Александр Аркадьевич Кандауров
По направлению к любви
17
Всех туркменских стариков зовут бабаями, а всех туркменских женщин старше двадцати – мамушками.
Что можно сказать про бабая? Бабай бывает одет в пыльный халат, штаны и меховую папаху, которая особенно впечатляет в адскую туркменскую жару. У него редкая седая борода.
На мамушке чистый халат, шаровары, на голове – тонкая, обычно тёмнокрасная накидка, один конец которой зажат в зубах, от чего на ткани темнеет пятно от слюны. Монисто.
На всех бабаях и мамушках – резиновые калоши на босу ногу.
Малышей пугают – смотри, не будешь слушаться, бабай унесёт, но это впечатляет разве что уж совсем глупых, ведь всем доподлинно известно, что бабаи очень добрые. Тем более мамушки.
Бабаи ходят по домам и предлагают купить у них жёлтый и чёрный виноград, зелёные яблоки, нежные персики, урюк, арбузы или дыни. Товар размещается в матерчатой сумке, закинутой на плечо и состоящей из двух больших отделений, одно на груди, другое – за спиной. В таких же сумках перевозят всякую всячину на ослах.
Каждый уважающий себя бабай имеет при себе гири и две битые алюминиевые тарелки на цепочках. Взвешивают они щедро, особенно детям, приговаривая: «Поход».
Мамушки носят молоко в бидонах, и хозяйки рассчитываются с ними раз в месяц.
Вот ты подходишь к двум-трём бабаям, продающим фрукты в тени у магазина. Денег у тебя нет и быть не может. Ты пробуешь виноград у одного, у другого, пока кто-нибудь из них не оторвёт тебе кисть и не протянет, ворча и приговаривая что-то по-своему.
Им разрешают лечиться в полковой поликлинике, где твоя мама работает лаборантом. Жёны приходят только с мужьями: он восседает впереди на осле, больная тащится по жаре следом за ним пешком. Не пускают их только в бассейн – запрещает врач Микаберидзе, Додкин папа. Они живут рядом с городком в колхозе имени Карла Маркса в юртах.
По дороге в школу ты видишь, как старики расстилают коврики прямо на земле и молятся лицом к востоку.
В твоём классе есть туркменские ребята, вы не ссоритесь, но и подружиться не успеваете: они живут в городе, а вас после уроков сразу увозят в гарнизон.
Однажды ломается автобус, и твоя первая учительница Раиса Васильевна просит местных разобрать «военных» ребят по домам и покормить обедом. Ты оказываешься в туркменской семье твоего одноклассника по имени Берды, тебя смущённо зовут к столу, дают суп и лепёшку из тандыра. Ты смотришь на этот перенаселённый бедный дом, и что-то до тебя начинает доходить. Тебе стыдно перед Берды, как будто ты подсмотрел то, что видеть был не должен.
Теперь в классе ты смотришь на него другими глазами. В стране нет вдоволь хлеба, в школе на переменке всем дают по белой булочке, все едят, а Берды быстро кладёт в сумку для маленькой сестры. И он видит, что ты это замечаешь, но не смущается, а по-свойски подмигивает тебе.
Ты ничего не учишь, а учишься отлично, буквально страницами запоминая тексты из учебника в автобусе по пути в школу.
Однажды в классе Раиса Васильевна объявляет, что тебе светит поездка в Артек, потому что у тебя нет ни одной четвёрки. Ты поспешишь похвастаться дома, но в Артек поедет девочка – председатель совета пионерской дружины. С двумя четвёрками.
Ты только пожмёшь плечами: тебе и в Армавире хорошо. Ты знаешь, как тебе там рады.
18
В Армавире тебя ждёт сестра твоего сгинувшего деда баба Женя, её муж дед Лара, их дочь тётя Галя. У деда Лары и остальных странная фамилия – Оверя.
Ты физически, кожей чувствуешь, как они тебя любят, ты купаешься в этой любви.
Ты слышал, что дед Лара был деревенским учителем, когда пришла на Кубань большевицкая свобода, и его, как единственного грамотного в станице, выбрали в Раду сочинять для казаков законы. Потом свободы стало так много, что ему вспомнили Раду, успевшую стать кулацкой, и отправили на десять лет на Соловецкие острова.
Дед Лара отсидел от звонка до звонка. Хотя свободы поубавилось, ты никогда не услышишь его рассказов об островах.
Когда ты с папой и дедом Ларой поедешь к нему на пасеку, он будет грустно усмехаться, разглаживать седые шелковистые усы, макать в свежий мёд солёный огурец, угощать тебя полными мёда золотыми сотами.
Ты увидишь его ясные синие глаза, которые не погасила неволя. Они единственные смеялись, освещая лицо.
Он угадывал погоду и понимал язык пчёл. От него пахло воском и мёдом.
Ещё он знал цену жизни: ему довелось видеть, как легко рвётся эта нить, и рвут её совсем не те, кто подвесил (простите, Михаил Афанасьевич).
Усмехаясь в седые усы, он оберегал нас с папой от правды, которая об ту пору была нам не по росту.
Тебе расскажут, что он заплакал только однажды: когда сын Лёня ушёл воевать, а уже через месяц пришла похоронка. Он не доехал до фронта, эшелон был разбомблен в пути.
Дед Лара не пришёлся ко двору в своей стране. Она не знала, что с ним делать. Она делала всё, чтобы ни его, ни подобных ему не было, а он всё был и был.
Назову в последний раз – Илларион Оверя, станичный учитель русского языка и литературы, соловецкий мученик, чеховский персонаж, пасечник, золотые руки, чистая душа. Жил налегке и легко, как песчинка, канул в невидимых глазу водах всесильной реки.
19
Вот ты сидишь, свесив ноги в армавирскую канаву, и ждёшь с работы тётю Галю. Ты знаешь про неё, что она старая дева, но что вслух этого произносить не надо, что у неё увлекательная работа бухгалтера в райотделе бытового обслуживания населения, что она всю зиму ждёт лета, потому что летом ты приедешь из Туркмении, и для них это радость, ведь у них в доме кроме тебя детей нет. И не будет.
К её приходу ты одеколонишь грязные руки и шею и причёсываешь паклю волос. Вы видите друг друга издалека и радуетесь. Тётя Галя приносит с работы пачку квитанций, штемпель и чернильную губку. Ты должен терпеливо и аккуратно проштемпелевать эту пачку и только после этого отправляться играть со своими армавирскими приятелями и подружками в штандер.
В доме Оверей всегда полумрак. Маленькие окна на ночь наглухо закрывают ставнями, снабжёнными длинным металлическим штырём с проушиной на конце. Этот штырь уходит в дырку в стене и крепится изнутри, так что открыть ставни снаружи никак не возможно.
В комнате у них стоит «мойдодыр» для умывания и большой сундук. На полках много книг. Полный Пушкин. Ещё Некрасов и Щедрин.
Тётя Галя называет мою бабушку «Надюша», а тётю Женю «мамуня». Когда идёшь по их хате, поскрипывают половицы.
Перед их дверью, выходящей во двор – бочка для сбора дождевой воды, в сенях – банки для варений и солений, рамки для сот, с которых дед Лара специальным скребком счищает воск.
Над столом висит отрывной календарь, оторванные листки не выбрасываются, а скрепляются держалкой в виде железной человеческой лапки с пружиной, потому что на обороте можно прочитать рецепты, афоризмы и биографии замечательных людей.
На стене висит увеличенный фотопортрет Лёни в застиранной белой рубашке. Смущённая полуулыбка, ясные глаза.
Они смирились с бедностью. Устали надеяться и бояться. Они стали скуповаты, для чужих их души сомкнуты, как створки раковины, прячущие жемчужину, а вот для Надюши и Сашеньки – раскрываются.
В комнате икона, у которой всегда горит лампада. Пахнет чистой старостью и травами.
Из этих комнат бабушка поведёт тебя в церковь – крестить. Об этом ты помнишь мало: будет темно и непонятно, старик с бородой не то, чтобы страшен, а скорее уж больно не похож на дедов, которых ты привык видеть на улице. Одет по-сказочному, то ли говорит, то ли поёт. Вот подходит к тебе, бабушка что-то говорит тебе, а ты всё делаешь, как велят. Дают что-то в рот из общей – как ты успел подумать – ложки.
Свечи пылают, пахнет, как у Оверей.
Ну и хорошо, что быстро кончилось.
20
По соседству с Оверями живёт странная семья Портновых: толстая злая старуха с огромной бородавкой на мясистом носу, её ничем не примечательная дочка лет, как ты это теперь понимаешь, тридцати, и её сын Саша, твой ровесник и друг. Про бабку с дочкой говорят, что они баптисты. Ты не знаешь, с чем это едят, но уверен, что ничего хорошего в этом нет. Дело в том, что они никогда не пускают Сашку гулять. То есть буквально никогда.
Сашка сидит на крыльце с бабкой, которая шипит: «Родненький, не смотри ты на них, это же не дети, это бандиты, девки у них грязные, и тюрьма по ним плачет». Поэтому все дети и взрослые зовут Сашку «родненьким». Потешаются над ним.
Потом он пойдёт в школу, но и тогда бабка будет вести его до класса и забирать домой после уроков.
Ты не знаешь и теперь уже никогда не узнаешь почему, но гулять Сашу Родненького пускают только с тобой. Чем ты заслужил это высокое баптистское доверие – неизвестно. И вот живёт себе в Армавире такой мальчик и ждёт лета и твоего приезда из туркменского далёка. Вы вместе ходите на Кубань, и ты со знанием дела учишь ничего не умеющего Сашу копать червей, ловить рыбу и пускать плоские камни по воде.
Вы разговариваете обо всём на свете, и ты понимаешь, что Саша мало знает и стесняется этого. Саша выше и шире тебя, но рыхлый и неловкий. Ты учишь его играть в футбол и кататься на чужом велике, ты рассказываешь ему про альчики, самолёты, пустыню, про книжки, которые ты читал, и про места, где ты побывал.
Саша слушает тебя очень внимательно и задаёт много вопросов. Он знает, что ты уедешь, и гулять он пойдёт нескоро.
Он будет ждать тебя всю осень, зиму и весну, спрашивать бабу Женю, а когда Саша приедет.
Вот так. А вы говорите «Артек».
Вот вы идёте с Сашей в клуб завода «Армалит» смотреть кинокомедию «Полосатый рейс». Свет ещё не видывал более благодарного зрителя, чем Саша Портнов. По пути домой вы вспоминаете смешные реплики, строите рожи, изображаете тигров и дрессировщика. Ты доводишь Сашу до крыльца, где его уже ждёт бабка.
Однажды Саша скажет, что хочет убить её, и в его голосе будет столько спокойной уверенности и усталости, что тебе станет страшновато. Всякий раз, когда ты, уже повзрослевший, будешь приезжать в Армавир, ты первым делом будешь бежать к Сашиному дому, а он – большой, даже грузноватый парень – будет уже стоять на этом ставшем маленьким крылечке, размахивать обеими руками, радоваться не по возрасту, по-детски.
Потом вы с бабушкой продадите её старый домик и перестанете ездить в Армавир. Да и что там теперь делать? Твоя семья уедет из Туркмении в Астрахань, там ты будешь привыкать к большому для тебя городу, будешь знать из книг, что пора влюбляться в девушек, а сам влюбишься в английский и стишки.
Детство уйдёт незаметно.
Ждал ли тебя всё это время Саша Родненький или нет – кто знает. Тихо угасла тётя Женя, меньше стала писать обидчивая и одинокая тётя Галя. И всё-таки кое-что доходило.
Саша вырос, стал груб с бабкой и матерью, метался, учился плохо. Они выбили его из колеи детства, он не знал, куда плыть. Хотели спасти от скверны, а отравили семенами ненависти.
Однажды в Астрахани ты получишь письмо от тёти Гали и узнаешь, что твой друг Саша Портнов повесился. В день его шестнадцатилетия бабка и мать по его требованию нальют ему вина, он выпьет, запрётся в туалете и удавится на брючном ремне.
После похорон соседи забросают их дом камнями, и бабка с матерью исчезнут навсегда.
И тебя упоминаю в последний раз, мой летний армавирский друг Саша Родненький.
Ещё одна чистая душа отлетела до срока, подхваченная неторопливой, всесильной рекой.
Прощай, Саша Портнов, и прости.
21
Туркменская зима не морозная и недолгая, а всё же – зима. Промозглая, грязная, ненарядная, сырая. Если снег, то еле успевает долететь до земли. Если дождь, то надолго.
А почти девять месяцев в году – лето. И какое лето…
Командир полка запрещает женщинам ходить в туфлях на каблуках по асфальтовым дорожкам: каблуки дырявят варёный, почерневший асфальт. С часу до четырёх городок вымирает. Птицы – и те замолкают от жары.
В особо невыносимые ночи папа с мамой ходят в душ, падают в кровать, не вытираясь, на мокрые простыни, которые высыхают через десять минут. Звенит комариный рой. В арыке надрываются жабы. Туркменская ночь не знает милосердия. И так четырнадцать лет.
Иногда посреди этой ночи вдруг раздаётся вой сирены, что на крыше штаба полка. Это по соседству с нашим финским домиком, куда нас переселили из барака с общей верандой и со скрипучими железными солдатскими кроватями, когда папа стал командиром эскадрильи и майором. Это тревога.
Сирена воет так громко и противно, что мороз пробирает. Папа быстро одевается, хватает всегда готовый оклеенный дерматином «тревожный» чемоданчик и убегает в штаб. Оттуда их везут на аэродром, а вскоре раздаётся рёв двигателей: один за другим самолёты разбегаются и уходят в сиреневое, ещё не проснувшееся туркменское небо.
Иногда у папы бывают ночные полёты, тогда у них в спальне часа в три ночи звенит будильник, и папа уходит в столовую, а оттуда – на аэродром. Как можно в это время завтракать – уму непостижимо. Папа объясняет тебе, что без завтрака летать нельзя. Всю жизнь тебя будет изумлять папина способность есть и спать не тогда, когда хочется, а когда надо.
22
Скользким, бесснежным, влажным зимним вечером ты плетёшься домой со школьного автобуса, тебя ждёт ежевечерняя перевязка. Ты устраиваешься на кровати, в доме уже воняет мазью Вишневского. Ещё чем-то свинцово-серным. Мажь не мажь, всё равно присыхает, а срывать больно. Эта музыка длится уже два месяца. Привет, пиндинка!
Почти все обитатели нашего городка рано или поздно бывают укушены москитом-пиндинкой. Это такой комар. Вообще у нас в Мары-2 их просто тучи, и обращать на них внимание глупо: всё равно ты не знаешь, который из них пиндинка.
Больше других страдают женщины, если их кусают за лицо. Дело в том, что укус пиндинки рано или поздно превращается в воронкообразную язву, которую лечит только время и после которой остаётся отметина в виде шрама. У папы пиндинка на левой руке у локтя, а мамы на правой руке, а у тебя – на левой ноге у щиколотки.
Привет из солнечного Туркменистана!
Зато ты чувствуешь себя раненым в бою. Наконец-то ты имеешь полное право делать то, что хочешь, то есть ныть, скулить и жалеть себя любимого.
При желании ты для разнообразия можешь изобразить усталость, равнодушие и презрение к боли. Что бы ты вообще делал без пиндинки?
И пятьдесят лет спустя ты объясняешь любопытным: ну да, шрам, что делать, времена не выбирают. Да так, в одном отдалённом гарнизоне, в пустыне.
Спасибо, товарищ пиндинка, за наше несчастное детство.
Пока тебя перевязывали, папа и его эскадрилья сбивали шары. Вообще, империалисты не давали нам расслабиться. Проклятые. Сначала они запускали разведывательные шары, потом вообще послали бедолагу Пауэрса, которого нашему гарнизону передали засекшие его пограничники, а мы – далее по маршруту.
Хотя над нашей границей было ясное синее небо, и тучи не ходили хмуро, она всё равно была, как положено, на замке.
Вот только шары летали и шпионили. А папа и другие лётчики нашего городка их сбивали.
Сбить их было трудно по двум причинам.
Во-первых, чтобы приблизиться на дальность эффективного огня, надо было знать их размер, потому что в небе никак нельзя на глаз определить расстояние до объекта, не зная его истинного размера. И тогда ты стреляешь, но не достаёшь.
Во-вторых, они летали высоко. Надо было разогнаться на динамическом потолке, потом взять ручку на себя и как бы взлететь на горку тысяч до двенадцати, быстро расстрелять проклятый шпионский шар и приготовиться к расплате за удовольствие: неуправляемый на этой высоте самолёт будет камнем падать тысяч до девяти, там снова обретёт опору, станет управляемым и сядет.
Радости мало. Потом вашингтонские ястребы одумались, и шары пропали.
Из Лётной книжки майора Кандаурова:
Согласно приказа в/ч 40329 за № 055 от 28.9.62, прошедшего изучение самолёта МИГ-17 и МИГ-17ф и двигателя ВК-1ф и сдавшего зачёты с общей оценкой «отлично» допустить к переучиванию на с-те МИГ-17ф
Начальник штаба в/ч 40329 подполковник (Прасолов)
Допущен к полётам на разведку днём и ночью в ПМУ и днём в СМУ при установленном минимуме приказом в/ч 55674 № 03 от 7.01.63 г.
Начальник штаба в/ч 40329 подполковник (Прасолов)
Допущен к руководству на полигоне приказом в/ч 55674 № 015 от 24.01.63 г.
Начальник штаба в/ч 40329 подполковник (Прасолов)
Допущен к руководству полётами днём в ПМУ в составе АЭ как прошедший в полном объёме теоретическую подготовку и стажировку руководителя полётов с общей оценкой «хорошо».
Начальник штаба в/ч 40329 подполковник (Прасолов)
23
Однажды мы получили телеграмму из Астрахани: умер папин папа, твой другой дед Николай Никифорович Кандауров. До этого в твоей жизни ещё не было смертей близких родственников, ты не знаешь, как при этом надо себя вести и что пристало чувствовать. Ты не можешь сказать, что это сообщение потрясло тебя до глубины души: ты мало знал тогда и не многим больше знаешь теперь об этом человеке.
По лицам взрослых ты понимаешь, что произошло нечто чрезвычайно важное, но жалко тебе не его, а папу, который всегда весел и шутлив, всегда свой, а тут стал отстранённым, чужим, с лицом очень сосредоточенным, виноватым, потерянным.
Вот он собирается в дорогу, мама говорит какие-то слова и складывает в папин «тревожный» дерматиновый чемодан какие-то вещи.
Есть фотография: в гробу лежит незнакомый тебе старик, у гроба баба Арина, папа в длинной шинели без фуражки, с невидящими глазами, его старшие братья, а твои дядья Пётр, Никифор, Виталий, неизвестные тебе люди с землистыми, застывшими лицами.
Они из другого мира, где есть болезни, где пап и мам – таких надёжных, таких любимых, таких до каждой родинки знакомых – кладут в деревянные ящики и закапывают в землю.
Они из мира, куда очень сильно не хочется попадать, но что-то тебе подсказывает, что придётся, и тогда ты прячешься под одеялом, уговариваешь себя, обманываешь себя.
От папы ты знаешь, что в германскую дед воевал смело, был произведён в унтер-офицеры, каким-то образом оказался в Петрограде, бродил от митинга к митингу, слушал и диву давался – вроде и там, и там дело говорят.
Приехал домой в Астрахань убеждённым большевиком, женился на тихой, бессловесной, малограмотной, добрейшей Арине, которая нарожала ему кучу детишек. Выжили четыре брата: Пётр, Никифор, Виталий и младшенький Аркадий, твой папа.
Дед в гражданку прославился подвигами: отбирал по сёлам провиант для засевших в крепости красных, да, говорят, больно уж лютовал. Пока он изводил контру на корню, баба Ариша всё больше молчала да занималась детишками.
Совсем маленьким, ты побываешь у них в гостях, но эти дни ничем тебе не запомнятся. Ласкова с тобой будет только баба Ариша, да и то по-тихому, когда деда дома нет. Комнаты тёмные, полы скрипучие, дед ужасен: торчат жёсткие усы, сжаты тонкие бесцветные губы, колется седая щетина, ничего не говорят пустые злые глаза, а ночью в стакане воды на его тумбочке розовеет то, страшнее чего и придумать невозможно – вставная челюсть.
Ты безошибочно тогда определишь, что тебе в деде не нравится больше всего: ты ему совсем не интересен и не нужен. Хуже того: ему, как тебе покажется, вообще никто не интересен и не нужен. В этом доме, думаешь ты, никогда не бывает весело. И тепло не бывает. Здесь никто, как папа, не придумывает новые слова, не шутит и не смеётся. Здесь живёт страх. Здесь холодно. Даже в липкую астраханскую жару.
И ты приникаешь к чужой подушке, ждёшь утра и вообще хочешь домой.
Потом ты догадаешься: дед сам боится власти, которую прежде кормил отобранным у других хлебом и которую поил отобранной у других кровью.
Скрипят ночью половицы, скрипит дедова солдатская койка, не спит дед. Кажется ему, что это души, им загубленные, пришли за ним, что надо ответ держать.
А что он им скажет? Про время было такое, про красная армия всех сильней? Про мало мы вас, гадов, расстреливали? Ведь он ради неё, этой власти, никого не жалел, почему же теперь он сам её боится? Разве она его не любит?
А кого она вообще любит?
Скрипят половицы в комнате жёлтого обшарпанного трёхэтажного дома в астраханском Жилгородке, ворочается дед. Всё, что было в нём человеческого, вытравил в себе, чтоб революции не мешало, разменял на новую веру, а в награду только страх и портрет в местном музее, да и тот после его ухода снимут по просьбе ветеранов войны и труда, что не так сильно лютовали.
Вот оно, значит, как: взяли в оборот молодого, сильного, лихого унтера, внушили ему, что нынче его время пришло, что счастье трудового народа не за горами, что неугомонный не дремлет враг, что не время для жалости, что мы наш, мы новый мир построим.
Он и поверил. И кровь чужую пролил, и зачерствел, и закоснел в этой своей вере.
Партия наш рулевой, без партии не жизнь, партия всегда права, надо разоружиться перед партией, надо ей всё отдать, лес рубят – щепки летят, косточки трещат, слёз нет – нечем уже плакать. Исполняй, или партбилет на стол. Жить потом будем, когда коммуну построим, сейчас не до этого. Кто там шагает правой? Открой «Правду», там всё написано.
А сам много нажил за длинную и трудную жизнь? Скрипучие полы, да паёк блокадный, да бессонницу, да страх.
Что ж, бросайте в деда камень, бросайте те, кто не стал винтиком, кого не завертело кровавое русское колесо, кто не поддался соблазну, не разменял веру и уберёгся. Пусть первым бросит камень в моего деда тот, кто прожил русский двадцатый век и не запачкался ни подлым доносом, ни безвинной кровью, ни рабской покорностью, ни трусливым умолчанием, ни липким страхом, ни тщетной надеждой.
Бросайте, он уже не ответит.
Прощай и ты, Николай Никифорович Кандауров, и ты сгинул, и ты исчез навсегда в медленной реке, и ты растаял в свой срок.
