Тарт посадил в лодку собаку и отправился к Дриббу. Недолгий путь прошел в молчаливых сетованиях; охотник хмуро брюзжал на берега, реку, солнце, хохлатую цаплю, стоящую у воды, плывущее дерево, собаку и все, что было для него видимым миром. Собака печально лежала на дне, уткнув морду в лапы.
Тарт вспомнил отца, но пренебрежительно сморщился.
– Этот только и знает, что качать головой, – сказал он, настроенный, как большинство родственников, скептически по отношению к родственному взаимному пониманию. – Попадись я ему сейчас – одна тоска. Старик начнет качать головой, и я пропал; не могу видеть, как он щелкает языком и покачивается.
Энох действительно имел привычку во всех трудных случаях скорбеть и после долгого молчания изрекать грозным голосом: «Не будь олухом, Тарт, возьми мозги в руки!» В иных случаях это, действуя на самолюбие, помогало, но едва ли могло пособить теперь, когда весна жизни, вступая в свои права, заставляет молодого великана повесить голову и стонать.
Выбросив лодку на песок ужасным швырком, Тарт подошел к дому Дрибба. Это было нескладное одноэтажное здание, огороженное частоколом, с кладовыми в дальнем углу двора. Слегка смущаясь, так как не в лесных обычаях ходить среди дня в гости, Тарт стукнул прикладом в дверь, и Дрибб открыл ее, оскалив желтые зубы, что заменяло улыбку. Это был человек лет пятидесяти, без седины, с длинными черными волосами, бритый, с сизым от алкоголя носом; испитое треугольное его лицо быстро меняло выражение, оно могло быть сладким до отвращения и величественным, как у судьи, на протяжении двух секунд. Очки придавали ему вид человека занятого, но доброго.
– Здравствуйте, юноша! – сказал Дрибб. – Я ждал вас. Как дела? Надеюсь поживиться от вас свежими шкурками, да? Дамы в Париже и Риме обеспокоены. Вы знаете, какие это очаровательные создания? Входите, пожалуйста. Что я вижу! Вы налегке? Не может быть! Вы, вероятно, оставили добычу в лесу и спустите ее не мне, а другому?! Как это непохоже на вас! Или вы заленились, но что скажут дамы, чьи плечи привыкли кутаться в меховые накидки и боа? Что я скажу дамам?
Болтая, Дрибб придвинул охотнику стул. Тарт сел, осматриваясь по привычке, хотя был у Дрибба по крайней мере сто раз. На стенах висели пестрые связки шкур, часы, карты, ружья, револьверы, плохие картинки и полки с книгами; Дрибб не чуждался литературы. В общем, помещение Дрибба представляло собою смесь охотничьей хижины и походной конторы.
Тарт, потупясь, размышлял, с чего начать разговор; наконец сказал:
– А вот товару я на этот раз вам не захватил.
– Плохо. Прискорбно.
– Ночью какой здоровый был ливень, знаете?
– Как же. Юноша, направьте-ка на меня ваши глаза.
– А что?
– Нет, ничего. Продолжайте ваш интересный рассказ.
– Лебяжьи шкурки… – начал Тарт, смутился, упал духом, но скрепя сердце проговорил, смотря в сторону:
– А бывало вам скучно, Дрибб?
– Скучно? Пф-ф-ф!.. сколько раз!
– Отчего?
– Более всего от желудка, – строго произнес Дрибб. – Я, видите ли, мой милый, рос в неге и роскоши, а нынешние мои обеды тяжеловаты.
– Неужели? – разочарованно спросил Тарт. – Значит, и у меня то же?
– А с вами что?
– Не знаю, я за этим к вам и пришел: не объясните ли вы? Неизвестно почему взяла меня сегодня тоска.
– А! – Дрибб, вытерев очки, укрепил их снова на горбатом переносье и, подперев голову кулаками, стал пристально смотреть на охотника. – Сколько вам лет?
– Скоро восемнадцать, но можно считать все восемнадцать; три месяца – это ведь не так много.
– Так, – заговорил как бы про себя Дрибб, – парню восемнадцать лет, по силе – буйвол, неграмотный, хорошей крови. А вы бывали ли в городах, Тарт?
– Не бывал.
– Видите ли, милый, это большая ошибка. Ваш дедушка был умнее вас. Кстати, где старик Энох?
– Шляется где-нибудь.