Александр Берзан
Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь
Чуть постояв в нерешительности, медведь начинает осторожно шагать вниз, по противоположному краю белой, снежной реки. Шаг за шагом… Сантиметр за сантиметром, мы приседаем за свои рюкзаки. Всё ниже и ниже…
Всё! Мои коленки – выше подбородка. Я чувствую холод сквозь брюки – это моя задница упёрлась в холодный снег.
– Дальше, приседать некуда! – понимаю я.
Я прячу лицо за своим оранжевым как апельсин, рюкзаком. Застыв, я смотрю на медведя одним глазом. Он – поджарый, большой, взрослый, тёмно-бурого окраса.
Медведь шагает медленно и равномерно, шаг за шагом. Медвежья морда смотрит прямо по ходу движения. Но – так близко! И я вижу, что он постоянно косит на нас, своим глазом…
– Не дурак! Понимает, что мы – не просто две кочки на белом снегу! – я медленно, по сантиметру, прячу свой глаз, за рюкзак, – Одна кочка – ярко-жёлтая, другая – ярко-синяя…
Шаг, ещё шаг… Медведь осторожно шагает по краю снежной реки, мимо нас…
– Близко как! – поджимаю я губы, за своим рюкзаком, – Нам – не шелохнуться и он – стенкой подпёрт! Некуда отодвинуться! Ни нам, ни ему…
Шаг, ещё шаг… Медведь ставит лапу за лапой, на снежник. Медведь шагает медленно и равномерно…
Я вдруг, с удивлением обращаю внимание на то, как он ставит свои ноги! Я усиленно смаргиваю и впиваюсь взглядом в эти медвежьи ноги.
– Вот!
Шаг! Медведь ставит на белый наст свою переднюю правую ногу! Он осторожно ставит её, на пальцы.
– Обычное дело… – прищуриваю я, свой глаз.
Следом – медведь ставит на снег свою заднюю левую ногу… Он ставит её – на пятку! И перекатывает вес тела на всю стопу.
– Сначала – он ставит пятку! – я удивлённо поднимаю брови, – Кто бы мог подумать?! Никогда, этого, не знал!.. Ну-ка! Ещё раз!
Медведь едва-едва миновал нас. Морду, он по-прежнему держит прямо по курсу. И я уже не вижу – косит ли он левым глазом в нашу сторону. Теперь – большей частью, я вижу его «корму». Уже не опасаясь, что медведь меня «вычислит», я выглядываю из-за рюкзака и уже в оба глаза, смотрю на его, медленно ступающие на белый наст, бурые ноги.
Вот! Медведь ставит на снег свою левую переднюю ногу.
– Так! – прищуриваюсь я, – На пальцы!
Следом, медведь ставит на белый снег свою правую заднюю ногу.
– На пятку! Так и есть! Заднюю ногу медведь ставит на пятку! – тихо радуюсь я, за своим рюкзаком, – Я всегда думал, что медведи на пальчиках ходят! Вот же! Век живи – век учись!
Мы дожидаемся, пока медведь не удалится с наших глаз и только тогда, окончательно высовываемся из-за своих рюкзаков.
– ФУУУУ!
– ФУУУУ!
– Вот, это, дааа!
– Ага!
– Близко как!
– Я думал – вычислит!..
– Ну!
– Пошли – расстояние посмотрим!
– Пошли!
Делясь впечатлениями, мы налегке, только с ружьями в руках, шагаем поперёк снежной реки, к следам медведя…
На плотном насте – только чёрточки от медвежьих когтей! Но, мы – лесные люди! Нам, большего – и не надо.
– Уф! – я оборачиваюсь и смотрю на наши, стоящие на белом снегу, оранжевый и синий, рюкзаки, – Блин!.. Близко как!
– Ну! – становится серьёзным лицо Чудаева, – Шагов тридцать! Не больше.
– Если, не меньше!
Мы шагаем обратно, к рюкзакам.
– Саня! Почему он, всё-равно попёрся мимо нас?! – спрашивает Олег, забрасывая ремень своего карабина на плечо, – Ведь, подозревал же!
– Хм! – хмыкаю я, в ответ, – А, куда ему? Ты, на склон посмотри!.. Вверх подниматься?! Против шерсти кедрового стланика?! Четыреста метров?! Или – вверх по днищу распадка уйти? Обратно?! Я думаю, он оттуда шёл! А ему, нужно – вниз!
– Точно, – кивает головой, Чудаев, – Других вариантов, у него… Тут – только через нас.
– Ладно… Пора и нам, вниз валить.
– Ну! – соглашается Чудаев, – До вечера до дома дойти бы…
Тятино. Шестнадцатое мая. Чудаев уходит в цивилизацию. Сегодня небо закрыто высокой облачностью. В паре с Трубергом, мы решаем пройти в верховья Ночки, по массивам междуречья Тятиной и Ночки. По высокотравным полям Банного ручья, мы напрямую шагаем в сторону вулкана…
Подходим к стене пихтарника. Только суёмся под кроны хвойника – и сразу тормозим. Здесь, под первыми пихтами, вся трава, широкой полосой, забрызгана желеобразными капельками медвежьего помёта!
– Саня! Что это?! – поражается Труберг.
– Медведь обдристался! – коротко отзываюсь я, стреляя глазами по сторонам, – Кто-то напугал его, до смерти.
– Хм! Почему ты так думаешь? – озадачивается Труберг.
– Я видел такое, этой весной. В тот раз, я каждый след медведя просмотрел, по снегу. Поэтому, как это бывает – я знаю.
– Интере-еесно, – тянет Александр, – Что, здесь, могло случиться?
– Смотри! – прищуриваюсь я, – Медведь «профонта-нировал» вдоль границы пихтарника. Значит, его «пугатель» подошёл к нему не из глубины леса и не со стороны нашего пустыря.
Александр, молча, кивает головой, соглашаясь с моей логикой.
– Кто-то подошёл оттуда! – показываю я рукой по границе хвойника, в противоположном от «фонтана», направлении, – Он увидел нашего медведя первым и практически, упал на него!
– Почему ты решил, что «упал»? – недоумевает Труберг, – Может, просто подбежал!
– Иначе – не напугаешь медведя до смерти! – начинаю злиться я непонятливости своего напарника, – Это, тебе, не «трусишка зайка серенький»! Это – медведь! Он сам, кого хочешь, напугает.
– Кто же, это, мог быть? – допытывается въедливый Труберг.
– Здесь, из людей – только мы с тобой. А, мы сюда ещё не ходили. Значит, этого медведя напугал… другой медведь.
– Медведя напугал… медведь?! – недоверчиво переспрашивает меня Труберг.
– Ну, да! – втолковываю я ему, – Ведь, кроме нас, здесь людей нет?
– Нет, – соглашается Александр.
– Ну, не лисица же, тогда! – теряю я терпение, – Это – только другой, более крупный медведь!
– Хм! Почему – более крупный? – въедливость Труберга не знает границ.
Совсем недавно Александр работал учителем в школе, лесная жизнь – не его стихия. Наверное, я зря на него злюсь…
– Ну, Саша! – кончается у меня терпение, – Потому, что мелкий медведь не бросится на крупного!.. А почему я считаю, что этот медведь бросился? Да потому, что для того, чтобы так напугать медведя, совершенно недостаточно страшно взреветь в десяти шагах от него! Здесь нужно, буквально напасть на нашего!
Под пихтами всё закрыто травяной дерниной вейника и, как я не изощряюсь – я ничего не нахожу! Только – за обгаженным медведем местом, дорожкой положены былины вейника. Это – наброд, след по траве убегающего медведя…
– Вот, блин! – в сердцах чертыхаюсь я, пройдя метров двадцать в том направлении, – Больше – ничего не узнать! Ну, почему мы не собаки?!
По пустырям высокотравья мы, сегодня, не идём. Сегодня – мы шагаем в глубину безбрежных пихтарников, напрямую к подножьям вулкана. Долго-долго гребём по бамбуковому пихтарнику. Тя-же-ло… Сплошной бамбук – по пояс! Здесь он – везде такой…
Мы вываливаемся в котловинку самого истока какого-то ручья. Здесь – влажно и бамбук уступает место лопухам.
– Так! – я коротко оглядываюсь на Александра, – Это один из притоков Ночки!
– Почему, Ночки? – сразу интересуется, въедливый Труберг.
– Он течёт вправо. Значит – к Ночке, – коротко формулирую я, свою мысль.
Моя голова занята прощупыванием окрестностей, нам важно не столкнуться с кем-нибудь из медведей.
– Хм! Как, в лесу, всё просто! – разглагольствует, за моей спиной, Труберг, – Всё, что течёт влево – к Тятинке! Всё, что течёт вправо – к Ночке! Не заблудишься!
– Хм! Ну, да! – с сарказмом, хмыкаю я, настороженно прислушиваясь и приглядываясь к окружающему нас бамбуковому пихтарнику, – Как-то, так…
Через полчаса, мы стоим в небольшой вмятине рельефа, с родничком посередине. Это – самое начало распадочка будущего ручья. Вокруг нас – массовые поеди растений. Здесь кормился медведь. Или – медведи. Я приступаю к своей работе. Труберг стоит, ждёт…
– Блин! – чертыхаюсь я, – Я работаю звездочётом!
– Да? – оборачивается на мой голос Труберг.
– Как?! Столько чисел, можно в уме держать?! – раздражаюсь я, – Сейчас, у меня в голове четыре графы – белокопытник, лизихитон, симплокарпус и бодяк. Я считаю поеди. И в голове, по графам разложено, например, «восемнадцать, девять, восемь, один». Вот, очередная покопка лизихитона! И в голове – «восемнадцать, десять, восемь, один». Впереди – четыре скуса белокопытника и один скус бодяка! Теперь в моей голове стоит «двадцать два, десять, восемь, два»… Сейчас, одного только белокопытника, я уже насчитал семьдесят шесть черешков! При этом, я должен постоянно озираться по сторонам и прислушиваться!
– Нуу…, – задумывается Александр, над моей проблемой, – А, ты – записывай почаще! Обнуляй, так сказать, счёт!
– Да, я и так! – развожу я, руки в стороны, – Кормёжку обсчитаю – записываю… Всё-равно, от цифр голова трещит!
– Ты – до конца кормёжки не доходи! – советует Труберг, – Раньше обнуляйся!
Сегодня, в питании медведей, вырисовывается явное преобладание белокопытника. Причём, такая картина – повсеместна. Вот, на Ночке – на медвежьих кормёжках, я насчитал только три скуса соссюреи и один – бодяка, а белокопытника – сто пятьдесят!..
Тятинский дом. Семнадцатое мая. Очередной рабочий день подходит к концу. Мы, в паре с Трубергом, сваливаем к нашему дому, с верховий Тятиной. Смотровая тропа стелется под ноги…
Я резко останавливаюсь. Передо мной, на краю уходящего далеко вниз, крутого склона борта речной долины, прямо у тропы, устроена медвежья лёжка! Хвойно-моховая, лесная подстилка содрана и во влажной и прохладной почве выкопано углубление. Это горизонтальная площадочка, такая – чтобы, только, уместиться хозяину.
– Смотри-ка! Маскировка – прежде всего! – хмыкаю я, – Он сделал лёжку так – что, находясь на ней, он находится на одном уровне с поверхностью пихтарника! Заподлицо с землёй!
Я вынимаю из кармана рулетку и замеряю размеры лёжки. Записываю себе в дневничок: «Длина сто двадцать, ширина пятьдесят сантиметров».
– В статьях пишут, что медведи устраивают такие вот, сырые лёжки в земле – в жаркие, знойные дни! Чтоб прохладнее лежать было.
– Точно! – соглашается со мной Александр, – Последние дни, у нас были – жаркие! Даже для нас, а у медведя – шкура.
– И шкура у него, сейчас – ещё зимняя! – добавляю я.
Я зарисовываю схемку расположения медвежьей лёжки на местности, и мы шагаем дальше.
– Ци-ци, ци-цу-цу-цу-цу-цу!
Среди тенистого пихтарника, я впервые в этом году, слышу летнюю песенку синехвостки, короткую и печальную…
Усталость берёт своё. Столько выхожено, за день! Тропа стелется лентой, под ноги…
Вдруг, впереди раздаётся дробный перестук копыт!
– Тык, тык-дык, тык-дык, тык-дык, тык-дык…
Оторвав взгляд от тропы, я вижу, как с нашей тропы, через ещё по-весеннему пустой березняк речной террасы, бодрой иноходью от нас уносится медведь! Он – взрослый, толстенький, очень светлой, прямо-таки, соломенной масти. Вовсе не выкладываясь, но очень резво, медведь, на широком вираже уносится влево, в отступающий метров на пятьдесят от голой речной долины, чёрный пихтарник.
– Медведь! – запоздало очухиваюсь я.
– Вон! – вторит мне Труберг, из-за спины, – Медведь!
Медведь исчезает под чёрной стеной хвойника раньше, чем мы успеваем остановиться. Что уж, теперь, останавливаться?! Друг за другом, мы, как шагали – так и продолжаем быстро шагать по тропе…
– Хм! – хмыкаю я себе в нос, через минуту, – Тоже мне! Иноходец нашёлся!
– Ну! – устало бурчит за моей спиной, Труберг, – Сначала, по звуку, я подумал, что – лошадь! Копытами, так гулко по земле простучал…
Эта сценка из лесной жизни смягчает наши, тронутые усталостью, лица. Дни в мае – такие длинные…
Я несу на Банный ручей от Тятинского дома рыбу, потрошить. Нужно будет, сейчас, её пожарить. Это – наш ужин. Ружьё на плече, пустое ведро в одной руке, кукан с кунджинами – в другой…
Я спускаюсь по дороге с высокой морской террасы. У подножия террасы сворачиваю влево, за угол – здесь бурчит наш Банный ручей, вырываясь на стол низкой морской террасы. Я сбрасываю рыбу на траву. Сегодня, я хочу проверить один вопрос…
Первым делом, я, рулеткой, замеряю длину рыбин. Кунджин – три штуки.
– Так! – бормочу я, – Самая крупная… шестьдесят четыре сантиметра. Вторая – пятьдесят восемь. Третья – сорок пять сантиметров.
Теперь, я вспарываю брюхо самой мелкой рыбины. Её желудок раздут от корма. Я разрезаю желудок и принимаюсь считать вывалившихся из него горкой, полупереваренных мальков: «Один, два, три…». Записываю в свой дневничок: «Кунжда, сорок пять сантиметров – пятьдесят два малька». Разрезаю желудок второй рыбины… И через пару минут, делаю запись в дневничке: «Кунджа, пятьдесят восемь сантиметров – семьдесят шесть мальков». Третий желудок… «Кунджа, шестьдесят четыре сантиметра – сто восемь мальков».
Я потрошу рыбу дальше, а голова думает, сама по себе: «Скат мальков горбуши и кеты проходит, примерно с середины марта до середины мая. Около двух месяцев. Сейчас, у меня получилось среднеарифметическое количество мальков в желудке одной кунджины – восемьдесят мальков. Хотя рыба питается весь день – мы допустим, что желудок у кунджи полный – утром и вечером. Значит, сто шестьдесят мальков в сутки. За два месяца… примерно, девять с половиной тысяч мальков. Капец!».
– Одна кунджа, за сезон весеннего ската, съедает девять с половиной тысяч мальков горбуши и кеты! – взвиваюсь я, наконец, осознав масштабы проблемы, – Блин! Да она – просто, золотая!
Я потрошу рыбу дальше…
– А, теперь – другая мысль! – через пару минут, думаю я, – Каждый год, мы заезжаем на полевые работы, примерно пятого апреля. С этого времени, мальки скатываются в море, примерно полтора месяца. В день мы съедаем, примерно три кунджины. Значит, в день мы спасаем… почти пятьсот мальков. За полтора месяца, это получается… двадцать одна тысяча мальков!
– Блин! – снова взвиваюсь я, – Да, мы – Гринпис! Нам памятник ставить надо!
В Тятинском доме, обдумывает мои расклады по малькам, Труберг. Он очень дотошный.
– Саша! – говорит он мне, – Ты знаешь, какой процент возврата взрослых рыбин от количества выпущенных мальков? На рыборазводных заводах его высчитывают.
– Ну! – киваю я, – Максимум – шесть процентов мальков возвращаются в реку взрослыми рыбинами. Шесть рыбин из ста мальков!
– Так! Давай, возьмём пять процентов. Получается, что одна кунджа, за весну, мальками съедает… четыреста семьдесят взрослых горбушин и кетин.
– Впечатляет, – угрюмо отзываюсь я.
– А мы, за весну, – продолжает Труберг, – Кормясь кунджой, спасаем тысячу сто взрослых горбушин и кетин.
– Хм! А ещё говорят, что мы объедаем заповедные речки! – фыркаю я, – И что нам нужно запретить ловить рыбу, на еду!..
Тятино. Утро встречает нас безоблачным, голубым небом и уже жаркими лучами солнца. Сегодня, нам нужно обследовать леса восточнее Ночки. В те лесные дебри мы, вообще, никогда не заглядывали. Просто, никогда не было в этом потребности…
На поляне, посреди пихтарника, широкими пластами содрана дернина. Мы, с ходу, подворачиваем ближе.
– Вот, это да-а! – качаю я головой и трогаю чёрным носком своего болотника вал скатанного дёрна, – Хм! Закатал в рулон, как ковёр!
– Саш, что это?! – не понимает Труберг.
– Медведь мышей ловил! – коротко оглядываюсь я на него, – Смотри, как скатал!
– Как он это сделал?!
– Обыкновенно! Когтями передних лап прорывает дернину и отступая назад, её под себя скатывает, рулоном. Как ты дорожку на полу скатываешь, когда квартиру пылесосишь.
– Прорвать пластом! – изумляется Труберг, – Тут же, сила нужна – как у трактора!
– Хм! – в свою очередь, я недоумённо смотрю на Труберга, – У него она и есть, как у трактора!
Я опускаюсь на корточки и меряю, такой чёткий на оголённой, мягкой, бурой почве, отпечаток когтистой лапы.
– Пухлая лапка, тугая! – бормочу я под нос, – Скорее всего, медведица… У женщин размер ноги маленький, даже когда масса большая…
– Чего?
– Шестнадцать сантиметров, я говорю… Молодец!.. Крупный!
Вот и речка! Ночка темнеет перед нами своим, почти чёрным днищем из вулканического шлака. Мы перебираемся через узкий перекатик, на её другую сторону…
Противоположный борт речного распадка встречает нас склоном высокой сопки, покрытой спелым хвойником. Ну, что ж? Мы лезем вверх…
Немного отдохнув на вершине, мы уходим дальше. Стараясь существенно не отклоняться в стороны, мы уходим по лесу, на восток. Это непросто – хвойник, здесь, сплошной и густой. За кронами елей и пихт, видимости почти нет…
– Сегодня нас интересуют понижения рельефа, – прикидываю я, – В них должны быть глухие, весенние озерца.
– Навроде того озерца, что между Ночкой и Тятинкой, на котором мы фотографировали мандаринок?
– Ага! Может быть, нам удастся отыскать мандаринок и здесь?
– Давай, попробуем, – соглашается Труберг.
Вот, впереди обозначается такое понижение рельефа! В плотной стене пихтовых крон, в той стороне ощущается просвет. Там – редина. Мы осторожно приближаемся…
Так и есть, озерцо! Среди густого, закрытого до половины своей высоты густым подростом, хвойника нам открывается спокойная гладь воды. Миниатюрное озерцо вытянуто на восток, вдоль подножий вулкана. Оно – всего шагов тридцать на шестьдесят. Закрывшись стволом крайней к озерцу пихты, я осторожно выглядываю из-за ствола одной половиной лица и приникаю к окулярам своего бинокля.
– Хм! Я веду себя – как медведь! – приходит мне в голову мысль, и я усмехаюсь.
– Ничего нет! – тихо сообщаю я за спину, Трубергу, – Всё пусто!
Вокруг кипит солнцем, весенний день. Яркой голубизной сверкает небо.
– Ну и день удался! – качаю я головой, оглядываясь по сторонам.
Я делаю шаг из-за ствола пихты. И тут! Всего метрах в пятнадцати слева, из-под чахлых кустиков спиреи иволистной, на зеркальную водную гладь озерца медленно выплывают утки! Я, как подкошенный, плашмя падаю на землю! Громко лязгает, ударившись о корень пихты, моё ружьё. Я лежу и усиленно изображаю собой, бревно…
– Блин! – душит меня злость, – Ведь, проверил же, всё! Каждый метр биноклем обшарил!
Лежать на спине, мне совсем неудобно. Какая-то неровность колет, упёршись в ребра с правого бока. Скосив глаз, на пределе видимости, я смотрю на уток: три мандаринки, медленно подгребая под себя лапками по спокойной глади озерца, по-лебединому высоко вытянув шейки вверх, изумлённо сверлят меня бусинками глаз.
– Смотрят!!! – сжимаю я губы, – Ну, конечно! Что-то, вдруг, рухнуло на берегу! С таким грохотом!.. Но, ведь, не стоять же мне было, разинув рот!.. Может, успокоятся?
Главное, сейчас – не шевелиться. Текут минута за минутой. Кругом стоит тишина леса. Глядя в «потолок» леса, я, сквозь кроны пихт, рассматриваю ширь голубого неба…
Наконец, решение принято.
– Пырх! – мандаринки легко взмывают в небо.
Тройка уточек перескакивает через острые пики вершин, обступивших озерцо, пихт и исчезает с глаз. Три пятачка потревоженного зеркала воды начинают медленно расходиться, концентрическими кругами…
– Блин! Да чтоб всё сдохло!..
Грязно матерясь, я поднимаюсь на ноги и начинаю отряхиваться от прилипших к одежде хвоинок и прелых, осенних листьев: «Вот, блин! Ни фотоаппарат вытащить! Ни на бок повернуться! Тут, ещё – этот сук, под ребра!». Я, в сердцах, пинаю короткий и толстый сук. Ноет ушибленное, при падении, плечо. Сзади, из-за ствола толстой пихты, высовывается лицо Труберга…
Через час хода по хвойникам, мы выходим на обширную марь. Этот сырой ольховник – это исток ручья.
– Так! – прикидываю я, – Это уже третий ручей за Ночку.
Мы шагаем по чистому взгорку, среди ольховника… Вся дернина вокруг издырявлена мышиными ходами! Вся!!! Живого места нет! Источенная ходами, она, как поролон, прогибается и пружинит под нашими ногами.
– Вот, это да-а! – изумляюсь я, – Я, такого – никогда не видел!
С другой стороны пологого бугра дёрн, широкими пластами, скатан в рулоны. А, где и просто сорван, метровыми лоскутами.
– Смотри! – сощуриваю я, глаз, – Опять, медведь мышей ловил! А, что? Молодец! Здесь – настоящий мышиный город! Больше, чем здесь, их – наверняка, нигде нет!
Мы делаем замеры и шагаем дальше…
Надо бы где-то остановиться, перекусить. Вообще-то, в лес мы с собой продукты никогда не берём и в лесу не обедаем, и даже не перекусываем. Лесная жизнь категорично отвергает трёхразовое питание, и мы едим утром и вечером, и только в доме. Но, сейчас – я работаю с твёрдолобым Трубергом! И этим, всё сказано…
Мы облюбовываем местечко у ручья, на мари. Пока Труберг режет сало и хлеб, я присмотрел дупло поползня, в стволе берёзы, неподалёку. Вообще-то «присмотрел» – не то слово. Он – сам! Снуёт, туда-сюда, туда-сюда. И орёт, при этом, на весь лес!
– Чвик! Чвик! Чвииик! Чвииик!
Я устанавливаю треногу фотоштатива, навожу телеобъектив фотоаппарата на чёрное отверстие дупла и замираю, положив палец на кнопку спуска. Дупло – всего в метре от земли! Минута, вторая, третья…
– Саша! – громко зовёт Труберг, – Иди, поедим! Я, уже ждать устал!
Последний раз оглянувшись вокруг, я покидаю свой пост. Шагаю к Трубергу…
– Вот же, скотина! Только что мельтешил перед глазами, взад-вперёд! – ругаюсь я на поползня, подходя к сидящему на пеньке, Александру, – А, как я объектив навёл – так он и близко не подлетает!
– Соображает! – улыбается напарник.
Через пять минут, мы шагаем дальше…
В овраге ручья натыкаемся на кормовые наброды медведя. Здесь, куда ни глянь – всюду зелёные «пеньки» скушенных черешков белокопытника!
– Саша! Медведь кормился! – показываю я Трубергу, – Мне посчитать нужно, перекури пока.
Труберг, как и я, не курит. Он просто сидит, отдыхает. А я – считаю медвежьи поеди…
– Всё! – сообщаю я, подходя к напарнику минут через пять, – Можно дальше идти.
– Что там, у тебя, получилось? – интересуется любопытный Труберг.
– Здесь – скушено четыре кустика дудника, три ростка соссюреи… А, вот белокопытника – целых сто семьдесят черешков! Представляешь? Сто семьдесят!
Мы шагаем дальше…
Вот! Кормёжка другого медведя! Труберг с облегчением падает на прогретый солнышком пригорок. Я брожу по проталине и внимательно изучаю кормовые наброды…
– И этот – питается одним белокопытником! – сообщаю я, вернувшись через несколько минут, – Я насчитал сто тридцать черешков!
Александр поднимается со своей лёжки…
Вот и побережье! Перед нами открывается ширь морского горизонта. Круг нашего маршрута замкнулся. Теперь – обратно! Мы шагаем по колеям заросшей дороги, по низкой морской террасе, в сторону Тятино…
Немного отдохнув в доме, мы решаем сходить на Тятину, но не спускаясь к морю, а напрямую – через бамбуковое плато, к началу смотровой тропы…
Уже часов шесть вечера. Но, высоко стоящее солнце, всё-равно, ещё жарко пригревает склоны. Мы быстро шагаем по вездеходной колее, широким полукругом рассекающей бамбуковое плато, постепенно заворачивая в речную долину Тятиной. В небе – вовсю токуют бекасы!
– Чиф!.. чиф!.. чиф! – одиночно вскрикивая, птичка лезет в небо всё выше и выше…
И вот, наконец, она срывается в пике: «Фифифифирр-рррррррррь!».
– Ну, как пикирующий бомбардировщик! – смеюсь я, поглядывая в небо.
И снова, бекас начинает лезть в небо…
– Чиф!.. чиф!
Забравшись повыше, птичка снова срывается в пике и разогнавшись, снова жужжит перьями: «Фифифифир-ррррррррррь!!!».
Бамбуковое плато прошли. Мы сходим с колеи налево и по ольховнику, спускаемся чуть ниже. Стараясь не наступить на лежащие под ногами сухие ольховые ветки и сучки, мы осторожно шагаем по медвежьей тропе, проложенной по краю невысокой, здесь, надпойменной речной террасы…
Даже не успев дойти до начала смотровой тропы, метрах в двухстах, прямо напротив нас, в пойме, мы замечаем медведя!
– О! Смотри – медведь! – говорю я.
Чёрный, взрослый зверь спокойно пасётся посреди обширной прогалины в редкостойном, пойменном ивняке. Высокотравье ещё только проклюнулось из почвы, и пойма стоит голая, как хорошее футбольное поле. Веет едва заметный, благоприятный для нас, ветерок. Медведь, постепенно, тянет в нашу сторону.
– Давай, подождём! – говорит мне Труберг, – Я попробую его сфотографировать!
У него – широкоплёночный «Пентакс». Я, с завистью, посматриваю на это чудо фототехники… Мы устраиваемся там, где стоим – прямо на тропе. Здесь – сухая, прошлогодняя листва. В речную долину от нас сходит пологий, травянистый склон. Лежать на солнцепёке – очень приятно. Я приникаю к своему биноклю…
Пасущийся медведь что-то заподозрил! Бросив кормёжку, он поднял голову и смотрит на нас!
– По-моему, с такого расстояния – он никак не может нас увидеть! – прикидываю я, в голове, – Значит, услышал?! Наши голоса? Да и… мы шуршали листьями, пока ложились!
– Ну, нет! – тут же отвергаю я «шуршащий» вариант, – Услышать шуршание листвой, на таком расстоянии… Нет, это нереально!
Опустив нос к самой земле, зверь замирает! Он стоит неподвижно, как изваяние.
– Я знаю твою обманчивую позу! – прищуриваюсь я, глядя на медведя в бинокль.
На первый взгляд – кажется, что зверь продолжает кормиться. И только, когда присмотришься – поймёшь, что медведь стоит, остекленев. Весь обратившись в слух, он слушает мир вокруг себя…
– Ну, как? Пасётся? – нормальным голосом, вслух интересуется у меня, Труберг.
– Тихо! – цыкаю я на Александра, едва разжимая губы, – Слушает! Нас услышал, наверно.
– Далеко! – не унимается, твердолобый Труберг.
– Вот тебе и «далеко»! – коротко огрызаюсь я.
Я неотрывно смотрю в бинокль. Медведь медленно опускается на брюхо. Он лежит в позе сфинкса, с высоко поднятой головой, на, по-лебединому изогнутой, шее. Слушает…
Затаив дыхание, я смотрю, в бинокль, на его позу – сейчас всё решится!
– Ну! Что он? – опять раздаётся нетерпеливый голос Труберга.
– Ти-хо!.. Нас слушает! – шепчу я, – Может, решил, что мы мимо проходим. Решил переждать!
Однако, сегодня, мы никуда не спешим.
– Мы подождём, тоже, – я не свожу с медведя внимательного взгляда.
В круглом поле бинокля, чёрный медведь, на фоне зелени «футбольного поля» поймы, виден очень контрастно. Медленно тянутся минуты…
Видимо, поняв, что нас не перележать, медведь начинает, едва заметно, шевелиться. В поле моего бинокля, он медленно, почти незаметно, по сантиметру сдвигается вправо, к стволику одиночной, чахлой ивы и… вдруг! На моих глазах, начинает медленно исчезать!
– Словно, под землю уходит! – начинаю тревожиться я, в бинокль.
Вот, скрылись лапы Сфинкса! Вот, исчезло туловище! А, вот – и чёрная холка, скрылась, исчезла тоже! Со всё возрастающим изумлением, я взираю на это «чудо исчезновения», в бинокль…
Потом, опомнившись и усиленно сморгнув, я приникаю к биноклю снова – и вижу перед собой ровную, без единого бугорка, зелёную плоскость «футбольного поля», с единственным стволиком чахлой ивы посередине.
– Где медведь? – недоумевает Труберг.
– Не знаю! – отвечаю я, – Не вижу.
– Он что, убежал?
– Нет! – категорично качаю я головой.
Что вправо, что влево от дерева, под которым растворился медведь – на добрые пару сотен метров простирается ровное, зелёное поле.
– Тогда, где он? – всё пристаёт ко мне Труберг.
– Не знаю! – огрызаюсь я, уже в который раз обшаривая голую пойму, в бинокль.
Подождав ещё минут десять и так ничего и не дождавшись, мы поднимаемся с тропы. Отряхнувшись от листвы, шагаем в пойму…
Вот и злополучная ива.
– Блин! По канаве ушёл! – соображаю я, едва подойдя к дереву.
Мимо ивы, пересекая всё поле поймы, влево пролегает ровная, как стрела, поросшая короткой травкой канава, не более метра глубиной, с очень пологими, сглаженными бортами. Борта канавы так плавно переходят в ровную плоскость поймы, что сбоку, в бинокль, эта неровность совершенно сглаживается!
– Блин! – поражаюсь я, уже другому, – Это, ведь, надо суметь! Так чисто проползти по канаве, чтобы нигде, за всю её длину, не засветиться! Это, надо же, так изголиться!
А в голове уже бьётся ещё более серьёзная мысль: «Ведь, сначала! Это всё – нужно было просчитать! Нужно было увидеть канаву. Нужно было оценить, куда она ведёт и понять, что по ней можно проползти через поле! И, только потом – постараться её проползти, вжимаясь в днище канавы так, чтобы никто не заметил!».
– Хм! А, говорят, что животные не способны думать! – бурчу я, себе под нос, – Что, у них в голове – одни рефлексы…
– Что ты говоришь? – оборачивается ко мне Труберг.
– А? Да! – отмахиваюсь я, – Это, я так! О своём…
Спешить, нам, больше – некуда. Я сажусь на ковёр зелёной травки, рядом с ивой…
– Тьфу! – зло плюю я, себе под ноги, – И нервы, ведь – как железо! Другой бы – в горячке, рванул по пойме, не щадя живота своего! А этот – шаг за шагом, расчётливо, тихо… Вот уж, точно – «сколько медведей – столько характеров»…
Тятинский дом. Сегодня, я буду работать по Тятиной. Я шагаю по морскому песочку, в сторону речки. Обычные пятьсот метров песчаного пляжа нашей бухточки…
Вдоль побережья, над устьем речки, летит орлан! Я поднимаю бинокль… Орлан – однотонный, тёмно-коричневый. Крылья более узкие, чем у орланов-белохвостов. Туловище вытянутое, хвост необычно длинный. Краевые перья хвоста много короче, чем срединные. Этим, орлан похож на белоплечего, но… у его небольшой клюв. Это, вам – не «белоплечинский шнобель»!
– Белоплечий? – прикидываю я, – Молодой… Но, тогда, он должен быть, весь, в пестринах! А этот – чисто коричневый. А клюв?! Он – и у молодого белоплечего, должен быть как у тукана, из мультиков… Неужели, беркут? Скорее всего! Дыхан, один раз, показывал мне, в небе, беркута.
Орёл проходит в небе, над устьем, дальше. Я, заученным, коротким движением руки, сую бинокль в коробку футляра и перехожу по перекату, речку…
По краю речной террасы, я захожу в долину Тятиной. Лопухи, здесь, стоят – уже почти по пояс! Часто встречаются площадки медвежьих кормёжек.
– Так! – усмехаюсь я, – Пошла моя работа!
Вскоре, я вынимаю свой дневничок: белокопытник – триста пятьдесят восемь скусов, крапива – четыреста три, борщевик – четыре скуса, дудник – один скус…
– Хм! – качаю я головой, – Как много, он, крапивы ест! Все верхушки пообкусаны!
Вот и знакомый участок спелого, пойменного ивняка. Скоро будет моё дупло рыбных филинов! Я, его, в мае прошлого года сделал. Я раздвигаю руками зелёные зонты белокопытника перед собой и осторожно, прислушиваясь и приглядываясь к окружающему лесу, продвигаюсь в направлении дерева с дуплом рыбных филинов. Сейчас, я приближаюсь к нему снизу, со стороны устья речки. Получается, что по ходу движения, сначала – я подгребаю по лопухам, к дереву-присаде. Это – мощная ель, растущая метрах в тридцати, по другую сторону полянки.
– Интересно! Посещают, филины, моё дупло? – думаю я, – Или нет? Надо посмотреть!
Я протягиваю руку вперёд, чтобы отодвинуть очередной зелёный зонт – и вижу на нём большие, белые кляксы.
– О! Помёт! – радуюсь я, – Птичий помёт!.. Свежий! Последний дождь его не смыл! Значит – уже, после него…
Значит, рыбные филины часто сидят в кроне этой ели! Обжили-таки, моё дупло!!!
