Александр Аркадьевич Кандауров
По направлению к любви
9
Родина не простит ему этого никогда. Сначала она отправит его в Узбекистан, а потом – без передышки – в Туркмению.
От жары в кабине МИГа будет темнеть в глазах, а соль от пота будет белыми пятнами проступать на кожаной лётной куртке. Жить поначалу придётся в бараке. Зимой непролазная грязь, летом гнус и зной под пятьдесят.
В таких гарнизонах была принята ротация: пилотов и технарей меняли каждые три-четыре года, отправляя их отдышаться в Группы войск за границу, в Прибалтику или в среднюю полосу.
Папу продержат в Туркмении четырнадцать лет.
В те времена в Афганистане правил король по имени Захир-шах, который, судя по его намерениям всячески крепить дружбу с большим северным соседом, был мудр и дальновиден. Король хотел покупать советские самолёты, но его подданные не умели летать.
Однажды папа придёт с полётов и возбуждённым шёпотом поведает маме, что ему и некоторым другим лётчикам предлагают на год отправиться без семей в Афганистан в качестве инструкторов. Выбрали наш гарнизон, потому что лётчики к афганской погоде привычные, и от семей недалеко.
«Ирка, надо рискнуть. Двойные оклады, год за два. Потерпим годик, что же делать. Откажешься, потом уж не предложат». Совещались полночи.
Утром папа пойдёт соглашаться. Пряча глаза, командир промямлит, что папина кандидатура больше не рассматривается.
В 1964 году его в чине майора на должности командира эскадрильи вызовет на беседу боевой генерал армии Иван Федюнинский, командующий войсками Туркестанского военного округа, снискавший если не славу, то уж точно популярность следующими своими словами: «Что за офицер пошёл? Ну, выпил ты бутылку. Ну, в конце концов – вторую, и всё, хватит, остановись».
«Мы знаем, у тебя тесть в Америке. С таким тестем ты выше не продвинешься. Об академии забудь. Комэска – твой потолок. Смотри сам».
Папа смотрел: тот, кого он учил летать, вернулся после академии папиным начальником.
Потом папа будет частенько говорить тебе: «Саня, это тебе не академия, здесь соображать надо».
Полк будет готовиться к переходу на сверхзвук, папа пожалуется на головокружение и уйдёт. Задерживать его не станут. Помогут и пустынные «год за полтора»: в тридцать пять он заработает пенсию. Только он хотел не пенсию. Как все пилоты, он больше всего на свете хотел летать.
Ты родишься в день папиного двадцатитрёхлетия.
Вот твой папа бегает по каршинскому аэродрому:
«Сын родился!»
«Надо же, как Ирка подгадала. С тебя причитается».
Ирке только что стукнуло девятнадцать.
10
Они будут убивать его за непослушание, а он – воспитанный своим жестоким временем и своим жестоким отцом – не будет даже догадываться об этом.
Ранним туркменским утром или глухой беспросветной комариной ночью он будет трястись в гарнизонном автобусе по дороге на лётное поле, запрашивать разрешение на взлёт, уходить в зону, прыгать с парашютом и катапультироваться, а она – суровая его родина – не будет не то, что этого не замечать – она не будет даже знать о его существовании.
О нём будут помнить только армейские чекисты – эти ничему иному не наученные как будто нарочно отбракованные особи человеческого стада.
«Ты зачем тут подслушиваешь? Тебя же подглядывать сюда поставили».
Ты вспомнишь об этом, когда подполковником вместе с товарищем Юрой Кошкиным будешь переводить брифинги для натовцев на полигоне под Львовом, и местный особист в служебном раже попросит у командующего учениями генерала Генералова разрешения посидеть, пригнувшись, в окопе, когда мимо будут проходить иностранцы.
«Это ещё зачем?» – изумится ко всему привыкший генерал.
«Может, чего услышу».
«А ты каким иностранным языком владеешь, полковник», полюбопытствует генерал. Тот потупится. Хотел, как лучше…
Когда папа пойдёт на вынужденную посадку в каракумских песках, чекисты потом полетят посмотреть, куда направлен нос чудом не ушедшего навсегда в зыбучие пески самолета: не в сторону ли границы.
Они будут унижать его ровно с того момента, когда он женится на твоей маме, и они с мамой дадут тебе жизнь, и так до его последнего вздоха.
Это они будут есть за него, пить за него, загорать на лежаках возле тёплого моря, гладить по головкам внуков, до которых он не доживёт, путешествовать за него по землям, которые он никогда не увидит, самозабвенно лечиться, привычно топтаться с бутылкой коньяка в очереди за бесплатной путёвкой, говорить тосты, справлять юбилеи, всё – за него.
Он будет летать над пустыней четырнадцать лет, днём и ночью. Потом он будет приходить домой, курить в темноте и о чём-то своём думать. Потом его выбросят на пенсию, и немного погодя он узнает от мамы, что он – нищий, а дом держится исключительно на посылках из Америки.
«Ирочка, постыдилась бы», удивится твоя бабушка бесстрашно и тут же поплатится за эту свою дерзость.
Он только пожмёт плечами и отправится на очередное дежурство на Наримановский аэродром, где ревут самолёты, а он всё курит и разговаривает с пилотами по радио, разрешая им посадку или отправляя их на запасной аэродром в Минводы, он будет уходить в ночь или рано утром в любую погоду, а ты будешь ждать, когда задребезжит дверной звонок, и ты побежишь открывать и увидишь на пороге папу – бледного, какого-то чужого после ночного дежурства, с чёрными кругами под глазами, но всегда улыбающегося.
«Саня, я сегодня пораньше», и снимает синюю фуражку ГВФ, а от неё на лбу – тёмная борозда.
11
Ты пересечёшься с папой на тридцать лет.
Вы распрощаетесь в январе 1983 года на утопающем в грязи астраханском кладбище. Было место в сухом центре, но выбрали могилу на отшибе, у дороги, чтобы уже почти не ходящая мама могла навещать. Она будет там только однажды, а после уедет к тебе в Москву и больше никогда не вернётся в этот город.
Врачи астраханской железнодорожной больницы сказали, что сердце. Может быть. Но, скорее всего, он просто смертельно устал: количество худо-бедно устроившихся на его шее людей увеличилось с Юркиной скоропостижной женитьбой ещё и на невестку, чрезвычайно воодушевлённую переездом из своей трущобы в нашу хрущобу и обретением перспективного американского деда, а потом и на их дочку.
Вы с Юркой поставите папе памятник на деньги его американского тестя, который переживёт зятя на пять лет. На памятнике – кроме обязательных слов и цифр – маленький, набирающий высоту самолётик с тянущимся за ним форсажным следом. Это папин МИГ-15 из набора открыток «Советская авиация», который вы с Юркой купите в киоске «Союзпечать» и передадите кладбищенскому камнерезу.
За три месяца до своего ухода папа скажет по поводу смерти Брежнева:
«Ну вот, едят вас мухи, вы всё над ним потешались, анекдоты травили, а он взял и умер. Жалко, не злой был мужик».
Ты попробуешь вспомнить хотя бы одного человека, о котором твой отец отозвался бы плохо. Нет такого человека.
Ты перебираешь его старые фотографии. Мальчик с ещё не проявившимися чертами.
Лейтенант и уже твой папа с лицом, от которого почти явственно исходит свет.
Лётчик, похожий на американского киноактёра, играющего лётчика.
В астраханском Братском саду диспетчер гражданской авиации, прячущий правую руку за спиной: неудобно, в руке авоська с продуктами.
Он уйдёт в пятьдесят три. Если бы твой папа взвешивал и раздавал, если бы отмерял и смотрел на часы, если бы обижался и делил по справедливости, если бы просил заслуженной любви, то и прожил бы дольше, и получил бы заботу и любовь, и не летали бы по дому тяжёлые, как чугунные гири, мамины слова, от которых было больно, как от удара в солнечное сплетение.
Только это был бы уже не твой папа.
Он будет всё дальше удаляться от тебя, подхваченный невидимой рекой времени, лёгкий, как былинка, а ты будешь всё смотреть и смотреть, боясь потерять его из вида, пока он не скроется – теперь навсегда.
12
В школу № 12 города Мары тебя вместе с другими ребятами из гарнизона возят на автобусе. За рулём – солдат, вместо кондуктора – одна из мамаш по графику, для порядка. Твоей мамы в списке нет: она нездорова и не может залезать в автобус. Тебя это нисколько не смущает: жена начштаба тоже освобождена. Хотя и не болеет.
Пока автобуса нет, мы возимся и показываем приёмчики. Однажды автобус причалит к школе, и выяснится, что твой портфель остался в кустах в гарнизоне. Солдаты будут убирать территорию, найдут его, прочитают фамилию ученика на тетрадках и принесут его домой изумлённой бабушке. Но ты отлично учишься, и тебя прощают.
Если после уроков автобуса ещё нет, мы мчимся в крошечную лавку и покупаем по сто граммов конфет-подушечек. Грузный продавец Ахмед набирает их из большой картонной коробки при помощи белого черпака и заворачивает в кульки из толстой, грязного цвета бумаги, которые он лихо сворачивает из листов, отрываемых от огромного рулона. Здесь же на прилавке высится закутанный марлей от мух здоровый куб кунжутовой халвы – тягучей, как гигантская ириска.
Иногда мы уговариваем дежурную маму тормознуть у мороженщицы и покупаем подтаявшую на марыйской жаре сладкую массу, в которой попадаются солоноватые кусочки сухого льда.
Покончив с мороженым, мы запеваем про геологов, у которых «путь и далёк, и долог» и которым никак «нельзя повернуть назад».
Однажды девчонки затягивают песню со словами, которые ты не понимаешь, а спросить стесняешься: «Если цыган нам скажет, если народ прикажет». Ты долго мучаешься сомнениями. С народом понятно, но что это за могущественный цыган? Пройдёт время, и ты догадаешься и про себя ухмыльнешься: «Если ЦК нам скажет».
Тебя принимают в пионеры, ты не застёгиваешь курточку, чтобы все видели твой алый галстук. «Бабуля, посмотри!» И оторопеешь, когда вместо ожидаемых восторгов бабушка окатит тебя взглядом, в котором жалость, укоризна, усмешка, горечь. И ты запомнишь этот взгляд на всю жизнь.
Иногда случается беда – самум, который в Туркмении называется «афганец». Это ветер, который накрывает гарнизон тоннами мелкого грязно-жёлтого каракумского песка. Спасения от него нет.
Он начинается с неожиданной звенящей тишины и ощущения удушья. Потом появляется небольшое облачко, и вот уже поднятый в воздух песок пустыни мечется по небу и как раненый зверь обрушивается на городок. Конечно, задраивали всё, что можно. Потом выгребали песок отовсюду.
Пыльная буря уходит часа через два.
Ты помнишь, как однажды «афганец» застиг вас на пути из школы в гарнизон. Автобус еле ползёт в пыльном вареве. Не видно ни земли, ни неба. Песок проникает сквозь закрытые окна, скрипит на зубах, попадает детям в глаза и уши.
Потом ты почти вслепую помчишься домой, будешь колотить кулаками в запертую дверь нашего финского домика, бабушка откроет, всплеснёт руками. Чувствуя себя почти героем, ты позволишь ей стащить с тебя одежду, высыпать песок из карманов и башмаков.
13
В среднем раз в два-три года один из лётчиков нашего гарнизона погибал. Тогда женщины плакали, и в городок приезжали никому не знакомые люди – родственники погибшего. Устраивали прощание в клубе.
Однажды на прицепе привезли изувеченный самолёт. В тот раз перегоняли новую технику, летели группой, но в одном самолёте вышло из строя навигационное оборудование, он заблудился, кончилось горючее, и он упал в болото.
Ты приедешь в родной гарнизон через двенадцать лет с женой Ириной, захочешь залезть в знакомый бассейн, но без справки нельзя, и вообще не до тебя: в гарнизоне проводы погибшего пилота.
Из Лётной книжки майора Кандаурова:
Раздел IX
ПРЫЖКИ С ПАРАШЮТОМ И КАТАПУЛЬТИРОВАНИЯ
(ознакомительные, тренировочные, вынужденные, катапультирование на тренажёрах)
Ко дню заведения лётной книжки выполнено:
15 (пятнадцать) тренировочных прыжков с парашютом
4 (четыре) тренировочных катапультирования на тренажёре НИТЛ-3 днём и 2 (два) ночью с перегрузкой 8–12 крат.
Начальник штаба в/ч 40329
Подполковник (Храбров)
Тебе будет года четыре, когда к нам в дом одна за другой станут приходить жёны лётчиков, все очень тихие и встревоженные. Они соберутся в гостиной, а тебя бабушка уведёт на кухню. Уходя, ты услышишь: «Ирочка, ну не убивайся ты так, может, ещё найдут».
Городок всегда знает расписание полётов, и все жёны замирают, когда грохот на ВПП и рулёжке стихает раньше времени: неужели мой?
Потом ты узнаешь, что в тот день полёты прекратились раньше потому, что из полёта не вернулся твой папа.
Ты никогда так от него и не добьёшься внятного рассказа и не узнаешь причины. Это был обычный полёт по маршруту. Он вдруг обнаруживает, что у него нет топлива, чтобы вернуться на аэродром, почему-то не докладывает о своём местонахождении, не катапультируется, а жёстко садится на барханы и теряет сознание от удара.
Его ищут, но не могут найти.
Ночью он приходит в себя: голова раскалывается, хочется пить, рация разбита, фонарь заклинило – не выбраться. Как-то вылез и побрёл, не разбирая пути. Только звёзды над головой и песок под ногами. О чём он думал? Не расскажет, а ты и пытать особо не станешь.
Услышал шум работающего двигателя, побрёл на него и вышел на грунтовую дорогу, увидел прыгающий свет фар, потом весь грузовик, поднял руку. В машине два туркмена, по-русски не говорят, дали воды и жестами объяснили, что взять не могут, едут куда-то, где и телефона-то нет.
И просто уехали.
Уже побледнеет небо над пустыней, когда другой грузовик довезёт папу до колхоза, откуда позвонят военным. Папу заберёт вертолёт. Самолёт починят, и папа потом расскажет тебе, что он на нём ещё полетал.
За этот беспримерный подвиг его в порядке поощрения отправят в Ашхабад на гарнизонную гауптвахту, где не окажется свободных мест в офицерском отсеке, и папа вернётся в семью и эскадрилью, так и не отсидев. На год задержат очередное звание.
Потом тебе расскажут, что самолёт заправляет техник, а пилот должен проверить перед полётом, а папа поверил и не проверил… Возможно ли это? Кто теперь помнит? Да и важно ли это?
На самом юге страны, на самом пороге оттепели, до которой папе, наверное, не было дела, в самой середине самого жестокого столетия произошло совершенно незаметное, мелкое и неважное происшествие: стечение двух-трёх обстоятельств чуть не лишило тебя отца. Только и всего.
Но не так всё просто, не думай, что ты проскочил. Тебя уже взяли на заметку в чёрном гроссбухе небесной канцелярии.
В 1956-м тебе оставили отца, чтобы ровно через полвека, в немыслимом тогда 2006-м подарить внука Ивана и отобрать сына Аркадия.
14
Когда тебе стукнет семь лет, тебя приоденут и повезут в город Мары сдавать экзамены в детскую музыкальную школу. По классу фортепиано.
По дороге мама, смущаясь, шёпотом объяснит тебе, что в музыкалку не берут, если дома нет инструмента, но ты, если спросят, скажи, что есть, а заниматься будешь пока у Додки Микаберидзе, а мы тебе потом купим, а то денег нет, а мы купим, а у тебя не получится, и будет оно стоять.
Сашенька, ты понял? Ты изумишься, но вида не подашь. Да, мама.
В школе ты сдашь экзамены, постучав палочкой и повторив мелодию. Тебя поздравят, а на прощание полюбопытствуют:
«Кстати, мальчик, а пианино у тебя есть?»
«Я пока буду заниматься у Додки Микаберидзе, а потом мне купят».
«Вот когда купят, тогда и приходи».
Всю жизнь ты будешь жалеть, что не умеешь играть на пианино, но второго шанса тебе не дадут.
В то же примерно время тебе объявят, что у тебя скоро появится братик или сестрёнка. По правде говоря, ты не придашь этому сообщению такого большого значения, как упущенной возможности научиться играть на пианино. А зря. Когда однажды маму увезут, а потом привезут обратно, ты окажешься к этому совершенно не подготовлен.
Дело будет в августе, ты примчишься на велике домой, опалённый, изнывающий от жажды, и вдруг услышишь детский крик, доносящийся из дома. Там ты обнаружишь бледную, потухшую маму, глуповато улыбающегося чему-то папу, бабушку, склонившуюся над белым свёртком. Из свёртка будут торчать маленькие ножки, которые у всех, кроме тебя, вызовут взрыв нездорового, необъяснимого умиления.
Зачем они всё это придумали? Разве мы и без этого плохо жили?
Вдруг до тебя дойдёт, что жизнь уже никогда не будет такой же, как до появления твоего брата Юры. Она не станет хуже или лучше – она будет другая. Маленький Юрка не станет тебе докучать. Но ты быстро уяснишь, кто теперь в доме главный, и удалишься «как разжалованная прислуга» в свою жизнь.
Потом выяснится, что тобой родители будут гордиться, а Юрку – любить. А это разные вещи.
Вот и славно. Трам-пам-пам.
15
Взрослые скоро вспомнят забытую в связи с рождением Юрки забаву: совместные походы в кино. Вот все они идут с фонариком по узкой и совершенно тёмной дорожке в летний гарнизонный кинотеатр. Фонарик нужен, чтобы не наступать на лягушек, которые в суицидальном порыве снуют под ногами.
Потом у взрослых начинается кино, а у нас с Юркой – концерт. Он не засыпает без песен. Их есть у меня, но только все они бодрящие, пионерские. Взвейтесь кострами, Щорс под красным знаменем, юный барабанщик – мой репертуар осени 1960-го года.
Юрка взвивается, идёт под знаменем, барабанит от души. Потом утомляется и засыпает.
Между тем, Светка Шишкина, Валерка Константинов и ты организуете тайное общество. Оно не будет ставить своей целью свержение режима, пришедшего к власти путём вероломного переворота, измены и обмана тёмных масс в 1917 году. Оно будет служить исключительно задачам укрепления нашего духа, тренировки выдержанности и силы воли.
Проверка этих качеств будет заключаться в следующем. Половина семей гарнизона проживает в многоквартирных бараках с открытыми верандами. На верандах располагаются керосинки, примусы, а на гвоздях развешаны глубокие гитарообразные оцинкованные ванны для стирки и купания детей. Пол на верандах цементный. Соображаешь?
Испытание воли заключается в том, чтобы после одиннадцати (городок в будни засыпает рано) подползти как можно ближе к веранде с висящей на гвозде ванной и вдарить по ней булыжником. Ванна при этом издаёт щенячий визг и рушится на пол с грохотом, от которого в жилах стынет кровь. На освещённую сортирными лампочками веранду выбегают жильцы в подштанниках и слепо пялятся в комариный мрак невидящими сонными глазами.
Шик заключается в том, чтобы при этом не мчаться прочь, не разбирая дороги, а залечь и переждать грозу, терпеливо дождаться, когда они снова почти заснут, после чего нанести повторный сокрушительный удар и скрыться во мраке с чистой совестью на зависть подельникам, то есть соратникам.
А ты говоришь колыбельные… взвейтесь… развейтесь…
16
АЛЬЧИК м. арх. игорная говяжья надкопытная кость, козна, козан, бабка, костыга, шляк, лодыга, баска; лат. Talus.
Словарь Даля
Ты уже ходишь в школу, но ещё не знаешь про словарь Даля. Зато ты твёрдо знаешь, что один альчик стоит одну копейку. И ещё ты знаешь, что лучше тебя в альчики не играет в твоём городке никто.
Обе эти мысли приятно щекочут твоё самолюбие. У тебя их – не мыслей, мослов – больше всех. У кого-то сокровище, возможно, и лежит в душе (моё почтение, Александр Александрович!), а у тебя – рассовано по старым женским чулкам и закопано в надёжном месте.
Ключ поручен только тебе.
Пусть ты не любишь и не умеешь драться с близнецами Копыловыми, которые смертельно боятся твоей бабушки, зато ты закрываешь глаза и проезжаешь на велике под шлагбаумом.
А когда ты их открываешь, то вообще «делаешь в мослы» их всех.
Тебе нравится быть чемпионом. Это хорошо. Но ты неопытен и глуп: ты просмотрел тот момент, когда в твоей душе поселяется гадкий червяк – тебе уже нравится, когда завидуют. Ты выигрываешь десять мослов, продаёшь их проигравшему за десять копеек, а через пять минут небрежно возвращаешь их себе.
При всём уважению к Далю, не знаю, во что играл он, а наши мослы были бараньи. Вы с Валеркой Константиновым сами, бывало, выковыривали их из обглоданных шакалами бараньих скелетов в пустыне на окраине нашего городка, пока подкованная в медицине мама не узнала об этом честном промысле и не напугала нас до смерти бараньим трупным ядом, одной микроскопической капли которого хватает, чтобы убить человека.
Тем более пионера.
Мослы – это очень просто: ты рисуешь на земле прямоугольник метр на полметра и в центре проводишь прямую линию. Игроки ставят на эту линию по одному альчику, потом отходят за определённую черту, бросают свои альчики-битки, и тот, у кого биток стал на нужную сторону, первый старается выбить им альчики за пределы прямоугольника. Выбил – он твой. Нет – бьёт следующий.
На обнаруженных в погребениях осетинских селений древних альчиках были нанесены две меты: одна означала «могила», другая – «тягота». Археологи перевели эти меты «да возьмёт он наши тяготы» и решили, что перед ними амулет.
В твоём случае мослы брали на себя твои тяготы только поначалу, потом же стали преимущественно насылать их на тебя.
Сын штурмана полка получит от своего папы на день рождения бинокль. Чёрный, тускло блестящий, как наган. В футляре с кнопкой. Мальчик полюбит игрушку, укрощающую расстояния. Но ещё больше он полюбит альчики. В отличие от бинокля, не требующего от хозяина особых навыков, мослы требуют хладнокровия, глазомера, силы удара, дерзости и азарта. У мальчика из вышеперечисленного есть только азарт. Он купит у тебя мешок мослов и проиграет их тебе же за два дня.
Изнывая от унижения и желания отыграться, он принесёт тебе бинокль и запросит за него семьсот мослов. Даже у тебя не наберётся так много. Ты пойдёшь в рощу, что у бассейна, и вскроешь тайник, в котором ждут своего часа пара сотен отборных мослов из резерва главного командования. Путём хитроумных комбинаций, обменов и заимствований ты наберёшь эту гору мослов и вывалишь их перед пацанами. Специально назначенные счётчики тщательно пересчитают их в присутствии владельца бинокля. И будет обмен.
Ты оставишь себе гвардию – дюжину испытанных в сражениях костей. Ты будешь играть с ним три недели с перерывами на сон и школу, и через три недели вернёшь себе все семь сотен, до последнего крашеного и облезлого мосла.
Враг будет повержен в честном бою, и победа твоя обратится в миф.
Ещё через пару недель твоего папу вызовет на ковёр штурман полка. Папа узнает, что его сын обманом заполучил чужой бинокль и не отдаёт его не по годам доверчивому хозяину, что гарнизонные мальчики проигрывают его сыну деньги, полученные от родителей на завтраки, теряют в весе, и, того гляди, вообще не сегодня-завтра пойдут по неверной дорожке. Всё из-за тебя.
Твой тихий папа вспылит, а дома отзовёт тебя в виноградную беседку: «Саня, бинокль отнеси сегодня, мослы раздай ребятам. На что они тебе – ты и так чемпион. Больше не играй. Не забудь выкопать чулок с мослами под решёткой в душе. А то он там хлюпает. Обещаешь?»
Ты так и сделаешь.
