Александр Галиев
Желтый Эскадроль
Первая часть. Машина
Посвящается темной красоте, к которой ведет лишь темный путь.
Первая глава
21 мая 1821 года, около 3-х часов ночи.
– Неужели ты думаешь, что старый мир еще возможен, дворянка? – я вертел ее досье в руках, не зная, что делать с ним в темноте. Вот уже пять минут, как я зашел в камеру и вел этот легкий и притягательный разговор. – Вы уже проиграли. Вашего мира больше не будет. Твой старый мир лишь занавес спектакля. Никто и не подумает, что он нужен не для развлечения.
– Все возможно, генерал. Возможной была даже наша победа, – она говорила мягко и просто. Даже с отдохновением.
Отдохновение? Ха, будто это я здесь сижу связанный и с изувеченной мордашкой.
Впрочем, при иных обстоятельствах ее голос был весьма притягательным. Искрящимся мнимым вызовом и стремящимся очаровать. Но чувствовалась в нем и сильная усталость, и не менее сильное раздражение от моего насмешливого тона.
Ее уже допросили, когда я пришел в себя. Фонд, ко всеобщему неудовольствию армии, снова вмешался в дела моего города и приказал убить всех пленных. Иногда я для вида сожалею об эскадрольских нравах: нам лучше убить лишних во имя красоты разодранного тела, чем узнать от этого тела информацию. Но одного пленника мне удалось оставить на время, я понимал, что получить сведения о восстании иным способом не смогу. Последний выживший повстанец, как назло, ничего не знал.
Скорее всего, ее пытали прессом для головы. Пресс ловко действует на неокрепших барышень, но оставляет синяки, гематомы и туман в голове.
– Тебе дали таблетку?
– Какую таблетку, генерал? Цианид? Ты же поговорить пришел, а он быстро действует.
– Нет, что ты. Лишь для головы. Я знаю, тебе она нужна, к тому же таблетка – обязательное предложение после нашей процедуры.
– Дали, – бросила она весьма угрюмо. Видимо, одна таблетка не поправила ситуации с головой. – Ловко вы действуете. Проводите пытку ржавыми железками в грязном подвале, а потом сопровождаете в идеально стерильную камеру, даете таблеточку от головы и называете пытку процедурой.
Я бы занялся «испанским сапогом», он хотя бы не портит лицо. Благо, христиане оставили нам много игрушек. Но кому они нужны в пространстве, где нет тюрем и преступников? Даже штабная тюрьма, которую я не хотел строить, сберегая деньги, обязана была быть лишь по негласной норме. И зачем здесь эти двадцать камер с толстыми решетками? Она единственная, кто сидит здесь за два года, несмотря на то, что мы в секретном городе, где всегда возможны казусы.
– Господин (она особенно язвительно произнесла это слово) генерал, где же твой сарказм? Мне кажется, ты слишком серьезен, – сочетание слова «господин» и обращения на «ты» резало уши. Да и… ей был нужен сарказм? Крайне интересно играть с человеком, который пытается быть веселым в такой ситуации.
– О, сударыня моя, право, как я мог забыть свою истинную ипостась? – на этом слове ее силуэт дернулся. – Конечно же, отныне речи мои будут наполнены иронией до краев!..
– Я рада, что ты снова стал собой, генерал. Продолжим.
– Изволь.
– Не наш ли органицизм разрешает мне думать о чем угодно, будь моя мысль естественной?
– Хватит, сударыня. Говорить про основы органики – это почти вульгарно. Это как спросить у прохожего, зачем он надел утром рубашку. Он на то и органицизм, что природен, органичен и прост.
– А ты мне растолкуй, зачем надевать рубашку. Разве голой нельзя выйти? – готов поспорить, что она усмехнулась и скривила лицо в какой-то особенной улыбке. Но было слишком темно, чтобы я мог разобрать ее черты.
– Ты же знаешь, это вызовет народное недовольство вплоть до твоей смерти. А если ты и хотела выйти такой на улицу, то бежала бы сразу ко мне домой. Я бы укрыл тебя от подлинного нашего государя.
– Сомневаюсь, генерал. Ты бы меня и выдал на государев суд.
О, этот голос! В нем чувствовался смех. В такой момент!.. Невероятно! Она приносила мне небывалое удовольствие.
– Не без этого, сударыня.
В камере было темно. Естественно, я не провел сюда электричество. Единственным источником света был фонарь двух дежурных офицеров, которые сидели в конце длинного коридора. Спасало хотя бы то, что вместо узкой двери камера обладала широкой решеткой во всю стену, так что свет от фонаря все же достигал нас.
Камера была небольшой и представляла собой идеальный квадрат. Посередине стоял столб из чугуна, к которому были привязаны руки пленницы, и стул, на котором она сидела. Тюрьму регулярно чистили до белизны, как и весь штаб, и я понятия не имел, в каком грязном подвале ей винтили голову, разве что в какой-то полуразрушенной пристройке. Что, в принципе, было необходимо для конспирации, ибо Фонд не должен был знать, что мы ее допрашивали.
Централис. Сверхсекретный военный объект, о котором знает весь мир. На дворе 19 век, а прятать города-заводы все еще не научились. Впрочем, восстание не удалось. Дни идут слишком быстро, а тысячи человек мрут за минуты. Остался лишь один. При почти открытой вражде армии и Фонда, разумеется, публичный допрос невозможен. Но Эскадроль подарил мне еще одну игрушку, и было бы почти кощунством с ней сейчас же не поиграть. Несмотря на еще не полностью прояснившуюся голову, я спешил на этот разговор, ибо пленные еще никогда мне не доставались. Нужно было подробней разглядеть эту редкость. Не зная, как системно вести разговор с таким человеком, я задумчиво прохаживался вокруг жертвенного столба, мягко ступая по шершавому полу, чтобы не стучали каблуки сапог.
– Что же ты молчишь? Устала? Прости уж, но диван я тебе принести не смогу.
– А ты ловко скрываешь свою ненависть под маской сарказма, генерал. Изрядное количество людей попадалось на эту уловку, а? На твоих губах и в твоих глазах улыбка, а в сердце твоем презрение.
– Презрение? Ненависть? – я засмеялся. – Ты боишься и забываешь, что мы не умеем ненавидеть. Ты хочешь показаться сильной из-за страха. Ты стоишь на краю скалы, ты знаешь свою судьбу и считаешь, что терять нечего. Ты уже простилась с собой, не простив себя, и выгораживаешься тут передо мной, ибо ты обречена и полна отчаяния, – проговорил я вполне милым голосом. – Сколько книг было написано про разговоры поверженного злодея перед смертью? В скольких пьесах это обыгрывалось? Народных сказках? Стихах? Да и в настоящей жизни, там, на западе, на вечном фронте? – я махнул рукой на запад. – Ты меня умиляешь. Да только не удивляешь.
– Сказки твои, может, и не врут, но говорят не про меня, – сказала она резко, с раздражением, – страха нет, этому есть куда более высокая и благородная причина. Эскадрольцам честь не знакома, но еще есть те, кто ее не забыл. И опять же, разве в органицизме есть зло, злодеи? Нет! Лишь те, кто нарушает общие принципы.
– Умники всегда спешат отнести все к органике. Мол, общий принцип, а на конкретные вещи и смотреть не нужно. Ты так умна, дворянка? Ах, нет же, ни земли, ни рода, ни ума, ни породы. Да ведь, дворяне породистые, как собаки. Этим ты гордишься, за это ты боролась, за имя, из-за этого страх твой мертв? Ах, мертвы и предки твои, что были дворянами. Странно даже, что за два века остатки твоего рода не забыли, кем бывали их мертвые родственники, – из глубины веков по ней пришел страшный удар – она, как и все ей подобные, наверняка боялась думать о времени, когда торжество земельного дворянства была вычеркнуто за несколько дней. Как так можно? Убить вершину общества, обманутую, верную, добрую и великодушную. Убить. Убить слишком быстро, чтобы осознать весь ужас. Великолепно!
– Другие умники все хотят напоминать мне о моих предках. Что напоминает тебе о дворянстве, кроме моей фамилии? Богатство? Так оно нажито капитализмом, воспетым в органике. Да, я боролась за честь своих предков, которые предали сами себя. И я давно…
Я перебил ее:
– Или ты запятнала честь своих живых родителей. Ох, право, честь! Что за слово дивное? В Эскадроле давно забытое. Некому уважать род ваш, не перед кем восстанавливать честь, престиж, уважение! Я полон сомнений, что в вас есть что-то, кроме тления, все буйство духа и суета! Какие христианские мысли занимают мою голову, – на миг я задумался и сразу забыл, что она здесь.
– Мои предки тогда… Это невозможное лицемерие, генерал! Ваши проклятые сатанисты просто перебили всех христиан и высшее сосл…
Я снова перебил ее. Она становилась взволнованной.
– Тсс, – я приставил палец к губам, – аннигилировали. Ты всю жизнь видела только это слово, но все равно продолжаешь использовать другие в отношении массовых убийств.
– …перебили все высшее сословие, – она не могла видеть, как я искривился в пренебрежении. – Почти вся аристократия предпочла смерть вашей власти. Это правильный ход, и я не горжусь своими предками за соглашательство с вами. Но я хотя бы живу из-за этого соглашения.
– Ты, наверно, думаешь, что мы убили дворян, потому что они были представителями старой власти и могли противостоять нам? Были нашими потенциальными внутренними врагами? Нет. Император лишь решил, что аристократы не нужны, что они неорганичны и некрасивы по своей сути. Что они мешают. Что они лишние. Он милостиво предложил им отказаться от титулов, родословной и своего образа жизни, оставив за ними все имущество. Практически все дворянство поднялось на борьбу за «отечество и веру», в результате их аннигиляция заняла лишь несколько дней. Согласившиеся на сделку, в том числе и твои предки, сохранили свое имущество, а некоторые особо крупные землевладельцы в первые годы даже стали основой нашей экономики. Ныне же настоящие потомки аристократии двухсотлетней давности – это явная реликвия и редкая золотая жила во всех смыслах. Вот и вся сказка о принцессе. Которая, между прочим, сидит передо мной, исключительная и почти единственная в своем роде. Ты из того одного процента, что выжил. Одного процента дворян, что выжили, и одного процента, что выжил сегодня. Возрадуйся же, девочка.
Я остановился и с широкой покровительственной улыбкой начал вглядываться в темноту. Я стоял прямо перед ней, но даже так ничего нельзя было увидеть. В досье, которое я успел прочитать, была ее фотография, черно-белая и довольно плохая, хотя даже там была видна родовая красота. Ныне эта красота сидела тихо и прямо, высоко подняв голову.
– Когда Эскадроль очистит все, то что вы будете делать? – проговорила она наконец довольно спокойным и тихим голосом. – Миссия будет выполнена, останутся сотни миллионов одинаковых и пустых людей-органицистов вместо миллиардов личностей. Сотни миллионов духовно изолированных, безразличных друг к другу людей, которые еще почему-то считают друг друга братьями вместо миллиардов действительно добрых людей и братьев. Я понимаю, что чужая жизнь для вас ничего не стоит, но, по вашей же логике, люди, желающие сильнее всего смерти и крови других ради чистки мира, возьмутся за себя, когда очистят все остальное. Если только до этого вашу пустоту не свергнут такие, как мы, или не разобьют на западе, – эта якобы более серьезная реплика была закончена почти насмешливым тоном. Я всегда сдержан, но она начинала меня бесить.
– Да, мы очищаем мир от лишнего, но не смотрим вперед. Ваше глупое восстание тоже было лишним. Несколько тысяч недовольных среди четырехсот миллионов счастливых. Любопытное зрелище.
– Я не жалею о произошедшем. И о том, что случится далее. Сегодня нас было всего четыре тысячи. Даже меньше. И что? Мы взяли Централис! Твой город, генерал, а, что скажешь? И я знаю вас, эскадрольцы. И меня не пугает темнота этой камеры и то, что я не вижу твоего лица. Ты ведь тоже моего не видишь, – она махнула головой, ее волосы зашелестели в темноте. Маленькая черная фигура бунтаря в маленьком черном мире камеры. Вот и все, что от вас осталось.
– Скажи еще, что ты в выигрыше, потому что ты сидишь, а я стою. Разве что тебе на коленки сесть, девочка, – от ее детской реплики раздражение сняло как рукой. – И попрошу. Вы взяли Централис? Начнем с того, что я был в отпуске. Закончим тем, что вы взяли лишь несколько зданий.
– Губернатор сверхсекретного военного города был в отпуске, пока мы брали несколько ключевых зданий, – она усмехнулась.
– Я не был в отпуске несколько лет. Считаешь, что я не могу уехать на несколько дней?
– О, конечно, генерал. А знаешь, у тебя слишком много риторических вопросов. Да и обычных немало. Меня ужасает твоя манера речи. Тебе, я думаю, наплевать на меня, и ты просто странно развлекаешься.
– Фельетоны, сатиры и некрологи.
– У вас все заканчивается некрологами. Но я не боюсь за себя.
– А за кого боишься, за семью? Семья, кажется, не виновата. Они частные и, вероятно, честные люди. Тебя никак не касаются. Ты вообще не думала, почему восстали лишь четыре тысячи? Потому что остальные счастливы и любят наше общество. И нашего Императора. Ну, в конце концов, им нет дела до того, что происходит вокруг. Какое им дело до всего остального, если абсолютное большинство у нас живет богаче, чем ваша аристократия два века назад? Вас, идиотов, развешают по столбам, на западе будет реять победное знамя органического Солнца, и все будут довольны. Мы построили Рай на земле, с тем лишь условием, что на границе этого Рая идет война с демонами и чертями. А последний черт из недр Рая сидит прямо передо мной.
– Ты единственный человек, который хотя бы как-то упоминает о христианских мифах… – мне показалось, что я услышал грустные нотки, но она сразу усмехнулась: – Это может приносить мне удовольствие.
– Что, неужели ты христианка? Как давно падшие? Держишься старой истины, как старая аристократия? Ха! Ведь так? – я приблизился к ее лицу на максимально этичное расстояние, но полумрак не решился расступиться, показывая ее глаза. – Вечность, спасение! Иконы и иноки! Мир и свечи… Елей! Что же это? Христос, Сергий Радонежский, Фома Аквинский? Мы сломали им хребет настолько быстро, что…
– Хватит, генерал, хватит, – отрезала она.
– Как угодно, – я рывком выпрямился и пошел дальше по кругу, – если подумать, ты можешь верить во что захочешь, эскадрольцы не атеисты и к подобной мерзости не призывают. Мы безразличны. И ты была безразлична. Мы вычистили христиан из наших земель и вычистим с земель на западе. Пустота, лишь она будет сиять внутри нас. И органическое Солнце на бескрайнем небе. Ты виновата лишь в том, что у тебя слишком догматичное сознание.
Она молчала несколько минут. Я даже испугался: не сломалась ли она? Еще рано.
– Человек, казалось бы, требует малого, – произнесла она через минуты довольно отстраненно. – Защиты семьи, достатка, хлеба и зрелищ. Может быть, человек и злопамятен, неблагодарен и склонен к мести, как писал Макиавелли, но разве не склонен ли он к добру, жертвенности, милосердию и блаженству души? В критические моменты истории человек доказывал, что он все же больше светило, нежели тьма.
– О, я вижу, ты читала Никколо. Удивительно, что ты смогла его найти, при эскадрольской-то ненависти к общественным наукам и «умным» книгам в целом. А как тебе такое: «Поистине страсть к завоеваниям – дело естественное и обычное»? Или это: «Государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого». Последнее полностью воплотилось в Эскадроле, а первое хоть и неверно, ибо мы не завоевываем, а возвращаем, но по-своему красиво. Твои же мысли о человеке уже не подходят даже для людей запада, которые когда-нибудь будут нами очищены до конца. Но что нам какой-то Мак? Есть личности куда интереснее. Гвиччардини, скажем. «Счастье людей часто оказывается их величайшим врагом, так как оно часто делает их злыми, легкомысленными и заносчивыми; поэтому самое большое испытание для человека – устоять не столько против неудач, сколько против счастья». Ты не устояла.
Она молчала.
– Да и, в конце концов, «Человечество – это мы!»
– Кроме четырехсот миллионов есть и другие. Ваш мерзкий эгоцентризм невыносим. Людей на планете три миллиарда.
– Значит, мы, говоря вашим языком, самые породистые.
– Нет, в вас нет ничего… Благородство, милосердие, доброта – это порода. Нет! Для вас лишь война и безразличие.
– Ах, нотки отчаяния… Не за себя, но за мир. Ты видишь, чем это кончится, но я вижу яснее тебя. Почему же я сам не противостою этому миру? Потому что мир кончится позже моего конца, а ныне я бесконечно счастлив и хочу протянуть это счастье как можно дальше. В конце концов, я хочу тебя порадовать. Люди действительно более добрые, нежели злые, они по сути своей изначальной милосердные и миролюбивые. Только эскадрольцы не люди. Человек относительно христианства есть тот, кто имеет душу, а в Эскадроле полость для души вычищена. Она как вакуум. Ты бы могла так же сидеть на месте и наслаждаться, как остальные. Наслаждаться вдвойне, ибо у тебя есть повод для исторической гордости, – закончил я издевательским тоном.
– Я выбрала другой путь. Гордиться пустотой и прошлым значит лишь обманывать себя. Нужно вернуть прошлое, сбросить иго безразличия и слепой гордости. Я не против войны, я против войны без цели.
– Чушь. В итоге молох перемолол вас всех. Стоит ли нам чего-то отправить на тот свет хоть половину Земли? «Половина Земли погибнет в этом аду».
– А ты мастер цитировать непонятно что. Что же Библию не цитируешь? Там достаточно многозначных фраз, которые ты можешь цинично вставить, отбросив контекст.
– Благодарю. А Библию я не читал. Не знаю, есть ли в библиотеках и книжных магазинах эта книга. Никогда ее не встречал, да и знакомцы мои не видели.
– Насчет этого ты не прав. В Эскадроле Библия еще есть.
– Неужели? – спросил я без всякого интереса.
– Неужели, – подтвердила она таким же тоном.
Мы помолчали несколько минут, но это явно был не конец. Я продолжал ходить вокруг нее, будто играя в музыкальные стулья, но стул был уже занят. Мне что же, нужно было ждать, когда она умрет, истлеет, и ее труху унесет ветер? Она расстроена, грустна и беспокойна. Скоро могли начаться приливы страха, которые необходимо давить, еще не время. Мне нравилось говорить с ней, но нельзя было задерживаться. Однако время в подземных казематах без окон невозможно было определить. Я посмотрел в коридор через прутья решетки. Вдалеке офицеры играли в карты, слышались их тихие голоса.
Я вновь отвлекся на нее. Сложно сказать что-нибудь о человеке, который сидит в темноте и тишине. Я не мог читать по ее лицу, ибо не видел его. Екатерина Милославская. Судя по досье, ей двадцать пять лет. Действительно, что выдает ее дворянство, кроме фамилии? Большая часть ее предков была вырезана, остальные приняли власть Эскадроля. Но она все знает и не гнушается считать себя дворянкой. Но зачем? История ведь практически забыта за ненадобностью, из-за скуки своей. Это доставляет мне немалое удовольствие. «Мы хороним отбросы человеческого разума!» Давно похоронили, почти ничего не осталось. Большинство, благо, и не знает, что такое дворянство. Да и незачем им забивать голову.
– Танский.
– Что? – я почти испугался ее голоса, он прозвучал из густой темноты, пока я был занят ненужными мыслями. Она первый раз назвала меня по фамилии.
– Почему ты медлишь? – она вновь говорила тихо.
– Ты не боишься смерти, дворянка? Или тебе страшнее твое одиночество? Все, с кем ты работала и сражалась, пф, «плечом к плечу», – умерли.
– Это такой способ пытки? Оттягивать казнь? Я ведь уже все рассказала вашим дознавателям.
– Я пришел лишь поговорить. Ты думаешь, ты мне не любопытна? Да ты сокровище!
Она снова замолчала, ее милое и наивное недовольство обжигало на расстоянии. Она действительно почувствовала меня своим развлечением.
– Что ты вообще знаешь про Эскадроль, Милославская? Быть может, ты невозможно глупа? Если тебе известно про нас ровно столько, сколько рядовому обывателю, то это явно так. Против чего ты восстала? Против войны, вести о которой даже не доходят до ваших отдаленных земель? Я ведь знаю, где ты жила. Почти у восточной границы, у сибирских пустынь, а война всегда на западе! Что еще? Пустота культуры? Читай книги, посещай многочисленные галереи и школы стихосложения! Консюмеризм, диктатура денег и создание из машины производящей нашего идола? Раздай все свои деньги и уйди жить в лес! Или ты не можешь быть христианкой до конца, стыдишься, сама думаешь, что милосердие – это слабость?
– Стой, Танский, остановись. Ты явно переигрываешь, ведь я уже сказала, что тебе совсем наплевать на меня. Но есть у меня одна уверенность: ты сам про этот мир почти ничего не знаешь.
– Не знаю?
– Ты знаешь лишь то, что знают все, вдобавок пару крупиц информации для генералитета. А что еще? Твое дело – воевать и управлять. Я вижу, ты много читал, поэтому сам понимаешь, что тебе, будь ты даже губернатором Централиса, многого не расскажут. Ты даже не придворный, сколько ни говори о силе Императора.
– Возможно, ты права, дворянка. Но именно органика делает наш мир невероятно простым. «Пустота упрощает».
– Делает. Органика проста как таблица умножения и почти так же механична. Соблюдай немногочисленные принципы, а остальное в любом случае получится органично, как задумано. Но… вдруг нас всех обманули? – она в который раз усмехнулась, но на этот раз особенно язвительно и несколько грустно. – Кем задумано, если для вас нет Бога?
– Императором. Природой. Мирозданием. Нами самими. Какая разница, у нас просто все есть. А ложь неорганична, лжи у нас нет. Вас – уже тоже нет.
– Органика уничтожила у нас государство и власть. Остался Император, который руководит лишь войной, и миллионы сумасшедших, которые живут за счет иллюзорной идеи и бесконечных денег, доставшихся от убитых наций. А теперь скажи, что такое Эскадроль?
– «Эскадроль – это принцип неба, разошедшийся по земле».
– Эскадроль – это не государство, верно?
– Разумеется.
– Эскадроль – это лицемерное существо, которое питается цинизмом и оксюмороном. Вы проповедуете единение народа и в итоге имеете четыреста миллионов одинаковых кровожадных лиц. Я считаю, что органицизм прижился в Эскадроле, потому что основные его черты – это унификация и нетерпимость. Я лишь не понимаю, почему на Земле вообще существует нечто подобное, как это соотносится с человеческой природой и кому это надо. К тому же, я уверена, ваш Император точно такой же, как и вы.
– Органика – это хаос. Истина – это хаос. Вселенная – это хаос. Вечность – это хаос. Бог тоже хаос, ведь он допустил нас. Я могу утверждать что угодно. Всерьез ли, в шутку. Вечность все спишет.
Милославская снова не ответила, начиная уже меня этим раздражать.
– Хороший разговор? – непонятно к чему вдруг сказала она.
– Да, мне нравится. Только действительно, я хотел бы сесть, – не сказал бы, что это была шутка, но мы посмеялись. Говоришь, Милославская, что мы любим оксюморон? Генерал с пленником-повстанцем обсуждают общественное устройство в камере после пыток. Пожалуйста. Разве не красиво?
– Кстати, какое там у тебя полное звание?
– Генерал-майор.
– Низко.
– Я генерал-губернатор Централиса, и мне всего лишь тридцать два года.
– Хорошо, Танский. Молодец. Могу заметить, что наша доктрина, в отличие от органицизма, прижилась во всех странах мира. Там же, где не удалось ее воплотить в полной мере, быстро исчезла государственность по понятным причинам. Это как раз признак того, что разбить Эскадру могут. Весь мир заботится только о войне.
– Ох, дворянка… Меня твои темы просто замучили уже, я уже не могу их слушать. Одна тема лучше другой. Про органику зачем-то начинаешь, про чушь какую-то, про доктрину. Что ты несешь вообще, сбоист? Государственность у тебя исчезла, с ума сойти. Что ты вообще можешь знать о доктрине? – выпалил я.
Милославская все тянула разговор о политике, чем вызывала только мое уныние.
– Ха-ха-ха, а ты забавно заводишься.
– Ой, отстань, Милославская.
– А доктрина лишь давняя сказка. Царям Ромеи вздумалось, что прогресс зависит от войны. Это все знают, а Эскадроль торчит на этой гнилой идейке как на сильном наркотике. Торчит сильнее других, оттого и побеждает. Война дает толчок науке и промышленности, при этом замораживает общественность. Но доктрина эта чушь по сравнению с самой Ромеей! Гордый, но израненный золотой орел был съеден кучкой ваших паразитов. Ромея существовала задолго до Эскадроля, исповедовала восточное христианство и была государством чести, права и верности. Ромейская армия состояла из благородных воинов, да и война не была их единственным занятием. Разве что иногда, когда нужно было защитить свои государственные интересы.
– Ха-ха-ха! «Государственные интересы»! Разве не мелочно звучит? Что это такое пред вечным принципом, – я театрально махнул рукой вверх. – Хорошо. Но ромейцы не справились. Потеряли инициативу, силу духа и свою христианскую душу. Ромея была покорена Эскадролем. Мы украли их идею, вернули их территории и убили их людей. Милославские – ромейские аристократы. И ваши цари придумали нашу идею. Такая вот крупица информации для генералитета.
– Серьезно? Впрочем, это не важно. Мои предки ведь должны были быть дворянами какой-нибудь страны, почему бы не ромейскими? В Ромее, на самом деле, не было ничего интересного. Но вот подобное государство сейчас мне бы понравилось.
В этом была ирония. Она пыталась доказать вред органицизма, а сама была безразлична, как и все мы.
– Вот же, вот. Начиталась разной дряни про ромейцев и получила сбой. Тебе можно было и не учиться читать.
– У нашего движения была большая библиотека. Но изучение прошлого нужно для построения будущего – нужно вернуть ромейскую систему. Если мы сместим органицизм, дадим Императору истинную власть, разрушим Фонд, будем вести умеренные войны и прекратим аннигиляции, создадим общественную иерархию и вернем христианство, то Эскадроль будет истинно вечным, как вы пророчите, и истинно будет править этой планетой. И самое главное, хаос не нужен сам по себе, хаос нужен для верного колебания идей, которое движет мир вперед. В противном случае Эскадроль рано или поздно сожрет сам себя. Очень трудно уходить с легкого пути, но все-таки нужно понимать, какой будет конец. Если ты и вправду думаешь, что мы подняли восстание, чтобы добиться мира, то ты, прости за прямоту, дурак. Дурак, который верит нашей «несуществующей» пропаганде. Фонд просто использует те лозунги, которые могут играть на чувствах населения, – она всей своей фигурой демонстрировала, что одна тут поняла мир.
– Интересные размышления, хотя меня совершенно не интересует, какую альтернативу вы предлагали и чего вам не хватало. Да и разве я когда-нибудь верил, что вы хотите мира? Нет, вы хотели изменения общества. Катилина, разумеется, хотел сам поиграть против нас с крапленым тузом в рукаве. Но нет, нет! Только эскадрольцы могут играть. И неужели ты думала, что с помощью глупого восстания можно добиться подобного? – я неожиданно расхохотался. – Вы слишком наивны, сударыня, как и все «зеленые».
– Конечно, я понимала, что ничего не будет, – она тоже повеселела и говорила со смехом. – Нужно было и нам тешить себя призраками. Но у нас призрак был определенным – идти к цели, верить в нее, но знать, что не добьешься. А у вас призрак более знатного рода, у вас абсолютно все призрачно. Нет ни единого столба, ни единой конкретной фразы, ни единого смысла в вашем существовании и деятельности. Органика живет ради органики, но в ней по существу ничего нет, это пыль, пустышка, пустой символ, – я запомнил последнюю фразу. – У вас из конкретики только машина. Потому что вы, эскадрольцы, даже не роботы, вы уже давно умерли и существуете по инерции.
– Мне нравится твое рассуждение. Тебе же оно тоже нравится, да? Ты бы могла выйти на площадь, собрать вокруг себя людей и выкрикивать подобные речи, народу на потеху. Эскадрольцы бы прониклись тем, что они уже мертвы, и получали бы лишь удовольствие от этих фраз. Органицизм ценит искренность, экспрессию и пафосные идеи. А Катилина, чего хотел он?
– Катилина – ремесленник. Он действительно хотел мира, демократии и свободы и верил в это; зря ты именно меня наивной называешь. В Зеленом союзе было очень мало истинных борцов за мир. Этим мы отличались от сопротивления на западе. За свободолюбие мы их сильно презирали. А у Катилины просто был талант организатора, который нам сильно помогал. Я не верила, что он примется крошить вас вашими же методами. Да, использовать машину против вас было его предложением. Оно всем очень понравилось, пусть и звучало фантастично.
– И то верно. Уничтожили бы вы одну машину, мы бы потратили еще пару лет на строительство такой же, а вашего движения бы уже не было. Он это понимал. Поэтому решил сам уничтожить нас с помощью этой машины. Довольно хорошая идея. Да и к тому же у вас действительно не было никаких других возможностей. Это ваше зеленое чудо будет долго обсуждаться в трактирах и светских салонах. И кто вообще придумал вашему движению эпитет «зеленый»? Мой любимый цвет испохабили. А впрочем, вы могли бы и подумать над этим сами. Громадный город-фабрика, производство секретного оружия, восстание «зеленых» повстанцев… Зачем? Гробить все движение, чтобы уничтожить одну машину? Если Катилина и правда был умным человеком, то он понимал, что такая игра – банальный фарс. А вот завладеть машиной и попытаться с ее помощью захватить власть, или хотя бы ослабить нас – это уже красиво, хоть и смешно. И в любом случае безрезультативно. Убил бы Катилина несколько тысяч солдат, но что бы сделал с сотнями миллионов по всему Эскадролю?
– Откуда ты так хорошо его знаешь? Он служил в Фонде, пытался добиться власти во имя своих целей. Вы там встречались?
– Я его не знаю. И в Фонде я никогда не служил, это лишь чистые догадки. Но зато у меня есть кое-что от бывшего фондовского агента, – я, как мог, улыбался голосом.
– О чем ты?
– Об одной безделице, которую он непонятно для чего взял с собой вчера, – я подошел к углу, куда заранее, как зашел, положил два предмета. Одним из них была обычная толстая тетрадь светло-красного оттенка, я поднял ее. А после я сделал то, что пленница совсем не ожидала. Включил электрический фонарик, который все это время спокойно висел у меня на поясе.
– Эй! У тебя все это время был свет, и ты его не включал? Идиот!..
– Ох, не сердись, я тебе почитаю сказку на ночь, – я улыбнулся своей саркастической улыбкой и навел фонарь на лицо, дабы улыбка, наконец, была замечена.
– Что это у тебя в руках? – она кивнула головой на тетрадь, щурясь от света.
– Дневник Катилины. Он не зря взял его, знал, как все может кончиться.
– Ты не имеешь права читать его. Это же частная собственность.