, но все боятся по-разному. Для большинства людей страх – всемогущий владыка, и они впадают в ступор при его появлении. Для других он враг, и они борются с ним, то побеждая, то терпя поражение. Для нас страх – друг. Он наше оружие и наша броня. С ним мы сильнее любого. Если ты в танке, то остальные – твои цели, которые ты можешь расстрелять, раздавить траками…. Если ты по ту сторону страха, то где все остальные?

Чезаре кивнул, на сей раз уверено: он понимал, он чувствовал почти то же, но не мог облечь в слова это знание. А еще он подумал, что не боится дона Энрике. Уважает, считает примером, едва ли не отцом, но не боится. Он был его вожаком, его фюрером, тем, за кем он охотно идет – не из страха, а по какой-то совсем противоположной причине.

Райхсфюрер словно прочитал его мысли:

– Людьми нельзя управлять с помощью любви, это чушь собачья. Даже Богу не удалось это. Одни Его любили больше других, но другие столь же сильно Его ненавидели, ненавидели настолько, что распяли. А я не Христос. Люди, которые могли распять Бога, не заслуживают ничего, кроме страха. И я – это страх, а мои апостолы, вроде тебя – такие же. Скоро ты познакомишься с ними Чезаре.

Он поднял бокал с вином, казавшимся зеленоватым в этой зеленной гостиной:

– Давай выпьем за страх, Чезаре, – предложил Райхсфюрер. – За самого близкого нашего друга, за самого верного союзника.

– Грех не выпить, – сказал Чезаре, отпивая вино. – Cazzarolla… кхм, простите дон Энрике, но мне кажется, что это вино из моего края!

– Так оно и есть, – кивнул Эрих. – Кампи Флегерей, последний урожай коммуны Поцуолли. Двадцать второй год.

– Откуда?! – изумился Чезаре. – Урожай двадцать второго…

– Почти погиб, – сказал Эрих. – Я знаю. Но из всех урожаев Поцуолли этот больше всего подходит под название флегерей – даже бочка, которую мне привезли, была опалена.

Чезаре посмурнел. Двадцать второй был скорбным годом для Италии. Сначала ужасное землетрясение разрушило все, что только можно: в руины превратились и солнечный Неаполь, и вечный Рим, и Флоренция, и Перуджа, и Бари… рухнула, наконец, Пизанская башня, легли грудой камней новые небоскребы Генуи, отдаленное Палермо, и то тряхнуло – мама, не горюй. Да что там Италия, пострадали даже Албания и западная часть Греции.

И, как будто этого мало было для и так не самой счастливой страны Евросоюза – один за одним изверглись Этна и Везувий, а также несколько менее крупных вулканов, среди которых были и небольшие вулканы Флегерей. Виноградники Италии, ее гордость, погружались в пламя, а те, что уцелели, накрыло саваном пепла. Погибли не только виноградники – пшеничные поля, оливковые и фруктовые сады, дубравы знаменитых дубов – все было уничтожено кислотными дождями и сернистым снегом.

Это был маленький средиземноморский апокалипсис. И так небогатое население Италии в мгновение ока скатилось буквально в нищету. И особым цинизмом на фоне этого был отказ правительства Евросоюза хотя бы списать долги Италии на фоне произошедшей катастрофы. Более того – Люксембург, а точнее Берлин (ни для кого не было секретом то, кто на самом деле рулит штурвалом европейского корабля) предложил Риму помощь… на основе заимствования, то есть, в кредит.

Северной Италии (не особо пострадавшей на фоне остальных) помогла Россия – и то лишь потому, что области к северу от По послали Рим с Люксембургом и Берлином ten’cazza и объявили о «независимости де-факто», об отказе от санкционной политики ЕС и признании «новых областей России» – Новороссии и Малороссии – ее неотъемлемой частью. Как итог – малороссийское зерно стали разгружать в Венеции и Триесте. Но, несмотря на нарастающий народный гнев, несмотря на сыплющиеся с далекого севера унижения, римское правительство не последовало примеру своих бывших подопечных. Если бы у Рима были силы, он, вероятно, ввел бы войска в Трентино, Венецию и Фриули, но все войска были направлены на подавление выступлений собственного народа.

Вот тогда-то на политической сцене Италии появился новый игрок – Чезаре Корразьере и его Fratellanza del poppolo italiano, объединившая в себе мафиозные структуры Сицилии, Калабрии, Кампании и Базиликаты. На Сицилии FPI выиграла выборы, а когда их результаты попытались оспорить – устроила чистой воды purificazione местных элит по тому же сценарию, что через пять лет проведет сам Эрих в Германии.

Конечно, ничем хорошим это не кончилось: войска ЕС были оперативно переброшены к сепаратистам, и FPI пришлось на время перейти на нелегальное положение. Пять лет Чезаре сотоварищи провел в подполье (причем сам Чезаре – в основном, на Лазурном берегу, тоже пострадавшем от событий двадцать второго, но оперативно отстроенном), при этом ЕС было вынуждено держать на Сицилии и в Калабрии крупную группировку войск, которой некоторое время руководил будущий райхсмаршал Швертмейстер. Швертмейстер, уже тогда бывший сторонником Эриха, оперативно боролся с bande fraterne, уничтожая те из них, которые не признавали единоначалия FPI. Всем было хорошо – и сторонникам Чезаре, день ото дня укреплявшим свои позиции, и герру Швертмейстеру, славшему в Раммштайн¹⁵ победные реляции.

Ближе к ЕА в руководстве Евросоюза заподозрили неладное. Немецкий армейский корпус Швертмейстера заменили французским корпусом «Марин». Ситуацию это не изменило, по крайней мере, изменило не сильно. Ставший замначальника штаба вооруженных сил Германии Швертмейстер обеспечил полную лояльность армии в ходе августовских событий, а окрепшие, перевооружившиеся и натренировавшиеся fratelli устроили французам образцово-показательную трепку. В Люксембурге рассвирепели и попытались вернуть немецкие части на Сицилию, но тут наступило ЕА, и всем стало немного не до итальянцев. Чем вернувшийся на Сицилию в сопровождении молодой жены Чезаре воспользовался в полной мере.

– Мы полностью контролируем весь юг, – говорил он Райхсфюреру. – Плюс purificazione прошло в Эмилии-Романьи. Вы знаете.

Эрих кивнул: восставшая область на южном берегу По снабжалась из Нойерайха через Венецию, в обмен на признание Нойерайхом независимости трех северных областей Италии, с полного согласия Чезаре, закономерно решившего, что ten’cazza, зачем держать кого-то силой?

– В центре удерживаются правительственные силы, продолжал Чезаре. – За нами Молизе, юг Абруцци и южная часть Лацио. Мы вперед не двигаемся, но и они в контрнаступление не переходят, ждут, когда голод и холод вымотают нас, хотя сами мерзнут и голодают не меньше нашего. А мы не двигаемся потому, что ждем, когда выступят fratelli из Тосканы.

– А когда они выступят? – уточнил Эрих.

– А вот это я с Вами и хочу согласовать, – ответил Чезаре. – Мы планируем атаковать первого апреля.

– Вы мне льстите, – ухмыльнулся Эрих. Первое апреля, кроме всего прочего, было днем его рождения. – Не слишком ли мы затягиваем? Может, стоит начать раньше?

– Как Вы скажете, конечно, – пожал плечами Чезаре. – Но у нас большая часть техники – джихадомобили¹⁶, а дороги после двадцать второго так и не восстановили, как следует. Разумнее дождаться, пока грязь просохнет.

Эрих задумчиво потер подбородок:

– Если восстание начнется первого, за сколько вы возьмете Рим?

– Числу к пятнадцатому-двадцатому, – ответил Чезаре.

– Тогда начинайте шестнадцатого, – решил Эрих. – Как вернетесь из Берлина, приступайте к подготовке, чтобы первого вы вступили в Рим. Я ничего не имею против подарков, но видеть тебя в этот день в качестве триумфатора будет приятнее для меня и полезнее для Нойерайха.

Он задумчиво осмотрел тарелки с закусками и взял вилкой кусочек ветчины:

– Очень надеюсь, что Италия под твоей властью вновь станет такой же плодородной, как раньше. Люблю вашу кухню.

– Ее весь мир любит, – кивнул Чезаре. – Кроме лягушатников. Кстати, о лягушатниках…

– Что? – спросил Эрих, хотя знал, о чем пойдет речь.

– Французы под шумок заняли Пьемонт и Ломбардию, – сказал Чезаре. – Фактически, конечно, но от этого не легче. В Милане стоит третий армейский корпус. В Турине – «Марин» с силами усиления. У берегов Ломбардии – авианосец «Ришелье» с эскортом. Чует мое сердце, что они готовятся нас бортануть, если мы заиграем в Тоскане… ах, да, и они высадили десант на Эльбе. В Пьембино их транспорт «Ораж» и два «Флореаля».

– Я в курсе, – кивнул Эрих. – Я вызвал в Берлин Конрада, ты с ним хорошо знаком…

– Угу, – широко улыбнулся Чезаре. Райхсмаршала Швертмейстера он ни разу в жизни не видел, но их заочное знакомство было довольно продолжительным.

– Он сегодня должен прибыть из Быдгощи, – продолжил Эрих. – Я приказал остановить наступление на берегу Вислы. Поляки больше не опасны, на крайний раз, хватит и хаймашютца, чтобы у них в голову дурные мысли не лезли. А Конрада мы отправим на юг, и если французы рыпнутся, их сначала проутюжат «Химмлишьтойфели»¹⁷, а пока они оклемаются – Швертмейстер придет и вышвырнет их за загривок.

– Успеете перебазироваться до шестнадцатого? – уточнил Чезаре. – Тосканцы хорошие ребята, и если жабоеды ударят им в спину…

– Я завтра же перебазирую TL74 «Мёльдерс»¹⁸ в Пенциг, – пообещал Райхсфюрер. – А в Нойбург переброшу эскадрилью из состава Райхсмарине.

– Quo cazza? – Чезаре в присутствии Райхсфюрера пытался не материться, но получалось не всегда. К счастью, Эрих не обращал внимания на такие мелочи.

– Чтобы «Ришелье» под ногами не путался, – пояснил Райхсфюрер. – Против лома нет приема, а «Химмильштойфелям» пофигу, что бомбить.

– Эй, а можно как-то без этого? – спросил Чезаре.

– Почему? – удивился Эрих.

– Che cazza, мне только затонувшего атомного авианосца у берегов Лигурии не хватало, – пояснил Чезаре. – И так Этна с Везувием всю Италию засрали, давай еще и Лазурный берег изговнякаем.

– Ты не знаешь лягушатников? – пожал плечами Райхсфюрер. – Узнав, какое добро к ним летит из стратосферы, они тут же героически сдрыснут в направлении Тулона. Кстати, о лягушатниках. Ты блокнот принес?

– Обижаете, дон Энрике, – ответил Чезаре. – Тьфу ты, он у меня в пальто, а пальто я отдал вашей девочке.

Эрих сделал круговое движение пальцем, и через минуту дверь приемной бесшумно открылась, и на пороге появилась сопровождающая Чезаре… точнее, не она, а ее почти точная копия – эта была немного более полногрудой, и волосы были темнее.

– Принесите пальто дона Корразьере, – велел Райхсфюрер. – Несите осторожно.

– Так точно, – отчеканила дама. – Кстати, у него телефон звонил, четыре раза подряд.

– Давно? – уточнил Чезаре.

– Да вот только что, – ответила девушка. – Возможно, сейчас он тоже звонит.

– Тем более, несите быстрее, – велел Эрих.

Сладкий вкус предательства

Вода оглушительно шумела, наполняя ванну. Пьерина никогда не экономила воду, поэтому нередко забывала о том, что открыла кран. Вспоминала она об этом только тогда, когда струи тёплой, сдобренной ароматом цитрусовой эссенции воды потоком изливались на кафельный пол. Как сегодня. Хотя нет, сегодня, плотно сжимая губами сигарету, шипя проклятия, Пьерина всё-таки успела вовремя. Лишь небольшая лужица на полу, на которую женщина, нисколько не стесняясь, бросила одно из пушистых махровых гостиничных полотенец. Немного погодя на пол полетела шёлковая пижама, купленная когда-то в Париже, и не выброшенная на помойку истории лишь потому, что хозяйка её прикипела к вещице всей душой. Одна из немногих слабостей из прошлого. Как мундштук из вишнёвого дерева и заколка-гребень, покрытая чёрным лаком и расписанная японскими иероглифами. Как раз ею Пьерина сейчас и заколола свои свежеокрашенные каштановые волосы повыше. Перед поездкой в Берлин она сходила в парикмахерскую и избавилась от доброй половины вьющихся прядей, к вящему неудовольствию Чезаре, поэтому сейчас до сих пор чувствовала себя несколько непривычно.

Вода оказалась немного горячее, чем хотелось, но, тем не менее, Пьерина откинулась на бортик ванны, с наслаждением расслабляясь в ароматном пару. Она не особо доверяла статьям в журналах, но скорее всего кое в чём они не врали – ароматерапия действительно настраивает на особый лад тогда, когда это требуется. Сейчас Пьерине требовалось успокоение. Нельзя сказать, что нынешнее положение дел её пугало или поселяло в душе ощущение гнетущего, изматывающего беспокойства. Нет, ничего такого, а в сравнении с прошлым, можно было сказать, что сейчас дела обстоят просто волшебно. Но всегда в сознании неаполитанки присутствовало нечто, то заставляло её испытывать волнение. Как теперь, например. Чезаре отправился по делам, а когда он отправлялся по делам, то Пьерине никак не удавалось воззвать к спокойствию. Она всё еще не могла примириться с мыслью, что муж её уже не мафиозо, а политик, и для него «отправиться по делам» означало ныне посетить кабинет какого-нибудь министра, а не банк. В дорогущем белом пальто, а не с чулком на нагло прекрасной физиономии.

Воспоминание о банке и физиономии мужа заставило Пьерину улыбнуться. Она потянулась было за пачкой сигарет, но с досадой обнаружила, что оставила зажигалку на комоде в комнате. Пришлось вылезти из тёплых водных объятий и идти за ней, попутно заливая пол водой, резвыми струйками, стекающими по обнажённому телу. Большое зеркало в спальне отразило хрупкую фигурку с бледной кожей и выпирающими костями. Пьерина поймала взглядом собственное отражение, раздражённо повела плечами, и схватила с кровати скомканное полотенце, которое не так давно извлекла из чемодана. Огромное, как покрывало. Желание возвращаться в ванну испарилось. Лучше уж выкурить сигарету, так сказать, на суше. Щёлкнула зажигалка, Пьерина сделала первую затяжку, попутно цепляясь пальцами за замок заколки. Волосы упали на плечи. Зеркало услужливо подсказало женщине, что новый оттенок волос ей идёт и даже выгодно оттеняет бледность щёк.

Ее кожа всегда была слишком бледна для уроженки Неаполя. Ее мать, Карлотта Меркаданте во всем винила ее отца, которого Пьерина почти не знала – так, видела пару раз. Дон Августо на момент зачатия Пьерины был простым капореджиме семьи Ла Торентино, не самой крутой ячейки каморры. Но потом его дела пошли в гору. Сначала Августо сменил у руля клана дона Фабио Торентино, убитого каким-то ревностным последователем Коррадо Катани во дворе собственного дома, а затем – когда вытеснил с терминалов «контейнерной тройки» обосновавшихся там албанцев. Албанцев не любили все, но задирать боялись, те шли по полному беспределу. На несчастье пришлых отморозков, у Августо в жизни сложились определенные обстоятельства, напрямую связанные с появлением на свет Пьерины, от родства с которой тот открещивался так же, как кардинал Руджеро¹⁹ от обвинений в педофилии.

Тем не менее, сходство с отцом, наполовину греком, у Пьерины было; еще больше она напоминала свою бабушку по отцовской линии, но об этом она так и не узнала – шансов познакомиться с доньей Зоей у нее не было никаких. По вине матушки, конечно – едва ее задержка продлилась дольше десяти дней, предприимчивая Карлотта стала досаждать Августо сначала предложением отправиться к алтарю (а такой подарочек ему и даром не был нужен, с учетом репутации матушки Пьерины), затем – требованием алиментов. Ворочая миллиардами²⁰ и разъезжая по Неаполю на Ламборджини Кунташ, затем – на Ламборджини Дьябло, Августо числился безработным и даже посещал биржу труда, в кафетерии которой (довольно приличном и относительно дорогом, а потому постоянно полупустом) встречался с другими капо. Так что решить проблему через суд Карлотта не могла, но, по меткому выражению Чезаре, относившемуся к своей тёще с почти сыновьей любовью, энергии этой милой женщины хватило бы на то, чтобы освещать и обогревать всю Кампанию круглый год даже в самую суровую зиму. В конце концов, когда другие капо начали уже сочинять анекдоты про Августо и Карлотту, а дон Торентино всерьез стал намекать своему капореджиме, чтобы он non rompere un coglioni и прогулялся с Карлоттой до ближайшего падре, раз уж не успел вовремя вытащить, доведенный буквально до бешенства, Августо признал свое отцовство, и пообещал Карлотте материальную поддержку при условии держаться со своим приплодом подальше от него и его знакомых.

Чтобы восстановит репутацию, Августо пришлось пойти на крайние меры, и вскоре сам дон Фабио назвал его своим преемником, и как раз вовремя – наступали девяностые, мигранты из стран бывшего соцлагеря хлынули в Италию, и в их числе было всякой твари по паре, а уж криминальных – так и по семь пар. Местным это не понравилось, и они принялись решать проблему проверенным методом физического устранения пришлых. А это уже не понравилось итальянской полиции, поскольку наличие трупов с огнестрелом на улицах не способствовало росту туристической привлекательности Италии.

Августо упекли за решетку, где он вскоре помер от язвы с прободением; Карлотта с маленькой Пьериной, которая на момент смерти биологического отца едва пошла в школу, на полном ходу влетела на мель. У нее был купленный Августо бар, и Карлотте, наступив на горло своей песне, пришлось заняться бизнесом вплотную. В процессе этого она пару раз оказывалась на шаг то от тюрьмы, то от недобровольного дайвинга с портового причала, но как-то обошлось. Зато все свое зло за такую la vita di merdoso она сгоняла на бедной Пьерине. Попутно используя в своих целях ее рано проявившуюся привлекательность… нет, она не торговала дочерью, salve la Santa Madonna, хотя порой и угрожала отправить ее на панель. Но, с подачи донны, точнее, доньи Карлотты Пьерина с самого раннего возраста стала пользоваться своей привлекательностью, чтобы посетители бара как можно больше оставляли на кассе общеевропейских купюр. Ей это удавалось, хоть подчас она и сильно рисковала. Со временем Пьериной овладела какая-то обреченность – она понимала, что, рано или поздно, найдется кто-то, кого остановить не удастся. Пару раз она порывалась бежать, но всякий раз возвращалась.

Когда кошмар Пьерины едва не сбылся, все изменилось. Ее почти затащили в одну из кабинок фальшивого третьего туалета бара, когда оттуда вышел некий юноша, справивший там нужду, по простоте душевной не заметив, что кабинка не предназначена для подобного надругательства. Юноша среагировал молниеносно – одним движением выдернул из джинсов ремень, намотал на кулак пряжкой на костяшки и раскроил скулу одному из обидчиков Пьерины, бывшему, к тому же, из первой волны «понаехавших» с той стороны Тунисского пролива.

Его напарник, которого пока не защищали законы Евросоюза о мигрантах, попытался отомстить парню с помощью подручного средства, в просторечье именуемого «нож-бабочка». Лучше бы он этого не делал – Пьерина, перепуганная до зубного цокота, даже не поняла, как, но незадачливый потомок тунисских пиратов покинул бар с «бабочкой», кокетливо торчащей у него чуть ниже лейбы, сообщающей заинтересованным лицам, что его брюки имеют отдаленное родство с знаменитой продукцией предприимчивого еврея Леви Страуса. Пообещав напоследок сравнять бар с лица земли через пять минут, а уж Пьерине устроить такое, чего даже в порнухе для извращенцев не покажут.

Парень, представившийся Чезаре, посоветовал Пьерине не хипишевать, поскольку она под защитой самого Чезаре Корразьере. После чего пригласил в кино, а затем вышел на террасу бара, где оккупировал столик, и стал ждать.

Подранки вернулись час спустя в компании таких же отбитых корешей. Чезаре встал из-за стола, держа руки в карманах китайской ветровки, и посоветовал шобле пойти и удовлетворить друг друга орально, раз у них такие губы пухлые. Щелчки выкидух разных моделей слыхала, наверно, вся улица, а тугие на ухо точно услышали то, что за этим последовало. Карманы ветровки синьора Корразьере содержали небезобидный груз в виде пары полуавтоматических «Беретт» без глушителей, так что концерт в честь юной Пьерины слышно было хорошо. Стрелял Чезаре еще лучше, секундная стрелка не обежала полного круга, прежде чем одиннадцать друзей в жопу раненого араба с ним включительно дружно улеглись живописной грудой прямо перед террасой бара Карлотты.

Чезаре деловито проверил степень помёрлости каждого, пнув носком видавшего виды ботинка в лицо, довольно поцокал языком, послал в окошко еще более бледной, чем обычно, Пьерине, воздушный поцелуй, вывернул ветровку наизнанку, превратив ее в черную, и скрылся в одном из переулков как призрак, которыми Неаполь небогат. Оставив на память донье Карлотте, кроме кучи трупов, кучу проблем в виде визита сбирской бригады, ни на йоту не поверившей, что геноцид тунисских беженцев был устроен без участия хозяйки бара. В конце концов, Карлотту упекли в кутузку на три дня. Пьерина первую ночь переночевала прямо в участке – домой идти она боялась.

Однако наутро добрые и отзывчивые сбиры сообщили ей, что участок, в общем-то, не гостиница, а у Пьерины есть легальное место проживания – квартирка непосредственно над баром Карлотты. Получив от последней инструкции, на три четверти состоявшие из не особо цензурного описания морального облика самой Пьерины, девочка (на тот момент Пьерине едва исполнилось пятнадцать) отправилась домой.