bannerbannerbanner
Краеугольный камень

Александр Донских
Краеугольный камень

Полная версия

Глава 4

Страна в те необыкновенные для всего человечества времена всеохватного, нервозного противостояния, но и вдумчивого, кропотливого созидания жила устремлённо, взъерошенно, в суетливой, но всё же не суетной взволнованности. Возможно, жила, как улей или муравейник, по каким-то своим, малопонятным со стороны порядкам, законам и целям. Но заглавное, стержневое, считал Афанасий Ильич, – страна, несмотря ни на что, а может статься, и вопреки многому или даже всему, жила впрок, впрочную: для истинно счастливого, навечно мирного, самого светлого будущего всего человечества. Однако жила «как на фронте», где «всё для победы» – так говорили в газетных передовицах, в кинохронике, с высоких трибун, под «победой» разумея победу промышленно-экономическую и морально-нравственную над «загнивающей» и «уже смердящей» Америкой, «да и над всем этим мещанским», «злобно-реакционным», «узколобым», «непомерно тщеславным» Западом с его «нездоровыми наклонностями» и «беспощадной эксплуатацией человека труда». И по-иному, заверялось с выкладками «строго научных» доказательств, они жить не способны, потому что «у них человек человеку волк».

– Догоним и перегоним! – шумело и колыхалось по всей стране СССР, по одной шестой части суши планеты Земля, приманивая другие народы и государства к социализму – «новой, самой прогрессивной формации устройства жизни», к «всемирному пролетарскому братству».

Афанасий Ильич в запальчивых спорах иной раз заявлял:

– Живём, люди добрые, впрок, а не ради выгоды, тем более какой-нибудь сиюминутной, обывательской. У нас стратегические задачи не только и не столько для себя – для всего человечества, на века и даже тысячелетия вперёд. Понятно?

Не всем и не совсем было понятно. Если было уяснено умом, то отчего-то не принимало сердце. Не каждому представлялись приемлемыми его мысли и мечтания, однако возразить с категоричностью и открытостью на столь едва не директивные высказывания ответственного товарища дерзал не каждый, – и в малых, и в больших кругах одобрялись и приветствовались единомыслие, сплочённость, «дух товарищества».

Афанасий Ильич ощущал себя человеком, понимавшим глубже и видевшим дальше, чем многие другие вокруг, а потому поступал без суетливости и тем более без суетности, желанно пребывая в трудах каждодневных и неисчислимых этого необыкновенного для человечества – нравилось ему сравнение – муравейника или улья. И не суть важна была точность определения и названия: и муравьи, и пчёлы, думалось Афанасию Ильичу, что ни говорилось бы об этих насекомых, – великие трудяги, объединённые одним стремлением и задумкой – созидать. Хотя на своё же собственное соображение о «задумке» со стороны муравьёв или пчёл он усмехался в себе, однако мысль эта, образная, живописная, была ему по душе, казалась правильной и надёжной, и он нередко высказывал и развивал её в своих речах. Над ним дружелюбно, но осторожно посмеивались, могли слегка пожурить:

– Что же ты, дорогой Афанасий Ильич, насекомых с людьми сравниваешь? Этак мы договоримся до того, что среди пчёл и муравьёв уже коммунизм установился, и поэтому нам надо с них брать пример.

Афанасий Ильич не обижался, отвечал с улыбкой, но серьёзно:

– У матушки-природы, по-видимому, не грех было бы набраться ума-разума, кое-чему поучиться, особенно трудолюбию и припасливости.

Начальство уважало Афанасия Ильича, почтительно называло Ильичом, прислушивалось к его мнению, бывало, притворялось, что не замечает его напористых, неуступчивых поступков и речей. Ему, как мало кому другому из молодых партийных работников, доверяли от обкома те дела, где требовался прорыв «на трудовом фронте», проистечение которого выражалось обыденным и уже ставшим избитым словом «план».

– Даёшь план! – бравые, громкие, однако нередко отчаянные слова эпохи, которая вошла в историю под именем «развитого, победившего социализма», «социализма всецело и окончательно плановой экономики».

Как инженеру по образованию, технарю, Афанасию Ильичу в большинстве случаев поручали обеспечить прорывы на стройках, которые в передовицах и речах назывались «стройками века», «грандиозным вкладом наших героев-строителей в дело осуществления заветов вечно живого Ленина», «авангардом на трудовых фронтах социализма». Страна строила, как ещё никогда в своей многовековой истории, много, смело, повсюду. Сибирь в те годы просто кипела стройками, была захвачена созиданием чего-то масштабного, колоссального, даже удивительного в своей непривычности и дерзновенности. Очаровывала, дивила и себя саму, и всю страну. Будто бы в сказках нарождались на целинниках, в таёжной и лесотундровой глухомани города, гиганты-комбинаты различных мастей, гидростанции невиданных величин, даже целые гидроузлы – каскады ГЭС, трубопроводы, дороги железные и шоссейные в тысячи километров. И одна стройка являла себя уникальнее, величественнее другой, предшествующей или же, напротив, грядущей, находившейся ещё в проектах, чертежах, согласованиях.

Афанасий Ильич непрестанно, неутомимо колесил, плавал, летал по области. Приходилось и пешком отмахивать километражи по тайге и лесотундре. В командировки отправлялся с азартом и трепетом в душе. Любил обретаться среди людей, в толпе, там, где происходили важные, значимые события, а главное – настоящие дела. Большой руководитель, с виду сановитый, несколько важный, богатырской стати, смахивал на холёного и лощёного барина, он, однако, за минуту-другую общения становился в кругу рабочих и инженеров едва ли не своим человеком.

Он видел, что на больших, в инженерном отношении сложных стройках люди становятся какими-то необычными. В особенности тянулся к первопроходцам: не в газетах или отчётах вычитывал, а воочию видел, что они нередко совершали нечто такое, что можно было смело назвать героизмом или даже подвигом.

В обкоме после очередной командировки он рассказывал коллегам:

– Да они там все сплошняком какое-то сверхчеловечье! И каждый из них – чертяка и ангел в одной шкуре. Но присмотришься к человеку, разговоришься о том о сём – видишь: простой работяга перед тобой, обычный наш гражданин.

Глава 5

Впервые эту сверхчеловечность труда на стройках, и не только в простых рабочих, а и в инженерах, мастерах и даже в крупных начальниках с их более-менее обустроенным бытом, Афанасий Ильич увидел на подготовительных начатках возведения Братской ГЭС – этого грандиозного, поразительного, поистине великого сооружения своей эпохи. От начала и до завершения строительства он рвался и попадал в Братск всеми правдами и неправдами: ему хотелось быть причастным к великим свершениям, к грандиозности технологической и инженерной задумки, ему хотелось быть среди героев, среди самоотверженности, среди братства, дружелюбия, искренности, которые столь редко и лишь обрывочками встречал он в своей городской, кабинетной жизни.

Впервые Афанасий Ильич, тогда просто Афанасий, а ещё Ветром-Ветерком его называли, попал на стройплощадку у Падунского сужения Ангары в январе пятьдесят пятого, ещё молоденьким, но молодцеватым комсомольским вожаком. Направление получил в обкоме комсомола с устным напутствием ответственного товарища:

– Дошёл слух, что печек-буржуек нет в палатках у первопроходческих бригад. Люди, возможно, мёрзнут, соответственно, не могут производительно работать и всё такое прочее. Афанасий, ветровой ты наш атаман, организуй тепло в палатках, в том числе душевное. А для этого – речь задвинь. Да пожарче чтоб. Парень, знаем, ты речистый, зажигательный. Получай путёвку, – действуй!

Афанасий молчком, угрюмым кивком попрощался.

«Тоже мне нашёл птицу-говорун. Люди мёрзнут, а я их буду речами согревать, соловушкой перед ними разливаться, баснями потчевать про грядущую лёгкую и тёплую жизнь».

К стройучастку первопроходцев, вверенному ему местными, районными, властями для попечения и «моральной» – так и сказали – подмоги, добрался на перекладных уже в сумерках, хотя мог поутру выехать дежурным вездеходом, как настоятельно предлагали ему, переночевав в тёплой, со всеми удобствами гостинице. Только что не вплавь преодолев полуметровые сугробы и чащобники из кустов и валежника, осмотрелся возле лагеря, того самого, в котором, как ему рассказали ещё в Иркутске, замерзали первопроходцы. Костры колотились у палаток и наспех сколоченных навесов; привычных металлических труб от буржуек нигде не торчало.

«Наверно, и вправду зябко ребятам внутри. Единственно остаётся, похоже, в ватниках под одеялами согреваться».

Однако, подойдя к лагерю поближе, расслышал и подивился: за обледенелой, куржачной парусиной или брезентом – песни под гитару, видимо, отдыхавших сменщиков, хохот, подначки.

«Душевное тепло здесь организовывать точно не надо!»

Зима тогда лютовала, морозы днём и ночью отстукивали исправно и бесперебойно около сорока и более, да часом, особенно на зоре, с таким нажимом и хваткой, что вспучивало и взламывало по Ангаре и притокам лёд. И вода на днях, осведомили Афанасия в райкоме, хлынула широкими многокилометровыми водопольями, затапливая деревни и дороги. Понаблюдал, как смена бригады с угрюмоватой сосредоточенностью, но задорно орудовала, освещаемая фарами тракторов, пилами и топорами. Пробивали среди дикой бугристой таёжной местности просеки – начала дорог и строений. И хотя бульдозеров и тракторов вдоволь, однако заглавным было то, понял Афанасий, что крупно и размашисто кто-то написал углём на щите, прибитом к сосне: «Человек – голова любому делу!» и «На технику, товарищ, надейся, а сам не плошай!»

«Мудрецы!» – усмехнулся.

Вкратце и на ходу представившись бригадиру, тоже взялся за топор. Не умел стоять, когда вокруг люди трудились. Потом, взопревший, довольный собою и соработниками, вместе с бригадиром, назвавшимся Михой, мужичком косоватым, юрким, смешливым, обошёл хозяйство, расспрашивал у него, как здесь народ живёт-может, каковы бытовые условия, какая требуется подмога «неотлагательно», нажал он на слово.

 

– Быт, Афанасий, сбыт, – с прихохотцей начал повествовать бригадир.

Урывисто и с наслаждением покуривая самокрутку, своей озорной, недоверчиво-насмешливой косоватостью поглядывал снизу вверх на Афанасия, словно бы заяц на медведя в мультиках.

– Что значит – быт сбыт?

– Поясняю: под лёд сбыли быт наш. Ещё до Нового года добрую сотенку бравых и толстеньких буржуёшек переправляли механизаторы через Ангару из слесарной мастерской деревеньки Кузьмихи. Выбрали для перевоза местечко вдали от наводнения, но лёд, видишь ли, Афанасий, и там, и повсюду, в трещинах оказался. Морозы, глянь, жмут сверх плана, можно сказать, по-стахановски. Толстенный лёд и столетние сосны трещат по швам, разламываются только так. Утопили мужики наше буржуёшное счастье вместе с тягачом и телегой. Благо, водила успел выскочить из кабины. Сами переправщики, как утки при выстреле, разбежались от полыньи. Кому и когда изготовить новую партию печек – неведомо и незнамо. Начальство наше говорит, но мы и сами не слепые, что рабочих рук на стройке покамест в обрез, все механосборочные мастерские вокруг загружены заказами под завязку, но с материка через две-три недели, сулятся, прибудут вам печки: уже заказаны на крупном заводе. Но я, Афанасий, думаю так своими крепкими рабоче-крестьянскими извилинами: пока сварганят, пока доставят в область, потом к нам – уже февраль с оттепелями подкрадётся, а там и марту с солнцегревами самая пора наступит. Нынче, как видишь, согреваемся кострами подле палаток, там же и кашеварим мало-помалу. Харчишками, к слову, государство, слава богу, нас не обижает – всяко-разные сервелаты-балыки и чёрт знает что ещё. Бывает, по нескольку дней не варим, да и некогда. А ещё самым верным в наших краях способом согреваемся – снегом. Натёрся им в предбанничке палатки или навеса хорошенечко с ног до головы, аж чтоб жар, как спиртяга, по жилам жахнул, обмахнулся полотенцем насухо, немедля нахлобучил на себя ватник – эх, и славненько же простецкой русской душе! Жить-поживать да и пахать можно, а также – дремать да подрёмывать в палатке, пока, ясное дело, не на смене. Ничего, живы будем – не помрём, поди! – всё посмеивался с похохотцами Миха, пыхая махорочным дымком и любознательно ловя своим неверным, недоверчиво-хитроватым взглядом глаза притворявшегося сердитым и важным Афанасия. – Лёд, деревья, камни, да и сталь тоже, трещат и гнутся, а человек – ничего! Да, да, ничего оно. Говорю тебе верно: жить можно.

И Миха, забежав несколько наперёд, неожиданно подмигнул Афанасию, – казалось, хотел сказать: «Не дрейфь, парень: с нами не пропадёшь!»

Помолчав и глубже затянувшись дымом, спросил на нарочито хмуром выдохе:

– Ну а вы там как, в городах своих, поживаете?

Афанасию захотелось рассмеяться, сбрасывая свою не совсем искреннюю, но привычную, вроде как обязательную, начальническую хмурость. Однако лишь усмехнулся; не открыто, не явно, а в себе, не смея как бы то ни было обидеть человека, понравившегося ему и словами, и недавней совместной работой.

«Ишь расхорохорился заяц, раскосый попрыгунчик: подковырнуть меня насмелился!»

Не отозвался; призадумался отчего-то. Но, увидев лихо и чадно газанувший, чтобы тронуться с места, вездеход, неожиданно встрепенулся. Два пальца в рот – засвистел, замахал рукой:

– Стой, стой, чертяка! Куда? В управу ГЭС? Отлично! Захвати, дружище, меня!

Не дожидаясь разрешения, замахнул единым рывком в кабину своё грузное, но такое прыгучее и гибкое тело. Обратился к Михе:

– Бригадир, слушай и запоминай: печки у вас будут если не завтра, то на днях. Кладу голову на отсечение. Я бы для вас и унитазы сюда подбросил – и было бы у вас тут в отношении быта и всего такого прочего почище, чем в городах. Да не в де́вицу же Ангару сливать вам свои переработанные харчишки! Бывай!

Глава 6

В пути вездеход чих, чих и заглох. Но Афанасия уже не застопорить было, не завернуть никакими силами, никакими обстоятельствами и неурядицами. И пешком, и с пересадками на втором-третьем попутном транспорте уже далеко за полночь он добрался до управы «Нижнеангаргэсстроя». Вся управа – одна комната в поселковой гостиничке. Народу, хотя ночь на дворе, – не пробиться никуда. Накурено, надышано, начихано, соляркой и по́том садило – не продыхнуться. Пробился настойчивый Афанасий к главному столу, за которым – изжелтённый лицом с осовелыми глазами сам начальник стройки. Сед, крупен, лобаст, приглядчив, однако отстранённо сонноват, как, подумал Афанасий, Кутузов в Филях перед Бородинской битвой. Вкруг него, подобно этому густому, облачному папиросно-махорочному дыму, фланируют, напускаются раз от разу ближе и теснее инженеры, мастера, снабженцы с чертежами, с логарифмическими линейками, с теодолитами, с какими-то бумагами для подписи. Взопревший и раскрасневшийся в толкотне Афанасий смахнул шапку с головы, почтительно поздоровался, представился, показал мандат – несколько по-революционному, скорее по-киношному, называл он про себя командировочное удостоверение с путёвкой. И без особых вступлений – так и так, почему теплом не обеспечены первопроходцы на таком-то участке?

Ему кто-то горячо шепнул в самое ухо:

– Не напирай, парень: начальник стройки четвёртые сутки подряд не спит, с ног, бедолага, валится. Сложнейшие инженерные работы. А ты тут – про какое-то тепло и дурацкие буржуйки!

Начальник выслушал с той же отстранённостью на лице. Когда Афанасий закончил, пристально, но коротко посмотрел на него и – неожиданно улыбнулся. В грустной раздумчивости слегка покачал своей благородной сиво-рыжей головой льва. Ничего не сказал, ни о чём не спросил, а что-то бегучими росчерками написал на первом попавшемся на глаза клочке бумаги – оказалась серо-жёсткая, жирно лоснившаяся магазинная обёртка от колбасы.

– На тебе, парень, флаг в руки, – вручил начальник Афанасию этот самый клочок. – И чтобы через двое суток печки были на месте. За невыполнение шкуру сдеру прежде всего с тебя. Знай: фамилию твою запомнил. Так, так, у кого ещё что? Давайте, давайте живее, живее, а то через (он стремглав глянул на ручные часы) восемь минут я вылетаю вертушкой на сомовский объект. Готовим рывок. График. План. Слушаю. Короче. Ещё короче. Стоп. Следующий… – говорил он механически и монотонно, однако каждому обратившемуся заглядывал прямо в глаза, как в душу.

В двух-трёх корявых и прыгучих, но всё же нажимистых чернильных строках было сказано, что предъявителю сего документа – написано: распоряжения – оказывать всяческое содействие в мастерских и в сельском совете Кузьмихи.

Толпа, вроде как вдохновлённая, энергично и мощно сдвинулась, решительно вытесняя Афанасия за спину начальника, а следом – и вовсе к самому выходу.

На Кузьмиху, узнал в диспетчерской, ни одного транспорта не предвиделось сегодня, только лишь к полудню завтрашнего дня пойдут по графику грузовики с металлом и дизтопливом. Выспросил Афанасий, где эта спасительная Кузьмиха и сколько до неё.

– Далековато!

Но и ждать он уже не мог себе позволить. Что ж, пешком, да хотя бы даже ползком, а часам к девяти утра можно будет добраться до места и – за работу, за работу без промедлений и раскачек.

Буржуйка – изделие несложное, одну за другой выпекай её, бокастую и приземистую, точно бы пироги. Однако и такое дело, да к тому же не в малых объёмах, времени требует, собранности, слаженности в действиях и устремлениях людей, желающих помочь другим людям, которым тяжелее, чем тебе. И каждая минута сейчас и потом даже не на вес золота потянет, а совести и чести его, Афанасия Ветрова, имя которого сам запомнил.

Мороз утренний – хорош! Напирает, жарит со всех боков. Хиус, жёсткий арктический ветер, нахлёстами обжигает лицо. «Ух, в узел связывает морду, подлец!» Никак от него не укрыться, если только замотаться шарфом по самые глаза. Но всё одно подмораживает щёки даже сквозь шерстяную материю. По глазам и бровям налипает куржак – дорогу едва можно различить. Но Афанасий бодро вышагивает своей размашистой походкой, с пробежками, с физкультурными махами рук.

Вдруг приметил в кустах притаившегося волка, матёрого здоровяка. Но не испугался: знал, нынешний год богат в тайге на различную живность – волки сыты и благодушны. К тому же, говорят первопроходцы, с ноября зверь напуган внезапным людским и машинным половодьем. В детстве и юности в лесах родной Переяславки доводилось Афанасию отстреливать в санитарных целях этого хищника, падкого задрать колхозную и домашнюю животину. Вызнал их ухватки и проворства.

«Этот серый злодеем хоронится, выслеживает, вынюхивает. Видно, что не голодный, не отощавший, – неужели на человечину потянуло мерзавца, на деликатес, так сказать? Или же посланным от стаи лазутчиком что-то вызнаёт, пытается понять, оценить, запомнить?»

Сноровистой пехотной пригибкой из-за кустов и сугробов присматривается волк к диковинке – к одинокому, к тому же без ружья ходоку по этой промороженной, безмолвной пустынности.

Афанасий остановился и с подмигом обратился к своему невольному попутчику:

– И не думай даже: меня голыми руками не возьмёшь, я ведь кулаком хребет могу перешибить запросто. А лучше, знаешь что: айда, дружище, в деревню. Поработаешь со мной – харчишками с тобой поделюсь, если ты и впрямь голоден, после возле буржуйки вместе погреемся, потолкуем о том о сём. Идёт?

Волк, казалось, огрызнулся, по крайней мере Афанасий приметил нешуточный оскал, смысл которого истолковал так: «Буду я тебе вкалывать, нашёл дурака. Я живу как хочу, а будешь мешать – задеру тебя, детинушку пустоголовую, как овцу или корову. Вижу, хозяином вышагиваешь ты по моим владениям, – погоди ж у меня, человек!»

– Э-э, брат, поосторожнее бы. Заруби себе на клыках раз и навсегда: отныне человек здесь хозяин. В щепки превратит твои таёжные владения, заводов и домов настроит сколько ему надо, Ангару охомутает. С человеком, братишка, не шути! Ступай своей дорогой, живи своей жизнью.

Удивительно, волк, будто поняв человека, хлёстким рывком, как огромная вольная рыба в реке, нырнул в снеговые глубины. Однако минуту-другую спустя послышался вой, тяжко протяжный, тоскливый, страшный. Афанасию нехорошо, одиноко, тревожно стало.

Душа вздрогнула, когда явственно расслышал он в этом вое одно слово:

– У-у-у-бью-у-ут… У-у-у-бью-у-ут… У-у-у…

– Прости, брат: не иначе обидел тебя. Расхвастался я, точно заяц. Обещаю от имени всех людей, пришедших в твои края: будет и тебе и другой вашей таёжной живности достойное место рядом с человеком. И Ангара, а она и ваша, и наша, останется по-прежнему красивой и величавой. Берега её, клянусь, не загадим, не обесчестим. Пойми ты, тёмное создание природы: мы же люди! Понимаешь: люди!

Пока говорил Афанасий – не выл волк, словно бы и вправду выслушал, уважил собеседника. Но едва замолчал – страшный вой снова содрогнул тяжёлый мёрзлый воздух, тучей покатился по небу и далям таёжья.

Минутка-другая минула – ещё страшнее, ещё жутче стало: вой нарастал до рыка и хрипа и сплачивался, сплетался в какой-то толстый, мощный жгут с другими воями, начавшими, как по команде, исходить от холмов. И слово угадывалось то же самое:

– У-у-у-бью-у-ут…

Снова не устрашился Афанасий, однако чувство уверенности, будто бы сосуд с жидкостью, переворотилось, – и как-то пусто и глухо стало в груди. Невольно заспешил, даже побежал. Только лишь у околицы Кузьмихи вполне овладел собою.

«Волк, наверное, непростой был – какой-нибудь сказочный», – хотя и с усмешкой, но всерьёз подумал Афанасий, невольно зачем-то оборачиваясь назад на пройденный путь и далёкие взгорья. Затаённо безмолвствовала округа, уже разительно преобразившаяся: озарилась солнцем нового дня, загорелась кипенностью и синевой снегов и льдов.

«Поговорил с человеком, присмотрелся ко мне, детинушке отчаянному, и на всю округу возвестил для своих собратьев, что пришли мы в их земли не с добром. Другие волки подхватили его слово – и понеслось оно в дали предупреждением и тревогой».

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru