Александр Бестужев-Марлинский
Будочник-оратор
– То-то ветром! подливай масла, чтоб не гасло. Кликни сюда подчаска.
Другой будочник вылез из каморки зевая.
– Сведи-ка этого молодца в часть, – сказал ему офицер, указывая на мертво пьяного человека во фризовой шинели, без шляпы, который тащился за ним и никак не мог отыскать своего центра тяжести. При каждом шаге он спотыкался и, меря землю носом или вспоминая невинный возраст младенчества, двигался на четвереньках. – Веди, веди!
Пьяный. Помилуйте, за что-с?
Квартальный офицер. За пьянство и буянство и ночное шатание.
Пьяный. Ни в чем не причинен-с: маковой росинки во рту не было.
Квартальный офицер. Видишь, какая малиновка! Росою питается…
Пьяный. Извольте спросить-с хоть у кума Василья Мат-ве-и-ча-с: был у всенощной… у-у…
Квартальный офицер. Набожный человек, набожный человек! То-то, видно, ты помолиться орлу ломился в кабачные двери?
Пьяный. Вот из-воли-те видеть: кум Василий Мат-веич-с и говорит: «пойдем!»; я-те и сказал: «пойдем!» Пош-ли-с, ан нету. – Пожалуйте табачку-с!
Квартальный офицер. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!
Пьяный. Вы разве конный-с? У вас, кажется, не конный мундир…
Квартальный офицер. Разглядишь поутру. В сибирку его!
Пьяный. В сибирку-с? Не извольте обижать-с; я сам четырнад-ца-того класса.
Квартальный офицер. Сам? Покажи плакат! покажи плакат, говорю; по какому ты виду шатаешься? А, что, нету? Завтра все разберем. Четырнадцатого класса! Видишь, что выдумал! да, брат, ты лапчатый гусь; ты самозванец, ты сочинитель!..
Пьяный. За мной такого художества не водилось…
Квартальный офицер. Тащи, тащи!
Будочник. Изволь-ка подыматься на задние лапки, господин сочинитель; тебе еще не следует ездить четвернею!
Торжественное шествие удалилось, и я захлопнул окошко. «Вот тебе и содержание письма», – подумал я; с друзьями нечего чиниться – присел и написал, что видишь. Я нарочно приклеил альманачное начало, чтобы заманить в чтение из любопытства, которое бы, может быть, бросил ты, несмотря на дружбу. Как гражданский чиновник, ты без сомнения скажешь, что будочник мой – с лоскутного своею философиею – очень смело возвышает воинское звание над прочими, что все звания в свете достойны уважения, и многое множество прекрасных вещей, которые в устах твоих обновятся и окрепнут. Я не спорю ни за его ум, ни против твоей правоты; я хочу только сказать, что не один он замешкался в Наполеоновом веке, не один он застарел в войнолюбии.
