Алекс Вурхисс
Désenchantée: [Dé]génération

Полная версия

* * *

Роскошный номер лучшей гостиницы Нойерайха, конечно, мало чем напоминал тесную квартирку на втором этаже дома, недостаточно старого, чтобы считаться памятником архитектуры, но вполне ветхого, чтобы не быть комфортабельным жильем, неаполитанского дома, но сейчас, оставшись одна, Пьерина почему-то вспомнила, как ей тогда было страшно. Она была согласна выслушивать непрерывную ругань матери (а ругаться Карлотта умела и, можно сказать, любила), лишь бы вот так вот не дрожать в одиночестве. К закрытому бару то и дело наведывались завсегдатаи разной степени нетрезвости, и громко выражали свое недовольство отсутствием привычного хмельного досуга. Пока все ограничивалось словами, но Пьерина сильно боялась, что, с наступлением темноты (заведение Карлотты, как и многие другие, игнорировало постановление муниципалитета о запрете ночной торговли) посетители могут предпринять какие-нибудь совсем уж агрессивные действия. Потому она не зажигала огня, и сидела тихо, как мышка. Но это ей не помогло: стоило сумеркам сгуститься, Пьерина с ужасом услышала стук чего-то тяжелого на крохотном балкончике, выход на который был с кухни – как раз над козырьком входа в бар.

Из оружия у девочки был только двузубый рашпер, которым Карлотта орудовала на кухне. Сжавшись на кровати, Пьерина с ужасом прислушивалась к происходящему. На балконе что-то постукивало, затем скрипнула дотоле закрытая изнутри дверь балкона, и раздались шаги. Шаги сопровождались словами:

– Che cazza, за кого меня держат в этом доме? Моя фамилия не Борджиа, и здесь, cazzarolla, не Фаэнца.

– Vanfaculo, pezzo di merde! – взвизгнула Пьерина. – У меня пистолет, я тебя, merdoso, застрелю per madre de cazzo!

– Из чего, из вилки? – спросил Чезаре, вваливаясь в комнату. На руке у него телепалась небольшая корзинка, вроде тех, что берут на пикники. – Не ссы, подруга, не обижу, а если и обижу, то не больно. Я тебе тут похавать принес.

– Che cazza? – спросила Пьерина со смесью испуга и злости. – У меня тут бар внизу, с голоду не подохну.

Чезаре пожал плечами:

– Говорят, за чужой счет даже горчица сладкая. И у меня тут вино, не абы какое – я его спер у Белендони.

– Гонишь, – не поверила Пьерина. Винный магазин Белендони был одним из самых респектабельных магазинов Неаполя, и, пожалуй, самым дорогим.

– Клянусь святым Януарием, – серьезно сказал Чезаре, плюхаясь прямо на ковер, несмотря на наличие в комнате пары ротанговых стульев и дивана, который, впрочем, был занят перепуганной Пьериной. – Сама посмотри, тут и клеймо есть.

– Да кто тебя туда пустил бы, босяка? – фыркнула Пьерина. – Небось, нашел на помойке бутылку, налил ослиной мочой…

– …и запечатал фирменной сургучевкой Белендони, ага, – кивнул Чезаре, сноровисто распаковывая принесенные гостинцы – постелил скатерть, выставил деревянную подставку с двумя бутылками, действительно запечатанными сургучом «магазина для богатых», поставил пару бокалов, и теперь извлекал все остальное, включая свежевыпеченную ковригу казафоне, пахнувшую так, что у полтора дня ничего не евшей Пьерины слюнки потекли. – Слазь оттуда, присоединяйся… ты какое вино любишь, белое или красное?

– Cazza’стое, – тем не менее, Пьерина, отложив вилочку, скользнула вниз с дивана на ковер. – Я буду то же, что и ты. Мало что ты в бутылку подсыпать мог…

– Тогда уж не я, а дон Белендони, – заметил Чезаре. – Начнем, пожалуй, с белого. Слушай, я понимаю, что малость вам подгадил….

– Che cazza, малость у тебя в штанах! – съязвила Пьерина. – К твоему сведенью, моя матушка в сбирятнике, злая, как cazza del diablo, под окном весь вечер трутся какие-то merdoso вроде тебя, вот-вот полезут на приступ…

– Не полезут, – ответил Чезаре, не глядя на Пьерину – он разливал вино. – Видишь ли, я об этом позаботился. А в остальном, конечно, ага… нет, а что, я должен был смотреть, как эти черножопые драть тебя будут, что ли?

Пьерина задумалась:

– Вообще-то, если честно, ты мне правда сильно помог… толку то от этой помощи, кажется, мне ничего другого и не светит, у матушки в баре…

–Ten’cazzo! – Чезаре чуть не перевернул бокал, который только что наполнил. – Теперь все, кто к тебе полезут, будут иметь дело со мной.

– Да скорее Папа в Мекке мессу справит, – отрезала Пьерина. – Матушка теперь тебя на пушечный выстрел не подпустит, после трех суток в сбирячьем логове, мечтатель. Кроме всего прочего, мы потеряли благодаря тебе, трехдневную выручку, а налоги все равно плати. Cazzarolla, в следующем месяце опять одними бобами питаться будем.

Чезаре прокашлялся:

– Вот что… ты, это, передай матушке, что я, типа, возмещу. Может, не прямо завтра, как карта ляжет.

– И где ты возьмешь такие бабки? – фыркнула Пьерина. – Или ты думаешь, что мы тут за гроши корячимся, stronzo? Речь идет про две-три тонны зелени, bambino.

– Я, cazzarolla, понимаю, что не франков KFA, – ответил Чезаре. – Я, между прочим, не cazza canino, а Чезаре Корразьере.

– По-моему, это одно и то же, – фыркнула Пьерина, в душе удивляясь собственной наглости. Вчера она видела, как этот паренек, больше похожий на красавчика с подиума (хотя и без присущего тем оттенка голубизны) с милой улыбкой завалил толпу охреневших ливийцев, или хрен пойми откуда приехавших, а сегодня хамит ему, типа тот ее старший брат или че.

– Ну, у тебя и язык, мелкая, – улыбнулся Чезаре. – Гляди, могу отшлепать так, что не сядешь потом. Ты выпей вина-то, да заточи чего – на меня еще налюбуешься, пока донна Карлотта не вернется.

– Донья, – поправила его Пьерина, не зная еще, что вот так поправлять его ей придется еще долгие годы…

…увы, но с большими перерывами, о которых Пьерине хотелось забыть.

* * *

Пытаясь отвлечься от грустных мыслей, Пьерина стала думать, чем бы ей заняться. Растеревшись до боли полотенцем и вновь облачившись в пижаму, она всё равно мёрзла, пусть даже в номере было достаточно тепло. Свой халат она в спешке забыла дома и поэтому тут же схватила тёмно-синий халат Чезаре, который сама же высмеивала, за чрезмерно претенциозно киношный стиль. От скуки, она снова вставила в мундштук очередную сигарету, вытряхнув в пепельницу в виде черепа («симпатичная… надо прихватить перед отъездом» – подумала она рассеяно) предыдущую, которую успешно забыла, сделав только две-три затяжки. Пьерина курила довольно крепкие, сладковатые кубинские сигариллы, которые и до ЕА было не достать, а теперь и подавно. На Кубе стояли русские, они, кажется, на корню выкупали всю местную табачную продукцию для своих вооруженных сил, и в Европу попадали жалкие остатки, а до Италии добиралось и того меньше. Тем не менее, Чезаре всегда доставал ей ее, как он выражался, «отраву» в нужных количествах – то есть, по полсотни пачек в месяц. Сам он курил редко, и предпочитал сирийский «Кэмел», довольно вкусный, но для Пьерины критически слабый.

Ей редко требовалось больше двух – трех затяжек крепкого, горько-сладкого полынного дыма, после чего сигареты, как правило, мирно дотлевали в пепельнице, хотя иногда, вспомнив, что, che cazza, она же курит! – Пьерина брала недотлевшую сигарету и делала еще две – три затяжки.

Курение с перерывами. Любовь с перерывами. Счастье с перерывами…

Пьерина активно поддержала сомневающегося Чезаре, когда дон Энрике, то бишь Эрих Штальманн, предложил тому стать новым капо д’Италиано, вождем обновленного Рима. Правда, Рим пока еще был в руках проеэсовского правительства, но Пьеретта верила, горячо верила, что Рим падет к ногам ее мужа. Это было бы справедливо.

В глубине души Пьерина мечтала отомстить. Не кому-то лично – она жаждала отомстить самой Системе. Она спала и видела, как парламентскую республику Италии сжимает стальной кулак тоталитаризма, и под его металлическими фалангами трещат, разрушаясь, структуры «демократической власти» – суды, прокуратура, полиция и жандармерия. Но даже этого ей было мало – она мечтала увидеть, как созвездие ЕС звездопадом осыплется с педерастически – голубого флага.

У ее преданности Орднунгу были причины простые, оттого крепкие – ненависть, презрение, доходящее до тошноты желание отомстить.

Заметив на специальной подставке проектор голографического телевиденья, Пьерина удивилась. Она не думала, что в Нойерайхе есть общественное телевещание. Это ее заинтересовало. Поискав пульт управления, Пьерина обнаружила его на полочке того же столика. Собственно, «столешница» этого столика и была проектором голографического сигнала.

– Интересно, – Пьерина почти никогда не разговаривала сама с собой, но сейчас, оставшись одна, почему-то заговорила вслух, обращаясь к пепельнице, чьи глазницы безмолвно таращились на неё, – что смотрят в Нойерайхе? Небось, сплошь и рядом какая-то нуднятина идеологизированная.

Несмотря на пренебрежительность ее слов, Пьерина ничего не имела против идеологизированной нуднятины. Порядок – вещь довольно скучная, хаос всегда веселее, но всегда намного опаснее.

Она наугад приложила палец суховатой руки с темным матовым лаком на ногтях, еще более темным на фоне бледной коже, на сенсорную панель. Панель дистанционки ожила, и Пьерина щелкнула кончиком ногтя по цифре восемь. Восьмой канал ничем не хуже всех остальных.

Над «столешницей» поднялся столб света. На миг в нем вспыхнула надпись: «уровень доступа второй, согласно директивному предписанию…» – номер предписания Пьерина не запомнила. Затем над столом появилось сердитое лицо мужчины в фуражке цвета фельдграу. Лицо мужчины было обезображено огромным шрамом, глаз, который этот шрам пересекал, был белым, словно вовсе не имел радужки.

– …на карте планшета между ними сантиметр, и эти Scheiße думают, что и в жизни от Калиша²¹ до Лозе²² доплюнуть можно. Да, времени у пшеков было немного, но они сумели создать там мощный укрепрайон, да еще и блокировали нам возможные альтернативные направления удара зонами затоплений! Я говорил, что Райхсверу нужно больше боевых экранопланов, вместо этого мне присылают батальон «Леопардов-3»! Танки, конечно, хорошие, но летать не умеют, равно как и плавать.

– Но ведь мы взяли Лодзь! – воскликнул невидимый собеседник мужчины со шрамом. У того на лице появилось выражение, от которого Пьерина еще глубже закуталась в свой плед:

– Мы?! Герр Кауфман, Вас я на передовой не наблюдал. Более того, все мои попытки связаться с руководством Люфтваффе, когда гетьман Войска Польского Гусман аль-Мансур нанес контрудар, и была возможность, что второй корпус не выдержит и отступит, оказались напрасными. Знаете, что мне ответили ваши телефонистки?

– Quo cazza, что они тебе ответили, – пробормотала Пьерина, легким движением пальца переключаясь с восьмерки на девятку. Девяткой оказался… французский TF1. Двое юношей, белый и чернокожий, смачно целовались во весь экран, тиская друг друга весьма и весьма однозначно. Затем черный взял белого под руку и увел в закат. Этот ролик Пьерина уже видела, и не раз – реклама презервативов «Контекс». Однако, вместо рекламы, появился явно «перешитый» субтитр:

«Гомосексуализм однозначно ведет к дисфункции личности и появлению психических отклонений. Педерастия является нарушением гражданского кодекса Орднунга и является основанием для немедленной дегуманизации по категории б, вне зависимости от наличия или отсутствия имени, прав и заслуг. Категория б означает Дезашанте».

Последние слова были выделены красным.

– Круто, – улыбнулась Пьерина, но улыбка у нее вышла какая-то злая. – Интересно, это Дезашанте действительно так страшно, как о нем говорят?

Что такое Дезашанте, за пределами Нойерайха никто толком не знал, но все знали, что на земле нет ничего хуже, чем Дезашанте. Это слово, переводящееся с французского как «разочарование», внезапно стало для всей Европы страшнее всех иных слов. Все началось с того, что несколько высокопоставленных лиц по обе стороны океана внезапно пропали, а затем их близкие получили по электронной фотке «открытки». На них были пропавшие, поодиночке, стоящие у какого-то каменного обрыва. Подпись к открытке гласила: «привет из Дезашанте».

Пьерина видела несколько таких «открыток» – во Франции, где ей довелось пожить немного, их показывали по головидению. Если бы ей передали чье-то мнение о них, она бы отнеслась к нему со своим извечным скепсисом, но не в этом случае. Люди на снимках-гифках были разными – сильными и слабыми, мужественными или изнеженными, они представляли разные сферы деятельности: политику, финансы, промышленность, вооруженные силы, секретные службы, церковь, науку, культуру…

Среди них были мужчины и женщины, молодые и пожилые, были люди разных рас и национальностей, но объединяло их одно.

Люди замечают только самые сильные эмоции, или те, что стараются показать намеренно. Даже в жизни, а на гифках так и подавно. «Открытки» не были постановочными, хотя многие готовы были считать их такими – наверно, чтобы оградить себя от жестокой правды.

У людей с «открыток» не было никаких следов пыток, они не выглядели изможденными, не казались одурманенными. Но одно у них было общим. Не страх, есть нечто, еще более страшное, чем страх. Под воздействием страха мы бежим, мы стремимся спастись. У людей с открытки бежать, вероятно, было некуда.

Все эти люди были поражены отчаяньем. Поражены настолько сильно, что их отчаянье заставляло вздрогнуть буквально каждого.

* * *

Пьерина поймала себя на мысли, что ее Дезашанте отчего-то вовсе не пугает. Вообще, ее теперь больше ничего не пугало, после всех «американских горок», которые ей устроила судьба. К тому же, чем больше она узнавала об Орднунге, тем больше он ей нравился. Даже то, что феминизирующих дам здесь ставили на место. Пьерина, как и ее мать Карлотта, всегда была сильной женщиной, что не мешало ей в отношениях с Чезаре. Она могла орать на него, обкладывать его отборным матом, который он, похоже, воспринимал совершенно нейтрально, пару раз она даже царапалась и кусалась. Но кто капитан на этом корабле, Пьерина знала безо всяких оговорок. Впрочем, в отношениях с ней и Чезаре не пытался строить из себя «капо пляжа Напо». Разница в возрасте у них была минимальна – он родился на Рождество восемьдесят шестого, она – в ночь на первое мая восемьдесят седьмого, но он всегда называл ее «мелкой», типа сам был намного старше. Хотя жизненного опыта у Чезаре действительно было намного больше. Воровать он начал с пяти лет, стрелять – с семи, первый раз сделал кости уже в восемь. Стрелял он вообще как дышал – никогда не целился, пистолет казался продолжением его руки.

В двенадцать Чезаре уже имел привод в полицию, а к моменту их с Пьериной знакомства побывал в нескольких «реабилитационных центрах», где набрал себе компашку таких же оторв, сразу увидевших в нем лидера, вожака. «Фюрера», усмехнулась про себя Пьерина.

Первая женщина у него была в тринадцать, как раз на его день рождения – тогда дон Маркантонио Контини, племянник, или еще какой родственник небезызвестного Эдоардо и капо его семьи, пригрел шайку Чезаре, поскольку убедился, что ребята в работе дадут фору почти любому взрослому. Он же и отправил к Чезаре одну из девиц, которых, кроме всего прочего, крышевали его ребята.

А у Пьерины первым мужчиной стал сам Чезаре. И остался, как ни странно, единственным, хотя в это практически невозможно было поверить.

Она переключилась на десятый канал, поскольку внезапно почувствовала отвращение к французскому каналу: на TFI шла какая-то передача в стиле «ассорти», где разные обрюзгшие, но молодящиеся эксперты обоего пола обсуждали разные новости – от политики до спорта, от курса евро до сплетен из серии, кто кого трахал. Пьерина хорошо знала этих людей, и знала, что в жизни они еще хуже, чем на экране. Они олицетворяли собой старую Францию, стареющую, но пытающуюся быть модной и современной. И эту Францию Пьерина ненавидела по многим причинам, в частности, от разочарования той дегенерацией, которая случилась с этой некогда романтической страной…

На одиннадцатом был канал Райхскультуры. Пьерина оживилась: культура ее интересовала. Точнее, когда-то интересовала, хотя именно с этой областью были связаны одни из самых неприятных воспоминаний ее жизни…

* * *

…Они должны были жениться в мае две тысячи пятого года. И у Пьерины, и у Чезаре были важные причины спешить. Чезаре, на то время уже капореджиме у дона Контини, чувствовал, что над семьей сгущаются тучи – с одной стороны, правительство Италии пыталось как-то прекратить все нарастающий экспорт зелья через Алжир и Тунис – воротами этого экспорта был Неаполь, а привратниками – семьи каморры. Парадоксально, но семья Контини никогда не была связана с оборотом наркоты, хоть и контролировала часть порта. И это было второй причиной – другие, менее принципиальные семьи, спали и видели, как семью Контини рассаживают по клеткам, а их ленные владения открываются для потоков наркоты, нелегалов и оружия… то есть, денег для тех, кто это крышует.

Семья Контини готовилась воевать на два фронта – против сбиров и против своих. Были подготовлены «лежки» и «фортеции», схроны с оружием и деньгами, даже пути для отступления.

Чезаре ничего не скрывал от Пьерины. В Неаполе омерта всегда была понятием довольно эфемерным, итальянцы юга вообще люди эмоциональные, но если эту эмоциональность возвести в квадрат, получится неаполитанец. Кроме того, Чезаре всегда доверял Пьерине со странной беззаботностью сильного человека. Словно чувствовал, что она никогда не предаст его. Словно мог каким-то телепатическим путем пролезть к ней в душу и прочитать ее скрижали.

– Тут, cazzarolla, ситуация такая, либо ты nella corona, или per buca di culo, с равной вероятностью. Может, я завтра проснусь доном, может, вообще не проснусь, che cazza…

– И чё? – Пьерина, лежавшая в костюме Евы на шикарном персидском ковре с длинным ворсом, который где-то спер Чезаре специально для их забав – непонятно, почему, но юный капореджиме к кроватям любой конструкции относился со стойким предубеждением.

– Подумай, мелкая, – серьезно сказал Чезаре, на котором одежды было не больше, чем на Пьерине, – тебе надо такое счастье? Che cazza, сбиры совсем берега потеряли, и наши друг другу готовы глотки рвать. Сраные бабки, чтоб их…

– Так, mio caro, ты что, спрыгнуть, что ли, собрался? – Возмущенная Пьерина моментально вскочила на ноги, уперши руки в боки, точь-в-точь как ее матушка при упоминании Чезаре, особенно в качестве возможного зятя. – Я тебе, testa di cazzo, покажу спрыгивать! Убьют его, видите ли… neanche cazza!

– Я рад, что ты со мной, – заметил Чезаре, поднимаясь на ноги с ковра, на котором лежал. – Хотя и чувствую себя pezzo di merde, что втягиваю тебя в эту buca di culo alla baleno… тогда слушай сюда: между Салерно и Торре-Аннунциата есть коммуна Риззоли. Выращивают шикарные оливки и виноград. Если со мной что-то случится, поезжай туда. Спросишь донну Кьяру. Она отдаст тебе чемодан, там деньги и пара стволов получше. Твоя «Беретта» при тебе?

– Сейчас – нет, – ответила Пьерина, усаживаясь по-турецки, и любуясь античной фигурой Чезаре. Красивых мужчин не так много, как красивых женщин, красивых мужчин без голубизны и тараканов еще меньше, а Чезаре был по-настоящему красив, как статуя Давида Микеланджело. – Я голая, куда я ее засуну?

– Che cazza, очень смешно, прям сейчас обоссусь, – заметил Чезаре, роясь в своей спортивной сумке, поверх которой кучей лежала его одежда. – Cazzarolla, да где ж оно, madre di putana! Держи ствол при себе, когда меня нет рядом. Если меня заметут, перебедуешь у Кьяры, пока я не сорвусь; если… – он вздохнул. – На похороны не ходи, лучше сразу в Ризолли, а потом – подальше отсюда, в Америку, например. Усекла? Денег там прилично, хватит, чтобы устроиться.

Он что-то достал из сумки и направился к сидящей Пьерине. Она хотела сказать, что не хочет. Не хочет, чтобы с ним что-то случалось. Хотела предложить бросить все и уехать куда-нибудь, в ту же Америку. Хотела, но не успела.

Чезаре присел на колени и сказал:

– Вот что, мелкая, все это, конечно, очень интересно… знаешь, ты ни разу не требовала у меня ничего и почти ничего не просила. Мелочи не в счет. Иногда мне казалось, что ты вообще на меня клала прибором, но… эх, не умею я говорить красиво без мата. Короче, cara mia, я тут вот-что подумал…

Но Пьерина уже поняла – руки Чезаре, непривычно неподвижные (обычно, когда он говорил, руки следовали его речи, словно он был сам себе сурдопереводчиком, хотя такие жесты ни один сурдопереводчик себе не позволит), сегодня несколько опережали его речь, и, прежде чем он закончил фразу, красивые сильные пальцы, более подходящие пианисту или ювелиру, чем бандиту, уже вскрыли маленькую бархатную коробочку, в которой на алом атласе лежало потрясающе красивое кольцо, усеянное мелкими бриллиантам, словно неизвестный ювелир стащил с неба и свернул колечком кусочек Млечного пути.

– 'Ho rubato? – тихо спросила она, хотя, по большому счету, это не имело никакого значения.

– Обижаешь, – ответил Чезаре, улыбаясь. – Я на три месяца освободил Либштейна с Кривого переулка от всех выплат, но сказал, чтобы он сделал мне что-то такое, чего ни у кого нет, и никогда не будет. Мне кажется, старику удалось, или ты считаешь, что нет?

– Удалось, – кивнула Пьерина.

– Так что, – осмелел Чезаре. – Согласна прогуляться до алтаря, и выйти оттуда донной Корразьере, на зависть своей матушке?

– Еще бы, – и причина для этого у Пьерины была весьма веская. – Прошло три с лишком года со дня первого появления Чезаре в ее жизни, но Карлотта не только не сменила в отношении последнего гнев на милость, но с каждым днем все больше распалялась, и последнее время называла Пьерину не иначе, как troya di caccare Barracca.

А Пьерина любила Чезаре. Она стала бы его женой и без придирок матери. Последние повлияли только на скорость принятия решения.

– Donna di Barracca звучит лучше, чем troya di Barracca, – Пьерина обвила шею Чезаре своими худенькими ручками. – Но придется подождать. Мне до восемнадцати еще три месяца осталось. Не через прокурора же решать этот вопрос, правда?

– Buca di culo, что за страна! – кивнул Чезаре. – Chia vare можно чуть ли не с пеленок, но так, чтобы потом в этом на исповеди не рассказывать – только с восемнадцати. Che pallo!

* * *

После «ералаша» с TFI программа по Райхскультуре показалась Пьерине какой-то умиротворяющей. Спокойный, даже деловой тон ведущей, симпатичной молодой дамочки в забавной, но на взгляд Пьерины, очень милой одежде – белая блузка, поверх нее темно-зеленый корсаж на шнуровке и пышная юбка в тон, все это дополнено фартучком из кружева оттенка беж – интересно, как это называется? – резко контрастировала с нервным тоном французов, словно боявшихся, что их вот-вот прервет налет каких-нибудь фанатиков, что во Франции случалось с завидной регулярностью.

Дамочка в фартучке сидела в удобном кресле за овальным столиком. Другое кресло занимал гость программы. Например, сейчас в нем расположилась красивая блондинка модельной внешности. На блондинке была некая стилизация на униформу – рубашка строго покроя, с парой накладных карманов на груди и узкая юбка чуть ниже колен, дополняли наряд чёрные туфли на толстом, низком каблуке. Пьерина отметила, что при таких ногах гостья программы могла позволить себе какую угодно обувь. Сама женщина была вообще какая-то элитно немецкая и столь же элитно-красивая, от волной спадающих к плечам золотистых волос, уложенных спереди в замысловатые букли, отдалённо напоминающие знаменитые виктори роллс до носков вышеупомянутых черных туфель.

– Да, конечно, я не могла не чувствовать себя обиженной, – говорила блондинка. – Но уже тогда я понимала высокую цену самодисциплины, которую Орднунг считает одной из главных положительных черт человека. Я пыталась развивать ее в себе, и не прогадала – когда другие девушки слегали с нервными срывами, я продолжала работать.

– А то, что эта работа не востребована, Вас не смущало? – простодушно спросила ведущая. – Ведь Вам прямо заявили, что никогда Вы не подниметесь выше вице-мисс…

– Да, после того, как я не уступила домогательствам этого… – блондинка поджала губы. – Знаете, что я поняла за период моего участия в этих конкурсах? Они говорят, что борются с харасментом, но на деле они борются с теми, кто им неугоден. А те, кто олицетворяют собой их насквозь лживую идеологию, могут проявлять этот самый харасмент столько, сколько влезет. Запад наполнен ложью, как невыжатая губка водой. И выходила на подиум я не за наградами.

– А за чем? – спросила ведущая.

– Я знала, что мое появление ждут миллионы настоящих мужчин и женщин, – сказала блондинка. – И в Германии, и за ее пределами. В нашем испорченном мире неиспорченных людей намного больше, чем кажется. Я хотела порадовать и вдохновить своим появлением достойных мужчин, я старалась показать женщинам Германии, как прекрасна может быть женщина со здоровым, некомерциализированным мировоззрением.

– Вы говорите так искренне, – восхитилась ведущая. – Видно, что Орднунг для Вас очень близок. Вы член Партай?

– Да, по личной рекомендации фрау Магды Шмидт, райхскомиссара культуры и эстетики Нойерайха, – щеки блондинки порозовели. – Когда мне вручали партайбилет, герр Райхсфюрер сказал, что во время ЕА видел бронемашину штурмшютцецуга²³, на борту которой была моя фотография, и штурмфюрер этого отряда сказал, что эта девочка вдохновляет его с ребятами на праведную месть цветным и либерал-компрадорам. Так что он лично считает, что я тоже являюсь участником Августовских событий. Никогда еще мне не было так приятно! Я нашла этот штурмгешютцецуг, теперь они, конечно, команда FSP, и подарила им целую фотосессию с собой.

– Говорят, фрау Магда лично о Вас заботится, и даже приглашает к себе в гости? – спросила ведущая.

– О да! – кожа девушки порозовела еще больше. – Это лестно, но это и большая ответственность, во всех отношениях. Во-первых, геноссе Магда и герр Райхсминистр воплощают идеал Орднунга о семье. Более здоровых и искренних отношений, большей заботы друг о друге и представить нельзя. Во-вторых, фрау райхскомиссар сама является воплощением женской красоты, недаром именно она стала моделью для Фролян дас Райх²⁴. Даже мне нелегко быть рядом с ней, хоть она и считает, что я не меньше ее воплощаю собой тип Новой немецкой девушки.

– С этим утверждением невозможно не согласиться, – улыбнулась ведущая. – Разрешите последний вопрос, или даже просьбу?

– Конечно, милая, – кивнула блондинка.

– Многие из орднунг-менш, увы, не столь тверды в своих убеждениях, как Вы, Анна-Юлия, – задумчиво сказала ведущая. – Некоторые порой ворчат на существующие в Нойерайхе бытовые и материальные трудности. Вы знаете, что кое-какие даже обыденные предметы сейчас выдаются через систему распределения, а некоторые из предметов роскоши вообще стали недоступным…

– Можете не объяснять, Ильза, – Анна-Юлия протянула руку над столом, словно хотела коснуться ведущей, но взяла только стакан с какой-то прозрачной жидкостью, скорее всего, простой водой. – Я с этим сталкиваюсь постоянно. Например, сложно достать чулки или колготки, даже через систему распределения.

Она отхлебнула из стакана и поставила его на стол. При этом она двигалась плавно и, как подумала Пьеретта, как-то сексуально:

– Милая Ильза, кажется, я поняла Ваш вопрос. Да, мне поступали, поступают и, боюсь, будут поступать сообщения от моих поклонников с Запада. Мне предлагают перебраться туда, меня пытаются соблазнить контрактами с девятью-десятью нулями²⁵, недвижимостью дворцового класса в курортных зонах, полным содержанием…

– И что Вы им отвечаете? – спросила Ильза.

– Цитирую труды фюрера и статьи Райхсфюрера, объясняющего мысли нашего вождя, – улыбнулась Анна-Юлия. – У меня нет чулок? Подумаешь, какая чепуха, зато я живу в нормальной стране, я окружена нормальными людьми, я свободна – потому, что только Орднунг дарует человеку полную свободу. Это может показаться парадоксом, но настоящая свобода не имеет ничего общего со лживой западной свободой. Настоящая свобода – это, прежде всего, свобода от необходимости каждый день лгать самому себе и другим. И такой свободы нет ни в одной стране мира, кроме Нойерайха. Ради этой свободы я готова не то, что без колгот, я могу голой пересечь Берлин в любом направлении. К тому же, будучи уверенной, что со мной ничего не случится, ведь мои жизнь и здоровье, честь и достоинство защищает Райхсполицай!

– Вы такая смелая! – простодушно восхитилась Ильза. – Есть мужская смелость, незабвенные примеры которой нам показали участники ЕА, а Вы – просто воплощение настоящей женской смелости!

– И в чем она заключается? – спросила Пьерина, доставая из сумочки пачку своих сигарет. – В том, чтобы голой по городу расхаживать?

– То же самое мне говорит фрау Магда, – щеки Анны-Юлии стали пунцовыми. – Мне бы очень хотелось соответствовать такой высокой оценке.

– Интересная, должно быть, fica эта фрау Магда, – задумчиво сказала Пьерина. – Мало того, что задница что надо, так еще и голова, судя по всему, работает. Надо с ней пересечься. К тому же, муж у нее главный тутошний сбир, а иметь своего человек в сбирятнике никогда не помешает, как говорит мой муж, храни его святой Януарий…

– Напоминаю, что через полчаса в нашей программе премьера голофильма «Небеса достать рукой», снятого Максом фон Неккаром. В фильме рассказывается о гениальном сыне немецкого народа, Ойгене Зенгере…

– В честь которого наш самолетик назвали, что ли? – навострила ушки Пьерина. Ильза не ответила, а продолжила:

– В основе сюжета фильма – малоизвестная история знакомства Ойгена с его женой Иреной Брендт, которая на долгие годы стала не только любовью Зенгера, но и его верным соратником.

– Не люблю слово «соратник», – сообщила Пьерина Ирме, подкуривая. Та, само собой, не отреагировала:

– В главных ролях – талантливые звезды нашего кино, Вальтер Лемке и Катарина Бюлова. А роли пожилого Зенгера и его отца исполнил известнейший актер Томас Вла…

– Первых двух не слышала, – заметила Пьерина, – а третий вроде в НВО жопой крутил, известнейший актер.

– А пока у нас новый гость, – не обращая внимания на выпады Пьерины, продолжила Ирма. – И тоже знаменитость с мировым именем. Более того – этот человек, вполне следуя идеям Орднунга, доказал, что прекрасное и величественное никогда не может устареть. Некогда успешный продюсер, он отрекся от прогнившей западной поп-культуры и присягнул на верность Нойерайху. И именно здесь нашел нечто настолько вдохновляющее, что даже фрау Магда Шмидт оценила по достоинству эту находку. Встречайте: композитор, дирижер и организатор Ульрик ван Нивен.