Александр Бестужев-Марлинский
Кавказские повести
Аммалат-бек
(Кавказская быль)
Посвящается
Николаю Алексеевичу Полевому
Будь медлен на обиду – к отмщенью скор!
Надпись дагестанского кинжала.
Глава I
Была джума[1]. Близ Буйнаков, обширного селения в Северном Дагестане, татарская молодежь съехалась на скачку и джигитовку, то есть на ристанье со всеми опытами удальства; Буйнаки лежат в два уступа на крутом обрыве горы. Влево от дороги, ведущей из Дербента к Таркам, возвышается над ними гребень Кавказа, оперенный лесом; вправо берег, понижаясь неприметно, раскидывается лугом, на который плещет вечно ропотное, как само человечество, Каспийское море. Вешний день клонился к вечеру, и все жители, вызванные свежестью воздуха еще более, чем любопытством, покидали сакли свои и толпами собирались по обеим сторонам дороги. Женщины, без покрывал, в цветных платках, свернутых чалмою на голове, в длинных шелковых сорочках, стянутых короткими архалуками (тюника), и в широких туманах[2], садились рядами, между тем как вереницы ребят резвились перед ними. Мужчины, собравшись в кружки, стоя, или сидя на коленях[3], или по двое и по трое, прохаживались медленно кругом; старики курили табак из маленьких деревянных трубок; веселый говор разносился кругом, и порой возвышался над ним звон подков и крик: «Кань, кань (Посторонись)» – от всадников, приготовляющихся к скачке.
Дагестанская природа прелестна в мае месяце. Миллионы роз обливают утесы румянцем своим, подобно заре; воздух струится их ароматом; соловьи не умолкают в зеленых сумерках рощи. Миндальные деревья, точно куполы пагодов, стоят в серебре цветов своих, и между них высокие раины, то увитые листьями, как винтом, то возникая стройными столпами, кажутся мусульманскими минаретами. Широкоплечие дубы, словно старые ратники, стоят на часах там, инде, между тем как тополи и чинары, собравшись купами и окруженные кустарниками, как детьми, кажется, готовы откочевать в гору, убегая от летних жаров. Игривые стада баранов, испещренные розовыми пятнами; буйволы, упрямо погрязающие в болоте при фонтанах или по целым часам лениво бодающие друг друга рогами; да там и сям по горе статные кони, которые, разбросав на ветер гриву, гордой рысью бегают по холмам, – вот рамы каждого мусульманского селения. Можно себе вообразить, что в день этой джумы окрестности Буйнаков еще более оживлены были живописною пестротою народа. Солнце лило свое золото на мрачные стены саклей с плоскими кровлями и, облекая их в разнообразные тени, придавало им приятную наружность… Вдали тянулись в гору скрипучие арбы, мелькая между могильными камнями кладбища… перед ними несся всадник, взвевая пыль по дороге… Горный хребет и безграничное море придавали всей картине величие, вся природа дышала теплою жизнию.
– Едет, едет! – раздалось из толпы, и все зашевелились.
Всадники, которые доселе разговаривали с знакомыми, ступив на землю, или нестройно разъезжали в поле, вскочили на коней и понеслись навстречу поезда, спускающегося с горы: то был Аммалат-бек, племянник тарковского шамхала[4], со своею свитою. Он был одет в черную персидскую чуху, обложенную галунами; висячие рукава закидывались за плеча. Турецкая шаль обвивала под исподом надетый архалук из букетовой терма-ламы. Красные шальвары скрывались в верховые желтые сапоги с высокими каблуками. Ружье, кинжал и пистолет его блистали серебром и золотою насечкою. Ручка сабли осыпана была дорогими каменьями. Сей владетель Тарков был высокий, статный юноша, открытого лица; черные зильфляры (кудри) вились за ухом из-под шапки… легкие усы оттеняли верхнюю губу… очи сверкали гордою приветливостию. Он сидел на червонном коне, и тот крутился под ним как вихорь. Против обыкновения, не было на коне персидского круглого, расшитого шелками чепрака, но легкое черкесское седло с серебром под чернетью, с расписанными потебнями и со стременами черного хорасанского булата под золотою насечкою. Двадцать нукеров[5] на лихих скакунах, в чухах, блестящих галунами, сдвинув шапки набекрень, скакали, избочась, сзади. Народ почтительно вставал перед своим беком и склонялся, прижимая правую руку к правому колену. Ропот и шепот одобрения разливался вслед ему между женщин.
Подъехав к южному концу ристалища, Аммалат остановился. Почетные люди, старики, опираясь на палки, и старшины Буйнаков обстали его кругом, стараясь вызвать на себя приветливое слово бека, но Аммалат ни на кого не обращал особенного внимания и с холодною учтивостью отвечал односложными словами на лесть и поклоны своих подручников. Он махнул рукой: это был знак начинать скачку.
Без очереди, без всякого порядка кинулись человек двадцать самых горячих ездоков скакать взад и вперед, гарцуя, перегоняя друг друга. То перерезывали они друг другу дорогу – и вдруг сдерживали коней, то вновь пускали их во всю прыть с места. После этого все взяли небольшие палки, называемые джигидами, и начали на скаку метать вслед и встречу противников, то ловя их на лету, то подхватывая с земли. Иные падали долой из седла от сильных ударов, и тогда раздавался громкий смех зрителей побежденному, громкие клики привета победителю, иногда кони спотыкались, и всадники редко не падали через голову, выброшенные двойною силою коротких стремян. Затем началась стрельба.
Аммалат-бек все это время стоял поодаль, любуясь. Нукеры его один по одному вмешивались в толпу джигитующих, так что под конец при нем осталось только двое. Сначала он стоял неподвижен и равнодушным взором следил подобие азиатской битвы, но мало-помалу участие стало разыгрываться в нем сильнее и сильнее… Он уже с большим вниманием смотрел на удальцов, стал ободрять их голосом и движением руки, вставать выше на стременах, и, наконец, наездническая кровь закипела в нем, когда любимый его нукер не попал на всем скаку в брошенную перед ним шапку, – он выхватил у своего оруженосца ружье и стрелой полетел вперед, увиваясь между стрелками.
– Раздайся, раздайся! – послышалось кругом, и все, как дождь, рассыпались по сторонам, дав место Аммалат-беку.
На расстоянии одной версты стояло десять шестов с повешенными на них шапками. Аммалат проскакал в один конец, крутя ружье над головою; но едва миновал крайний столб смелым поворотом, он встал на стременах, приложился назад – паф – и шапка упала наземь; не умеряя бега, он зарядил ружье, с брошенными поводами, – сбил шапку с другого, с третьего – и так со всех десяти… Говор похвал раздался со всех сторон, но Аммалат, не останавливаясь, бросил ружье в руки нукера, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелом из него отбил подкову с задней ноги своего скакуна – подкова взвилась и, свистя, упала далеко назади; тогда он снова подхватил заряженное нукером ружье и велел ему скакать перед собою…
Быстрее мысли понеслись оба. На полдороге нукер вынул из кармана серебряный рубль и высоко взбросил его на воздух; Аммалат приложился вверх, не ожидая падения, но в то же самое мгновение конь его споткнулся со всех четырех ног и, бороздя пыль мордою, покатился вперед с размаха. Все ахнули – но ловкий всадник, стоявший стоймя на стременах, не тряхнулся, не подался вперед, как будто не слышал падения, – выстрел сверкнул, и вслед за выстрелом серебряный рубль улетел далеко в народ. Толпа заревела от удовольствия: «Игид! игид (Удалец)! Алла, Вал-ла-га!» Но Аммалат-бек скромно отъехал в сторону, сошел с коня и, бросив повода в руки джиладара, то есть конюшего, велел сей же час подковать коня. Скачка и стрельба продолжались.
В это время подъехал к Аммалату эмджек[6] его, Сафир-Али, сын одного из небогатых беков буйнакских, молодой человек приятной наружности и простого, веселого нрава. Он вырос вместе с Аммалатом и потому очень коротко обходился с ним. Он спрыгнул с коня и, кивнув головою, сказал:
– Нукер Мемет-Расуль измучил твоего старика безгривого жеребца[7], – заставляет его скакать через ров шириною шагов семи…
– И он не прыгает? – вскричал нетерпеливый Аммалат. – Сейчас, сей же миг привести его ко мне.
Он встретил коня на полдороге; не ступая в стремя, вспрыгнул в седло и полетел к утесистой рытвине – доскакал, стиснул колена, но усталый конь, не надеясь на свои силы, вдруг повернул направо на самом краю, и Аммалат должен был сделать еще круг.
Во второй раз конь, подстрекаемый плетью, взвился на дыбы, чтобы перепрянуть через ров, – но замялся, заартачился и уперся передними ногами.
Аммалат вспыхнул…
Напрасно упрашивал его Сафир-Али, чтобы он не мучил бегуна, утратившего в боях и разъездах упругость членов, – Аммалат не внимал ничему и понуждал его криком, ударами обнаженной сабли; и в третий раз подскакал он к рытвине, и когда в третий раз стал с размаха старый конь, не смея прыгать, – он так сильно ударил его рукоятью сабли в голову, что конь грянулся наземь без дыхания.
– Так вот награда за верную службу, – сказал Сафир-Али, с сожалением глядя на издохшего бегуна.
– Вот награда за ослушанье, – возразил Аммалат, сверкая очами.
Видя гнев бека, все умолкли и отсторонились. Всадники джигитовали.
И вдруг загремели русские барабаны, и штыки русских солдат засверкали из-за холма. То была рота Куринского пехотного полка, отправленная из отряда, ходившего тогда в Акушу, возмущенную Ших-Али-ханом, изгнанным владетелем Дербента.
Рота сия должна была конвоировать обоз с продовольствием из Дербента, куда и шла горною дорогою. Ротный командир, капитан ***, и с ним один офицер ехали впереди. Не доходя до ристалища, ударили отбой, и рота стала, сбросила ранцы и составила в козлы ружья, расположась на привал, но не разводя огней.
Прибытие русского отряда не могло быть новостью для дагестанцев в 1819 году; но оно и до сих пор не делает им удовольствия. Изуверство заставляет их смотреть на русских как на вечных врагов – но врагов сильных, умных – и потому вредить им решаются они не иначе как втайне, скрывая неприязнь под личиною доброхотства.
Ропот разлился в народе при появлении русских; женщины окольными тропинками потянулись в селение, не упуская, однако ж, случая взглянуть украдкою на пришлецов. Мужчины, напротив, поглядывали на них искоса, через плечи, и стали сходиться кучками, разумеется потолковать, каким бы средством отделаться от постоя, от подвод и тому подобного. Множество зевак и мальчишек окружили, однако, русских, отдыхающих на травке. Несколько кекхудов (старост) и чаушей (десятников), назначенных русским правительством, поспешили к капитану и, сняв шапки, после обычных приветов: «Хош гяльды (Милости просим)» и «Яхшимусен тазамусен сен-немамусен (Как живешь-можешь)», добрались и до неизбежного при встрече с азиатцами вопроса: «Что нового? На хабер?»
– Нового у меня только то, что конь мой расковался и оттого, бедняга, захромал, – отвечал им капитан довольно чисто по-татарски. – Да вот кстати и кузнец, – продолжал он, обращаясь к широкоплечему татарину, который опиливал уже копыто вновь подкованного Аммалатова бегуна. – Кунак, подкуй мне коня!.. Подковы есть готовые; стоит брякнуть молотком, и дело кончено в минуту!
Кузнец, у которого лицо загорело от горна и от солнца, угрюмо взглянул на капитана исподлобья, поправил широкий ус, падающий на давно не бритую бороду, которая бы щетинами своими сделала честь любому борову, подвинул на голове аракчин (ермолку) и хладнокровно продолжал укладывать в мешок свои орудия.
– Понимаешь ли ты меня, волчье племя? – сказал капитан.
– Очень понимаю! – отвечал кузнец. – Тебе надобно подковать свою лошадь…
– И ты сам должен подковать ее, – отвечал капитан, заметя в татарине охоту шутить словами.
– Сегодня праздник – я не стану работать.
– Я заплачу тебе за труды что хочешь, – но знай, что волей и неволей ты у меня сделаешь, что я хочу…
– Прежде всех наших идет воля Аллаха, а он не велел работать в джуму. Довольно грешим мы из выгоды и в простые дни… так в праздник не хочу я себе покупать за серебро уголья.
– Да ведь ты работал же сейчас, упрямая башка! Разве не равны кони? Притом же мой настоящий мусульманин. Взгляни-ка тавро: кровный карабахский…
– Кони все равны, да не равны те, кто на них ездит. Аммалат-бек мой ага (господин).
– То есть, если бы вздумал отнекиваться, он бы велел обрезать тебе уши; а для меня ты не хочешь работать в надежде, что я не смею сделать того же? Хорошо, приятель… я точно не обрежу тебе ушей, но знай и верь, что я в твою православную спину влеплю двести самых горячих нагаек, если ты не перестанешь дурачиться… Слышал?..
– Слышал – и все-таки буду отвечать по-прежнему: не кую, потому что я добрый мусульманин.
– А я заставлю тебя ковать, потому что я добрый солдат. Когда ты работал для прихоти своего бека, ты будешь работать для необходимости русского офицера: без этого я не могу выступить. Ефрейторы, сюда!!
Между тем кружок любопытных около упрямого кузнеца расширялся, подобно кругу на воде от брошенного камня. В толпе иные уже ссорились за передние места, не зная, что смотреть бегут они, и наконец раздалось: «Этого не надо, этому не бывать – сегодня праздник, сегодня грех работать!»
Некоторые смельчаки, надеясь на число, надвинули шапки на глаза и, держась за рукоятки кинжалов, подле самого капитана стали кричать: «Не куй, Алекпер, не делай ему ничего… Вот тебе новости! Что нам за пророки эти немытые русские!»
Капитан был отважен и знал очень коротко азиатцев.
– Прочь, бездельники, – закричал он гневно, положа руку на ручку пистолета, – молчать, или я первому, кто осмелится выпустить брань из-за зубов, запечатаю рот свинцовою печатью!
Это увещание, подкрепленное штыками нескольких солдат, подействовало мгновенно – кто был поробче – давай бог ноги, кто посмелее – прикусил язык. Сам набожный кузнец, видя, что дело идет не на шутку, поглядел на все стороны, проворчал: «Неджелеим (Что ж мне делать)?», засучил рукава, вытащил из мешка клещи и молот и начал подковывать русскую лошадь, приговаривая сквозь зубы: «Валла билла битмы эддым» (а это значит наравне с польским «дали буг, не позволям»). Надобно сказать, что все это происходило за глазами Аммалата: он – едва завидел русских – то, избегая неприятной для себя встречи, сел на новоподкованного коня и поскакал в дом свой, над Буйнаками стоящий.
Между тем как это происходило на одном конце ристалища, ко фронту отдыхающей роты подъехал всадник среднего роста, но атлетического сложения; он был в кольчуге, в шлеме, в полном боевом вооружении; за ним следом тянулось пять нукеров. По запыленной их одежде, по коням в поту и пене виделось, что они совершили скорый и дальний переезд. Первый всадник, рассматривая солдат, тихим шагом проезжал вдоль составленных в козлы ружей – задел и опрокинул две пирамиды. Нукеры, следуя за господином, вместо того чтоб своротить в сторону, – дерзко топтали упавшее оружие. Часовой, который еще издали кричал, чтоб они не приближались, схватил под уздцы коня панцерника, между тем как множество солдат, раздраженных таким презрением от мусульман, окружили поезд с бранью.
– Стой, кто ты? – было восклицание и вместе вопрос часового.
– Ты, видно, рекрут, когда не узнал Султан-Ахмет-хана Аварского[8], – хладнокровно отвечал панцерник, отрывая руку часового от поводьев. – Кажется, в прошлом году я задал русским в Башлах[9] по себе славную поминку. Переведи ему это, – сказал он одному из своих нукеров. Аварец повторил его слова по-русски довольно понятно.
– Это Ахмет-хан! Ахмет-хан… – раздалось между солдатами. – Лови его, держите его! Тащите его на расплату за башлинское дело… бездельники в куски изрубили наших раненых!
– Прочь, грубиян, – вскричал Султан-Ахмет-хан по-русски рядовому, который снова схватил коня за узду, – я русский генерал!
– Русский изменник! – зашумело множество голосов. – Ведите его к капитану, потащим его в Дербент, к полковнику Верховскому!
– Только в ад пойду я с такими проводниками, – сказал Ахмет-хан с презрительною улыбкою и в то же мгновение поднял коня на дыбы, бросил его влево, вправо и вдруг, повернув на воздухе кругом, – ударил нагайкою – и был таков. Нукеры не сводили глаз с хана и с гиком кинулись за ним следом, опрокинули некоторых солдат и открыли себе дорогу. Отскакав не боле как шагов на сто, хан снова поехал шагом, не оглядываясь назад, не изменяясь в лице и хладнокровно поигрывая уздечкою. Толпа татар, собравшаяся около кузнеца, привлекла его внимание.
– Что у вас за споры, приятели? – спросил у ближних Ахмет-хан, сдержав коня.
Все с уважением приложили руки ко лбу при поклоне, завидя хана. Те, которые были поробче или посмирнее, очень смутились от этой встречи: того и гляди попадешь в беду от русских, зачем не взяли врага их, или под месть хана, если ему не уважишь. Зато все головорезы, все бездельники и все, которые с досадой смотрели на владычество русское, окружили его веселою толпою. Ему в один миг рассказали, в чем дело.
– И вы, как буйволы, смотрите, когда вашего брата запрягают в ярмо, – громко сказал хан окружающим, – когда вам в глаза смеются над вашими обычаями, топчут под ноги вашу веру!! И вы плачете, как старые бабы, вместо того чтобы мстить, как прилично мужам! Трусы, трусы!
– Что мы сделаем? – возразили ему многие голоса. – У русских есть пушки! есть штыки!..
– А у вас разве нет ружей, нет кинжалов? Не русские страшны – а вы робки! Позор мусульманам: дагестанская сабля дрожит перед русскою нагайкою. Вы боитесь пушечного грома, а не боитесь укоров. Ферман русского пристава для вас святее главы из Корана. Сибирь пугает вас пуще ада… Так ли поступали деды ваши, так ли думали отцы?.. Они не считали врагов и не рассчитывали, выгодно или невыгодно сопротивляться насилию, а храбро бились и славно умирали. Да и чего бояться? Разве чугунные у русских бока? Разве у их пушек нет заду? Ведь скорпионов ловят за хвост!!
Речь эта возмутила толпу. Татарское самолюбие было тронуто заживо.
– Что смотреть на них? Что позволять им хозяйничать у нас, будто в своем кармане? – послышалось отовсюду. – Освободим кузнеца от работы, освободим! – закричали все и стеснили кружок около русских солдат, посреди коих Алекпер ковал капитанскую лошадь.
Смятение росло.
Довольный возбуждением мятежа, Султан-Ахмет-хан не желал, однако ж, замешиваться в ничтожную схватку – и выехал из толпы, оставя там двух нукеров для поддерживания духа запальчивости между татар, – и с двумя остальными быстро поскакал в утах[10] Аммалата.
– Будь победитель! – сказал Султан-Ахмет-хан Аммалат-беку, который встретил его на пороге.
Это обыкновенное на черкесском языке приветствие было произнесено им с таким значительным видом, что Аммалат, поцеловавшись с ним, спросил:
– Насмешка это или предсказание, дорогой гость мой?
– Зависит от тебя, – отвечал пришелец. – Настоящему наследнику шамхальства[11] стоит только вынуть из ножен саблю, чтобы…
– Чтобы никогда не вкладывать, хан? Незавидная участь: все-таки лучше владеть Буйнаками, нежели с пустым титулом прятаться в горах, как шакалу.
– Как льву, прядать с гор, Аммалат, и во дворце твоих предков опочить от славных подвигов.
– Не лучше ль не пробуждаться ото сна вовсе?
– Чтобы и во сне не видать, чем должен ты владеть наяву? Русские недаром потчуют тебя маком и убаюкивают сказками, между тем как другой рвет золотые цветы[12] из твоего сада!
– Что могу я предпринять с моими силами?
– Силы – в душе, Аммалат!.. Осмелься – и все преклонится перед тобою… Слышишь ли? – промолвил Султан-Ахмет-хан, когда раздались в городе выстрелы. – Это голос победы!
Сафир-Али вбежал в комнату со встревоженным лицом.
– Буйнаки возмутились, – произнес он торопливо, – толпа буянов осыпала роту и завела перестрелку из-за камней…
– Бездельники! – вскричал Аммалат, взбрасывая на плечо ружье свое. – Как смели они шуметь без меня? Беги вперед, Сафир-Али, грози моим именем, убей первого ослушника!
– Я уже унимал их, – возразил Сафир-Али, – да меня никто не слушает, потому что нукеры Султан-Ахмет-хана поджигают их, говорят, что он советовал и велел бить русских.
– В самом деле мои нукеры это говорили? – спросил хан.
– Не только говорили, да и примером ободряли, – сказал Сафир-Али.
– В таком случае я очень ими доволен, – молвил Султан-Ахмет-хан, – это по-молодецки.
– Что ты сделал, хан? – вскричал с огорчением Аммалат.
– То, что бы тебе давно следовало делать!
– Как оправдаюсь я перед русскими!!
– Свинцом и железом… Пальба загорелась – судьба за тебя работает – сабли наголо – и пойдем искать русских!!
– Они здесь, – возгласил капитан, который с десятью человеками пробился сквозь нестройные ряды татар в дом владетеля.
Смущен неожиданным бунтом, в котором его могли счесть участником, Аммалат приветливо встретил разгневанного гостя.
– Приди на радость, – сказал он ему по-татарски.
– Не забочусь, на радость ли пришел я к тебе, – отвечал капитан, – но знаю и испытываю, что меня встречают в Буйнаках не по-дружески. Твои татары, Аммалат-бек, осмелились стрелять в солдат моего, твоего, общего нашего царя.
– В самом деле, это очень дурно, что они стреляли в русских, – сказал хан, презрительно разлегаясь на подушках, – когда бы должно было убивать их.
– Вот причина всему злу, Аммалат, – сказал с гневом капитан, указывая на хана. – Без этого дерзкого мятежника ни один курок не брякнул бы в Буйнаках! Но хорош и ты, Аммалат-бек… Зовешься другом русских и принимаешь врага их как гостя, укрываешь как товарища, честишь как друга. Аммалат-бек! именем главнокомандующего требую: выдай его.
– Капитан, – отвечал Аммалат, – у нас гость – святыня. Выдача его навлекла бы на мою душу грех, на голову позор неокупимый – уважьте мою просьбу – уважьте наши обычаи.
– Я скажу тебе в свою очередь: вспомни русские законы, вспомни долг свой; ты присягал русскому государю, а присяга велит не жалеть родного, если он преступник.
– Скорее брата выдам, чем гостя, г<осподин> капитан! Не ваше дело судить, что и как обещал я выполнять, – в моей вине мне диван (суд) Аллах и падишах!.. Пускай в поле бережет хана судьба, но за моим порогом, под моею кровлею я обязан быть его защитником – и буду им!
– И будешь в ответе за этого изменника!
Хан безмолвно лежал во время этого спора, гордо пуская дым из трубки, но при слове «изменник» кровь его вспыхнула; он вскочил и с негодованием побежал к капитану.
– Изменник я, говоришь ты? – сказал он. – Скажи лучше, что я не хотел быть изменником тем, кому обязан верностию. Русский падишах дал мне чин, сардарь ласкал меня – и я был верен, покуда от меня не потребовали невозможного или унизительного. И вдруг захотели, чтобы я впустил в Аварию войска, чтобы позволил выстроить там крепости; но какого имени достоин бы я стал, если б продал кровь и пот аварцев – братьев моих! Да если б я покусился на это, то неужели думаете вы, что мог бы это исполнить? Тысячи вольных кинжалов и неподкупных пуль устремились бы в сердце предателя – самые скалы рухнули бы на голову сына отцепродавца. Я отказался от дружбы русских, но еще не был врагом их, и что ж было наградой за мое доброжелательство, за добрые советы? Я был лично, кровно обижен письмом одного вашего генерала, когда предостерегал его… Ему дорого стоила в Башлах дерзость… реку крови пролил я за несколько капель бранчивых чернил, и эта река делит меня навечно с вами.
– Эта кровь зовет месть, – вскричал капитан сердито, – и ты не уйдешь от нее, разбойник!
– А ты от меня, – возразил вспыльчивый хан, вонзая кинжал в живот капитана, когда тот занес руку, чтобы схватить его за ворот.
Тяжело раненный капитан, простонав, упал на ковер.
– Ты погубил меня, – произнес Аммалат, всплеснув руками, – он русский и гость мой.
– Есть обиды, которых не покрывает кровля, – возразил мрачно хан. – Кости судьбы выпали; колебаться не время; запирай ворота, скличь своих и ударим на неприятелей.
– За час еще я не имел их… теперь нечем их отражать… У меня нет в запасе ни пуль, ни пороху – люди в разброде…
– Народ разбежался! – в отчаянии вскричал Сафир-Али. – Русские идут в гору скорым шагом… они уж близко!!
– Если так, то поезжай со мною, Аммалат, – молвил хан. – Я ехал в Чечню, чтобы поднять ее на линию… Что будет, бог весть, но и в горах хлеб есть!.. Согласен ты?
– Едем!.. – решительно сказал Аммалат. – Теперь мне одно спасение в бегстве… Не время теперь ни споров, ни укоров.
– Гей, коня, и шесть нукеров за мною!
– И я с тобой, – произнес со слезой в оке Сафир-Али, – с тобой в волю и в неволю.
– Нет, добрый мой Сафир-Али, нет! Ты останешься здесь похозяйничать, чтобы свои и чужие не растащили всего дома. Снеси от меня привет жене и проводи ее к тестю – шамхалу. Не забудь меня, – и до свиданья!
Едва успели они выскакать в одни ворота, как русские вторглись в другие.
