Александр Алексеевич Богданов
Перед рассветом
– Увертлив ты, парень, – одобрительно замечает «конопатый», раздвигая улыбкой рябое и скуластое лицо…
– А ты думал, что я морду подставлю? На, мол, бей! – отвечает Тартыга. – Эти фасоны, брат, пора из моды вывести…
– А кабы не увернулся ты, здорово бы он тебя угадал… – высказывает вслух свои предположения «конопатый».
Тартыга с торжествующим выражением отвечает:
– Ни-ичего, растакую его мать… Придет время, мы почище угадаем…
Наум бережно ловит все, что происходит кругом, ласково близится к Тартыге и примирительно добавляет:
– Вот-вот… Придет время – все Васьки Василь Иванычами будут!.. Тебя как кликают?.. Тартыгой?
– Тартыгой…
– Ну, будут Григорием Петровым Тартыгиным величать… Пойдем-ка, Григорий, от беды подальше со мной…
Тартыга взволнован. Мелко и часто движутся мускулы его лица, он дышит неровно и глубоко… Особенно трогает его участливость Наума… Он пододвигается к нему и задушевным, срывающимся голосом восклицает:
– Э-эх, друг ты мой!.. Так, ведь если што, нешто мне себя жалко?.. Нешто же я такой, как говоришь ты?.. Нешто ради чего хорошего уже и постоять не могу?.. А?..
Большой висячий замок арестантской не запирается: ключ куда-то затерян, и железная дужка над пробоем завязывается веревочкой.
Арестантская на задворках волостного правления… В пазах бревенчатых стен – щели, и пакля висит рыжими жидкими косицами…
В углу печь… А на земляном полу ворох соломы, где Тартыга спит ночью. Он арестован за оскорбление земского.
Теперь он сидит на скамье и прислушивается к тому, как живет деревня.
Погромыхали бубенцами ямские – старшина уехал из правления… Стадо прогнали с выгона, – долго в воздухе разноголосо несется коровий рев и блеяние овец. Ребятишки загомонили на площади.
Кашляет надрывно Потапыч.
Вечереет. Над деревенскими буднями проходит ночь…
Вверху арестантской маленькое окно с прозеленевшими стеклами. Днем солнечные лучи, проходящие через него, зелено-желтые и мутные, как будто они здесь заплесневели. Ночью квадратный вырез окна чернеет неясно и жутко.
Тартыге слышится за дверью голос Василисы.
Он поднимается со скамьи и прикладывается ухом к скважине между косяком и дверью.
Журчит на площади женский голос… Василиса убеждает в чем-то Потапыча…
– Я только на одну минуточку, дедушка… Вот, право слово, только на одну минуточку…
Тартыга оживляется… Приятное чувство щекочет его внутри… «Василиса – это хорошо», – радостно думает он.
Дребезжит древний, знающий цену своим годам, голос Потапыча:
– Нешто же это можно? Што удумала, курва тебя залягай! Нешто порядок, чтобы к арештанту чужого человека допустить, да ешшо девку?..
Василиса не сдается и настойчиво просит:
– Кому же какая убыль, дедушка, от того?.. Ну, приду я к нему на часочек, посижу, а потом и уйду!..
Спорит Потапыч:
– Теперь уже на часочек захотелось?.. Ах ты, Сидорова коза-дерюза, драть тебя некому!.. Вот погоди, хрестному скажу, – задаст он тебе утреню с перезвоном…
Слышно, как Василиса смеется. Шуршит ее новый ситцевый навощенный платок; для Тартыги она обрядилась в лучшее, что имела.
– Што ж мне хрестный?.. Нешто страннего человека уж и пожалеть нельзя?.. Мне, дедушка, в узелке пирога бы ему передать!..
– Пирожок, што ж, пирожок можно…
– А самой нельзя?
– Нельзя… Ну, давай пирожок, курва тебя залягай!..
Тартыга приставляет ко рту руку трубочкой и кричит в скважину:
– Василиса!
Василиса уныло стоит на месте… Потапыч смягчается и говорит:
– Подь, сходи на минутку… Только смотри – с задов обойди, штоб не встретил никто.
Оба ищут щели, через которую могли бы переговорить. Тартыга вытаскивает из паза кусок пакли, припадает к образовавшемуся отверстию глазом и шепчет:
– Василиса…
Другой глаз снаружи припадает к той же щели… Василиса обрадованно шепчет:
– Здравствуй, Григорий!..
– Здравствуй! Спасибо, что пришла…
– Не по што!.. Пирог тебе принесла с капустой…
– С капустой… Это хорошо… А что же вчерась не забегала?..
– Хотела забежать, да матушка не пустила…
– Та-ак, – протяжно говорит Тартыга…
Свидание в необычной обстановке придает чувству обоих особую жуткую и заманчивую прелесть…
– Ты бы табачку расстаралась, – говорит Тартыга. – Курить смерть хочется. Почитай с самого утра не курил…
– Принесу, – отвечает Василиса.
Ей жалко Тартыгу… В узкую щелочку она всматривается одним глазом в него, невидного ей и непонятного… Участливо спрашивает:
– Скушно сидеть?
Тартыга подбадривается и уверенно говорит:
– Пустое!.. Отсижу еще сутки, а потом… Попомнят они Тартыгу…
Василиса вздрагивает… Тьма обступает ее кругом, и в этой тьме Тартыга представляется таким таинственным и сильным, как в сказках.
– Ты чего, Григорий, удумал?..
– Ничего… Коли оказия подвернется, – спуску тоже не дам… – загадочно произносит Тартыга.
Разные мысли кружат в его голове. И ему самому начинает казаться, что его угроза не пустые слова и что он способен сделать что-нибудь необычное и большое…
Василиса глубоко вздыхает.
– Григорий…
– Что?
– Поп про тебя спрашивал… Мужики надысь говорили…
– Чего говорили?
– А разное… Говорили – правда ли, нет ли, – будто ты земского боровом обозвал… А потом будто земский осерчал и хотел тебя вдарить… А ты взял вот так ево за руку да и вывихнулся… Правда ли, нет ли?
– Брешут мужики, – отвечает Тартыга. Но ему приятно, что о нем идет прикрашенная народная молва. Он приосанивается и придвигается ближе к щели.
– Ну, а еще что говорили?
– А еще говорили, что грозил ты земскому… «Я, говорил, у князя младшим дворником служил, и князь меня так любил, што по десять рублев на чай давал… Ничего для меня князь не пожалеет… Я и на вас, говорит, суд найду… А то так и без суда…» Это значит красного петуха под крышу али ещо што…
Лицо Тартыги остро и любопытно вытягивается…
– Н-н-у-у? Так и говорили?..
– Так и говорили… Засудят они тебя, Григорий… Убьют вот здесь, как летось одного страннего так-то убили… Убьют, скроют – и концов не найтить…
– Не бойсь, не убьют.
– Теперь по селу такая галдеж… Только и разговоров, што о тебе.
– Ну-у!
– Право слово!.. Еще говорили, что попа на дороге ты встретил, палкой хотел вдарить…
Тартыга удивляется и вытягивает шею… Так занятны все эти новости, рассказы о том, чего не было.
– За што же попа-то? – спрашивает он.
– А это тебя знает, за што…
– Ну, а поп што?..
– Поп поднял, слышь, рясу да в проулок бегтить…
– Бегтить?..
– Бегтить…
– Так ему и надо, – удовлетворенно говорит Тартыга, как будто все, о чем рассказывает Василиса, происходило на самом деле и участником этого был не Тартыга, а кто-нибудь другой.
– Что же поп мужикам сказал?
– Што сказал… Сказал, што такими, как ты, Сибирь заселяют. Я сама слышала… С матушкой огурцы в кадке перекладывали – опять тебя вспоминали… Таким, говорит, как он, надо колодки на ноги набивать…
Тартыга возмущается:
– Уж и колодки! Заколодили бы всех, да над кем пановать будут…
Молчание… Тартыга размышляет о том, как диковинно складывается его бродяжная жизнь. И в тихой темноте ночи придвигается близко к нему какая-то необъяснимая и новая сила, властно и крепко соединяющая его со всем, чем волнуется и живет деревня…
– Василиса, – шепчет он опять после молчанья.
– Што?..
– Ты обойди кругом, там к замку веревочка прилажена…
– Боязно… – отвечает Василиса и осторожно оглядывается по сторонам.
– Чего боязно?.. Никто не увидит!..
– Боязно…
– Экая ты, право, – досадливо вырывается у Тартыги… – А я думал, ты смелая… Ну, спасибо и на том, что пришла…
После двухнедельного ареста Тартыга на свободе. Ни гармоники, ни новых сапог у него уже нет… Все это продано и пропито… На ногах его стоптанные городские башмаки, а на голове бурый, кем-то подаренный гречишник.
В берестовом кузовке, который принесла Василиса, – хлеб и бутыль молока.
В тени поповского омета с нахлестами свежей соломы пахнет приятно колосом. Мягкий холодок сентябрьского вечера бодрит…
От выкатившейся ранней луны длинные синеватые тени. Тартыга лежит на боку, упираясь локтем в землю, и раздумчиво кусает соломинку.
– Хорошо здесь, Василиса, – говорит он, вдыхая большими глотками воздух.
Василиса в большом теплом платке, наброшенном на плечи.
– А хорошо, так и оставайся здесь, Григорий, – робко отвечает она, удивляясь тому, что сказала, и прислушиваясь в пустоте к собственному голосу.
Тартыга стряхивает с себя мечтательные думы, так хорошо и уютно улегшиеся в его душе.
– Нет, не рука мне здесь оставаться. Делать мне у вас, Василиса, нечего…
В тени он весь мягкий, словно за полтора месяца жизни деревня стерла с него остроту и угловатость, которые он принес из босяцкой жизни в городе. И слова его так грустно вплетаются в нежную задумчивость ночи.
– Решай, Василиса, пойдешь со мной аль нет?
Василиса колеблется и нерешительно проводит рукой по лицу… От волнения, которое она испытывает, круглые стеклянные бусы поднимаются и опускаются на ее груди… И голову туманит от внезапно поднявшихся заманчивых желаний. Рисуется соблазнительный город, где большие каменные дома и интересные, нарядные и богатые люди. Тартыга убеждает ее.
– Что ж тебе здесь делать? А?.. Хозяйства у тебя нет, а в кухарках жить – так лучше в городу уж, а не в глуши.
Василиса жмется к омету и перебирает кончики платка… В недоумении спрашивает:
– Как же так-то?.. Взять вот да и пойти?..
Тартыга ждет такого ответа, скрывает, что ему больно выслушивать слова отказа, и продолжает убеждать ее:
