Александр Жалнин
Путешествие в страну И…
– Пора мне уходить, – подумал я, – и чем скорее, тем лучше.
Попросив для приличия почитать одну из тетрадок, я поспешно откланялся.
– Система, – повторял я, идя домой, – система, система, система…
…Марины в доме не было, и я прилег на свою кровать в соседней с володиной комнате.
Не единою буквой не лгу, не лгу.
Он был чистого слога слуга, слуга.
Он писал мне стихи на снегу, на снегу.
К сожалению тают снега, снега…
– негромко пел он.
Наверное, этот стих Владимир Ильич тоже бы включил в свою “систему заблуждений, – подумал я и стал засыпать.
… Укол. Боль. Открываю глаза. Тебя нет. Это факт. В голове – остатки беседы с почтальоном: я – элемент системы заблуждений. Так что же – я заблуждаюсь, потому что тебя люблю или я тебя люблю, потому что заблуждаюсь? Для системы, это, впрочем, безразлично. Ты же – элемент “колоссальной и сложнейшей системы общественных, экономических, духовных – каких хотите – связей”. На тебе “лежит груз величайшей ответственности ”. Прав почтальон? Да. Слишком прав. Может, за это его в селе и не любят. А я не люблю тебя – за то, что ты также слишком права, за то, что ты также – элемент его системы. И не люблю себя, за то, что я – элемент системы заблуждений, за то, что неправ. Я люблю володин белый снег и его, написанные на снегу, песни.
…Интересно – вполне ли искренен был сегодня почтальон – не со мной, а с собой? Нет ли у него – какой-нибудь тайной – “неправильной” любви? Если любовь – это заблуждение, и он прав, то тогда неправ я и не права ты. Если же он неправ и любовь существует – то тогда все правы, но нет никакой системы “груза величайшей ответственности ”. Если же все правы – то что мне делать – с этой никому не нужной любовью? Застрелиться? Мысль об этом приносит минутное облегчение. Так что же, любовь – это смерть? Тоже вроде бы, неверно. Запутался, одним словом.
В доме – темно и тихо. Который час и где все? Нет сил подняться, не хочется ничего. Зачем мне все на свете, если я – ходячее заблуждение? Чувства мои – заблуждения, мысли мои – заблуждения, поступки мои – заблуждения, жизнь моя – заблуждение. “Ты оторвался от реальности”. Когда? Был ли я вообще в этой реальности? Истина и реальность – одно ли это и то же?
Что-то сдавливает сердце. Тело ломит и ноет. Лежать больше не могу. Сел. Ничуть не лучше. Плохо, потому что нет тебя рядом. Пришли на ум слова одной песни: “Je pense a toi. Ou es-tu? Que fais-tu? Est-ce que j'existe encore pour toi?” и грустная ее мелодия.
…Вдруг заходит Володя, включает свет, взгляд воспаленных глаз дикий, блуждающий. Садится рядом:
– Слушай! – и не поет, не играет, а читает написанный стих:
Мне судьба – до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты (а за ней – немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что не то это вовсе, не тот и не та…
…Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Всё, что ночью кропаю, – в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу —
Но не буду скользить, словно пыль по лучу…
Ему очень плохо. Он смертельно устал. Я почти силой укладываю его на свою кровать, и он тут же засыпает. Выключаю свет и выхожу ну улицу. Странно, появление Володи меня успокоило, силы вернулись.
Вот так нужно жить, – подумал я, – работать пока есть вдохновение и валиться спать, мертвым от усталости, а не страдать попусту от того, что тебя кто-то “не любит”. Верно сказала Марина у каждого есть Судьба. А значит, если ты занимаешься тем, для чего ты рожден, судьба даст тебе все необходимое, и любовь тоже. На этом я полностью пришел в себя, и даже мысли о тебе уже не ранили. Теперь я мог осмысленно взглянуть по сторонам и увидел, что на втором этаже горит свет, Марина дома. Поднявшись наверх, я принял активное участие в приготовлении ужина, и весь оставшийся вечер мы провели вдвоем.
Надо тебе сказать, о мой тунгусский метеорит, что общение с Мариной меня увлекло. Это был не тот разговор, когда состязаются, кто умнее или кто лучше разбирается в блюдах, вещах или еще в чем-нибудь, что составляет предмет обыденных забот. Марина рассказывала мне о своей жизни – о детстве, его радостях и горестях, о девичестве и первой любви, о двух предыдущих замужествах, о своих увлечениях, ошибках и достижениях. Внешне спокойная, внутри она была такой же страстной, как и Володя. Она не писала стихи и песни, как он, но увлекалась и поэзией, и музыкой и всем тем, чем увлекался он. Имела глубокий ум и отменное чувство юмора. Мои рассказы о почтальоне и последовавших “по горячим следам” рассуждениям о любви и системе вызвали у нее приступ смеха :
– Не зря я говорила вам, что Ильич – гроза нашей округи. Володя его на дух не переносит. Извечная битва между душой и рассудком, между поэтом и книгочеем. Да и народ у нас, хотя и простой, но разницу между ними видит ясно. Володя – он свой, мужики его любят, гордятся им, бабы, хотя и ругают, но в обиду тоже не дадут, в пример своим, пьющим, ставят. Бывает, он, когда в “минусе” – напьется, накричится, подерется – все прощают, а этот – зайдет куда – все сразу замолкают. Боятся его как чумного. Батюшка, огромный который, и тот не выдержал, бесом окрестил, так и прилипло к нему прозвище.
Подозрения мои насчет тайной любви оправдались, Марина и была предметом его многолетних воздыханий! Вот, оказывается, к кому его ноги сегодня несли. Я принес взятую у него тетрадь.
– Cмотрите, – сказала она и открыла обложку. На обороте было старательно выведено красными чернилами «Моей единственной и неповторимой М…». Я был в недоумении:
– А как же его слова о любви, которая в списке заблуждений?
– Все просто – получив от меня “отлуп” взял, да и внес в свою теорию поправку – не мог смириться с мыслью, что он мне безразличен. Да и саму свою теорию про систему-то – для меня специально сочинил, гением, видите ли, задумал сделаться, будто так любовь можно заполучить. Все норовит с Володей спор затеять, чтоб показать, что не хуже его.
После она читала любимые стихи, играла на пианино, пела своим прекрасным голосом прекрасные песни.
Спать лег я в володиной комнате. Только закрыл глаза, слышу:
– Привет, мой свет! – Открываю – ты! Как же ты так прошла, что никто не заметил? Я поднялся тебе навстречу:
– Здравствуй, душенька моя! Любил ли кто-нибудь тебя как я?!
– Нет, конечно!, – смеешься ты, – так по-идиотски меня еще никто не любил! Наговорил столько всякой чепухи. А помнишь – Володя сказал, что для любимой надо горы свернуть? Ты свернул для меня горы?
Я на секунду растерялся:
– Какие горы? Ах, да забыл моя прекрасная. Я приношу к твоим ногам то, что не приносил еще ни один мужчина! – И я достаю огромную толстую тетрадь, на которой золочеными буквами начертано: “ИСТИНА”. Ты смотришь на меня с восхищением, и я понимаю, что я – тот единственный, который должен быть с тобой. Затем лицо твое вдруг меняется, и ты зловещим голосом спрашиваешь:
– А ты внес в эту “истину” одну поправочку?
– О чем ты, любимая?
– А вот о чем! – ты открываешь дверь, и появляется… Культурист! Он медленно приближается и шипит:
– Как посмел ты, поганый почтальон, подносить к ногам моей бабы эту гадость?!
Затем берет у тебя эту тетрадь, замахивается ею и орет:
– Да я тебе башку снесу!
Я закрываюсь от него… почтальонской сумкой. И просыпаюсь.
В комнате горит настольная лампа. Володя сидит за столом и пишет. Услыхав мое шевеление, поворачивается, сочувственно улыбаясь:
– Что – кошмары снятся? Это хорошо, если на пользу пойдут. Мне, знаешь, какие вещи во сне приходят? Страшно вымолвить. Иди к себе, я должен быть один.
И отворачивается. Я ухожу и сразу же засыпаю. Без сновидений.
День седьмой. Василий Макарович.
Просыпаюсь с восходом солнца, быстро выхожу во двор, бегу к спасительному озеру, с разбегу лечу в ледяную воду и отчаянно борюсь за выживание. Выскакиваю на берег – голова чистая, душа чистая, сердце радостно бьется. Думаю о Володе, его образ вдохновляет. “Каждому – свое. Одному – любовь, другому – поэзия, третьему – …” – не успеваю додумать, как на плечо ложится чья-то рука.
– А-а, вот ты где! – это участковый в спортивных штанах и майке.
– Подождите, я быстро, – раздевается, бросается в воду, мощными гребками мчится туда, затем обратно, и, довольный, появляется рядом со мной.
– Слышал, ты один остался. Заходи ко мне, пройдемся по селу, познакомлю кое с кем. Не пожалеешь.
Мне не хотелось отвлекать его от домашних дел в выходной, но Василий серьезно сказал:
– Представь, что истина, которую ты ищешь – огромный зеркальный шар, вознесенный когда-то над землей. И вот он, по непонятным причинам, вдруг разбивается на множество мелких кусочков, на миллионы, миллиарды. Они летят вниз, отражая и солнце, и воду, и землю и вонзаются в сердца живущих на Земле людей. И вот – сегодня мы должны обнаружить их у наших односельчан.
После таких слов визит к нему домой был лишь вопросом времени. Но пораньше придти к Васе не получилось. Придя домой, я обнаружил Володю, сидящего с полупустой бутылкой водки. Он пил прямо из горлышка. При моем появлении подвинул мне бутылку:
– Давай, не стесняйся.
Я взял бутылку и поставил ее на пол:
– Володя, не надо, ты губишь Марину!
– Не лезь не в свое дело, – мрачно произнес он, и потянулся к ней. Я взял бутылку и спрятал за спину:
– Пожалуйста, не надо. Прошло всего два дня. Продержись хотя бы немного, ты же так ничего не напишешь!
Он грузно опустился на стул, усмехнулся:
– Ну раз ты так заботишься обо мне, скажу: мне очень тяжело. Ты вот мучаешься из-за своей …, она где-то там бродит … Так это только на пользу тебе идет – есть причина для жизни. А моя – рядом, руку протяни… Но мне нужен толчок, удар, чтобы творить. Ты меня понимаешь?
Я его понимал, очень даже хорошо, так, что он бы и не мог себе представить. “Удар, толчок” в свое время я получил такой силы, что оставаться живым мог, только находясь в этом самом “творении”, все остальное меня попросту убивало, включая его любимую водку. Вспомнив того, кто нанес мне этот самый удар-толчок, я серьезно сказал ему:
– Она не бродит и будет здесь завтра рано утром. Ты хочешь предстать ей в таком виде?
А потом, упав в свою кровать, закрылся подушкой, чтобы Володя, спешно приводящий в порядок себя и свою комнату, не услышал смеха.
На завтрак он явился свежим, гладко выбритым и пахнущим хорошим парфюмом. Делал мне “страшные” глаза, чтобы я не выдал его тайну. Марина, видимо, не ожидала видеть его таким бодрым, удивлялась, не понимая причины. После завтрака мы разделились – я пошагал к Васе, они уехали в район навестить Петровича.
Вася находился во дворе и плотничал. Его жилистые руки быстро и ладно проворачивали какую-то замысловатую работу, сам он был вдалеке от этих мест, задумчиво напевая песню про Стеньку Разина.
– Задумка есть, – с ходу начал он, – написать про него. Истинный русский характер!
Все что имело корень “истин” меня “кололо”. Видя мое недоумение – еще бы: участковый-писатель! – рассмеялся:
– Не ожидал от милиционера? А кому же еще писать, как не нашему брату – всех тут знаю, не понаслышке. Участковый в деревне – это тебе не в городе – и сват, и брат, и отец родной. Или, по-вашему, городскому – и психолог, и психиатр. Люди у нас простые, пройдешься по селу, зайдешь к одному, другому, побеседуешь сердечно и спокойствие наступает в душах. Все по-доброму, по-мирному решаем. Ильич вот только не успокоится. Ну да уж, без ложки дегтя – какой мед не бывает!
В его комнате стояли папки с рукописями его рассказов. Он нежно их погладил:
– Вот они, мои односельчане.
Мы стали знакомиться с живущими в их сердцах “кусочками истины”. Вася доставал папку, открывал ее, смотрел на исписанные листки, а затем, не глядя в них, с увлечением рассказывал о своих «героях». Я вспомнил его устремленный на тебя взгляд, когда мы впервые его встретили – детский, открытый, доверчивый, любящий. Таким он стал и сейчас, с восхищением повествуя о замечательных простых людях. Я не запомнил их имен и фамилий – а мы просидели с ним до самого вечера – но в памяти навсегда остались те жемчужины, которые открыло его чистое сердце и записали его талантливые руки. Были среди них и открытие вечного двигателя, и светлые души, и страдания о несбывшейся любви, и наступившая мудрость перед неминуемой смертью, и душевная гармония после попытки самоубийства, был и знакомый нам учитель Федор Терентьевич, и знакомые мне “поп-медведь”, и почтальон Владимир Ильич. Я было засомневался – стоило ли искать зерно истины в последнем?
– А как же! – с жаром воскликнул Василий, – он мне дорог не меньше чем другие. Прав или неправ он в своей теории – это дело ученых мужей, но “осколок истины” – не в ней, а в нем. Расскажу один случай. Завершив свое исследование и не найдя в селе единомышленников, а это надо было пережить – как ему самому, так и всему селу, – Василий заулыбался, – Владимир Ильич решил отправить все свои тетрадки… в Академию наук! На почте Агафья, подруга его жены, и спрашивает его: ”Ильич, а, Ильич, может быть, пока не надо отправлять, может, погодить?» Что тут с ним стало!… Я подъехал, когда толпа его уже вела по улице – рукав пиджака оторван, рубаха на груди разодрана, волосы спутаны, галстук петлей болтается, на лице – кровь и слезы. Он ничего и никого не замечает, кричит на всю улицу: ”Терзайте, убивайте! Я хотел вас спасти – а вы вот как! Я в вашей власти, но не боюсь ничего – ни тюрьмы, ни смерти!” До сих пор не могу вспомнить без слез, – и, действительно, моя радость, глаза Василия Макаровича стали влажными, – у меня в кабинете сразу затих, съежился как беззащитный воробышек: ”Пишите все, как люди говорят, мне все равно, я все подпишу. Только верните мне мои тетради – они ведь ни при чем?” – Ну как его можно не любить!?
День восьмой. Не преступай порог судьбы.
Вернулся домой затемно. На сердце было необычайно тепло. Марина с Володей ожидали меня с ужином и обрадовали улучшением самочувствия дедушки. Мы долго беседовали о Васе и его необычайном таланте, а затем отправились спать – и ждать твоего такого нужного всем появления.
…Вчера был день радости и веселья. И все это было связано с твоим появлением. Первым, конечно, тебя обнаружил я, когда все еще спали. Прибежал наверх – ты мирно спишь, как будто и никуда не уходила. Я – вниз и – на озеро. На мое любимое озеро. Воду не чувствовал, плавал, нырял, любовался восходом солнца. Оно, как и ты, наполняло весь мир своим светом. Отсюда, из озера меня вытащил Вася, боясь, чтобы я не замерз от долгого купания. Увидев меня вблизи, он сразу догадался, что ты уже здесь. И стал таким же счастливым. Не зря я называю тебя солнышком – ты такая же прекрасная и щедрая, и всем даришь счастье.
Чуть позже мы все – Володя с Мариной, Вася, ты и я – поехали навестить дедушку, а от него – и по его совету – в яблоневый сад, к речке, к его хижине. И провели там целый день. Мужчины не отходили от тебя ни на шаг и ухаживали за тобой, как дети, соревнуясь, у кого получится лучше. Они читали тебе стихи, пели, говорили самые фантастические комплименты, болтали с тобой обо всем на свете, открывали тебе свои тайны и мечты. В конце концов, оба получили по первому месту, и мы с Мариной были абсолютно с этим согласны. Я любовался тобой, Марина любовалась Володей. А Вася – всеми нами. Вернулись под вечер, хорошо отдохнувшие и счастливые.
Володя с удвоенной энергией бросился за работу. Марина попросила нас побыть еще пару дней, чтобы его поддержать. Мы согласились. Потом пошли вдвоем по опустевшей деревенской улочке. Вот дом отца Феофилакта – того самого – Огромного Батюшки. Дверь открыта. Он нас ждет.
– Проходите, путешественники! – доносится его могучий голос. Жмет мне руку, твою – осторожно целует. Рассказываем ему о проведенных днях в саду и селе. Внимательно выслушав, гладит свою бороду, кивает в твою сторону:
– Многое для тебя, сын мой, она, светлая душа, сделала. Восхищаюсь ей и благословляю ее. Целует тебя в лоб. Теперь надлежит тебе, искатель истины, отпустить ее и продолжить путь в одиночестве. Ибо только так ты сможешь приблизиться, с божьей помощью, к своей цели. А она пусть навсегда останется у тебя вот здесь, – и прикладывает свою огромную горячую ладонь к моему сердцу.
…Я застыл от неожиданности…
– Отпускаешь ее?
– Да.
– А ты, дочь моя, возвращайся к делам своим мирским и молись чтоб твой путешественник вернулся целым и невредимым. Ступайте с богом!
Прощаемся, а он вдруг, к моему изумлению:
– Да, чуть не забыл, вот тебе мое напутствие:
Из кожи, мышц, костей и жил дана Творцом основа нам.
Не преступай порог судьбы. Что ждет нас, неизвестно там.
Не отступай, пусть будет твой противоборец сам Рустам.
Ни перед кем не будь в долгу, хотя бы в долг давал Хатам.
И лукаво подмигнул.
Мы шли молча до самого дома. У входа ты остановилась, взяла меня за руку и сказала:
– Ты ведь понимаешь что он прав?
– Да…
– Ты меня отпускаешь?
– Да…
– Я останусь навсегда в твоей жизни.
– Да…
– Будь твердым на пути к своей цели!
Ты разжала свою ладонь и зашла в дом. В котором тебя уже не было…
…Раннее утро. Солнышко только-только выглядывает из-за горизонта. Я просыпаюсь, прикладываю теплую ладонь к своему сердцу. Ты здесь, ты – в нем. Не бегу, как вчера, на второй этаж, а лежу и шепчу тебе:
– Доброе утро, моя любимая…
Счастье… Знать, что ты, моя Любовь, есть в этом мире. Ничего не хотеть, не просить. Просто знать, что ты есть. С тобой я стал другим. Стал самим собой. Буря, – в том, прошлом мне – прошла, и наступило спокойствие. Теперь я – океан, глубокий, могучий, спокойный. Я знаю, что мне предстоит сделать и безмерно радуюсь этому, ведь никто в мире этого не сможет сделать, никто.
Вот она – моя – и больше ничья – Истина.
День девятый. Фермерское хозяйство. Честность – основа доверия.
…Иду по степи. Иду, иду, иду. Без тебя. Еще недавно ты была рядом, я мог тебе говорить нежные ласковые слова, любоваться тобой, мечтать… Просыпаться и встречать твои глаза. Теперь всего этого нет. И не будет. Внутри опустело. Кому передать, что происходит внутри и снаружи? Записывать? А зачем? Я вздохнул. Припомнилось дедушкино:
Нет мне единомышленника в споре,
Мой вздох – один мой собеседник в горе.
Я плачу молча. Что ж, иль покорюсь,
Иль уплыву и скроюсь в этом море.
В памяти всплыли картинки – о тебе. Иду, вспоминаю тебя. Внутри теплеет. Ты – красивая. Теплеет. Ты – нежная. Теплеет. Ты – ласковая. Теплеет. Ты – умница. Ты – ангел…
Вижу тебя рядом с собой. Ты берешь меня за руку и говоришь:
– Не переживай, пожалуйста, что я далеко. Я буду всегда с тобой. Говори мне обо всем – я все слышу.
– Хорошо, я буду рассказывать тебе обо всем что будет на этом пути.
– Итак, здравствуй, моя ненаглядная! – говорю я вслух. – Вот он я – иду по степи. Куда зашел? Сегодня, рано утром, я оставил записку еще спавшим Володе и Марине. И – прочь от Яблоневки. Все мысли были только о тебе. Так что я совершенно не думал куда иду. И забрел в эту степь. Шагаю по дороге, вокруг никого…
Нет, все-таки кто-то едет вдалеке. Машет мне рукой…
Это был мотоцикл с коляской. Красивый молодой милиционер в парадной белой форме. Открытое, приветливое лицо.
– Садитесь! – показывает на коляску, и мы мчимся, подпрыгивая на ухабах. Вскоре пошли вспаханные поля, опять колхоз? Ехали долго, наверное, колхоз большой.
– Хорошо, что не все еще погибло на селе, – подумал я. Ведь в тех краях, откуда я прибыл, давно все в запустении, дальше постройки дач и коттеджей мысль власть имущих не простиралась. Приехали в большое село, остановились прямо у входа в сельское отделение милиции. Подвозивший меня участковый милиционер, капитан Алексей Юрьевич, предложил зайти к нему на чашку чая. Пока я пил, обжигаясь, горячий напиток из граненого стакана в подстаканнике – какие выдают в поездах дальнего следования – он куда-то позвонил и в кабинет зашел невысокий плотный человек в круглых очках. Молча сел сбоку. Капитан оживился:
– Ну, рассказывайте, дорогой гость, каким ветром, куда путь держим?
– Путешествую, смотрю на мир, на людей, – начал я бодро, собираясь вкратце рассказать о Яблоневке. Но разговор неожиданно пошел в другом направлении.
– А где же ваши вещи? – спросил милиционер.
Я не мог вспомнить – почему не взял с собой ничего из вещей – и молчал.
– А паспорт-то вы хоть взяли с собой? – улыбнулся он.
Паспорта у меня тоже не было. Когда я пришел за тобой, моя радость, я ни о чем не думал, кроме как увести тебя из Твоего Города. Алексей Юрьевич извиняющимся тоном попросил меня написать все сказанное на бумаге. Я написал.
– Да, я забыл вам представить нашего инспектора по кадрам, – он указал на очкарика, – Петр Лаврентьевич, – тот заблестел стекляшками своих странных очков.
– Я вас пока оставлю, пообщайтесь, пожалуйста, – и вышел наружу.
Петр Лаврентьевич тотчас же перебрался на место участкового. Мягко произнес:
– Видите ли, мой золотой, мы в нашем хозяйстве любим честных людей, – и указал на висевший на стене плакат с изображением двух беседующих мужчин и надписью ”Честность – основа доверия”. Конечно, я немного удивился, что разговор пошел на абстрактную тему – о честности. Думал, он вначале расскажет об их деревне и “хозяйстве”. Хотя ничего против не имел.
Между тем, инспектор по кадрам тихим приятным голосом продолжал:
– Видите ли, мой золотой, наше фермерское хозяйство – образцово-показательное. Все что создано – создано трудом честных людей. К сожалению, имеются еще и такие, которые этого не понимают, – он помолчал, глядя на меня. – Пытаются обмануть, ввести в заблуждение. А зря. – Молчит. Я тоже не знаю что сказать, и даже немного растерялся. – Ну, ничего страшного, я вам помогу. До нас – вы где еще были?
– В Яблоневке, – отвечаю, еще более теряясь – зачем это ему нужно знать.
– Отлично! А кто может подтвердить?
Называю тех, с кем встречался. Он молчит.
– Председатель колхоза тоже, наверное, знает.
При этих словах Петр Лаврентьевич, блеснув очками, схватился за трубку телефона:
– Добрый день, Александр Игнатьевич! Вам огромный привет от Вахтанга Константиновича. Спрашивал – не надо ли чем помочь? А, кстати, к нам ваш путешественник пожаловал… Да-да, конечно, не волнуйтесь, пожалуйста… Как самого дорого гостя!
Он повесил трубку. Вытащил белоснежный платок, вытер испарину со лба. Тяжело вздохнул.
– Чуть не случилось непоправимое… – и выскочил за дверь. Через минуту она отворилась, и появился участковый Алексей Юрьевич. Он был бледен, пот крупными каплями на лбу, глаза умоляющие:
– Я не знал… не знал… простите… простите…
Я опешил:
– Да что вы, в самом деле! Что произошло?
Немая мольба в больших синих глазах:
– Если Вахтанг Константинович узнает…
– Да объясните же – о чем узнает?
– Что я принял вас за нарушителя…
– Успокойтесь, ради бога, никто ни о чем не узнает! – я был готов сказать все, правда, не понимая ничего, чтобы он успокоился. Милиционер дрожащими руками вынул из ящика стола мое “объяснение”.
– Можно? – робко спросил он, показав на зажигалку, и получив кивок, поджег бумагу в пепельнице.
В кабинет вошел Петр Лаврентьевич. В руках – букет цветов, бутылка коньяка, корзинка с едой.
– Дорогому нашему гостю! – лицо его сияло от радости.
Обернулся к капитану:
– Давай, золотой мой, веди гостя домой, баньку истопи, накорми, напои. Затем ко мне:
– Отдыхайте, мой дорогой! Такой длинный путь проделали! Отдыхайте, Леша о вас позаботится. А я вечерком в гости к вам зайду, можно?
Получив согласие, на цыпочках удалился.
– Я вас очень прошу, – обратился капитан, – пойдемте ко мне домой!
И мы вышли на улицу. Я посмотрел по сторонам – большое село, широкие улицы, пусто.
– А где все-то? – спросил, вспомнив как людно в это время в наших деревнях.
– Взрослые на работе, дети в школе и садах. К вечеру только будут.
Пошли по пустынной улице, в конце которой находился небольшой дом Алексея. Было непривычно тихо.
– А почему собаки не лают?
– Да нет их вовсе, не нужны они, – отвечал он, постепенно приходя в себя. – Не воруют у нас, зачем же их держать? Да и люди наши живут скромно, зарабатывают честным трудом, а много ли у таких украдешь? Я единственный здесь милиционер, да и мне работы почти нет.
Тем временем мы подошли к калитке, где нас встречала его жена.
– Оксана! – она протянула мне руку.
Беглого взгляда хватило чтобы понять – передо мной сельская красавица – высокая, стройная, крепкая фигура, простенькое платьице подчеркивает буйную красу молодой женщины. Все это завершали длинная коса, большие глаза и чувственные губы…
Любовь моя, с момента твоего появления в моей жизни, я по-другому стал смотреть на женщин – их красота начинается теперь для меня с их глаз. Я пытаюсь прочесть в них тайные признаки любви. Красивые – это те, кого любят. Остальные – несчастные…
Ты – самая красивая, потому что я люблю тебя больше всех вместе взятых мужчин на свете…
Выражение глаз Оксаны я не смог понять, да и времени не было. Она явно обрадовалась моему приходу:
– Как хорошо что у нас гость! Будем веселиться сегодня?
Алексей, казалось, вновь стал растерянным:
– Да, да, конечно. – Но особенного энтузиазма в его голосе не было.
Вечером, после бани и отдыха, мы собрались за столом. Беседа не шла. Леша, казалось, глядел на меня со страхом и на мои вопросы отвечал невразумительно, а Оксана, раскрасневшаяся после нескольких рюмок коньяка, молчала, изредка бросая на меня многозначительные взгляды. В воздухе висело непонятное мне напряжение. Вдруг дверь отворилась, и появился Петр Лаврентьевич; молодая пара вздрогнула. Он мягким голосом обратился к Алексею:
– Давай-ка, золотой мой, – дела не ждут!
После чего участковый спешно покинул дом.
Петр Лаврентьевич оказался очень разговорчивым и довольно интересным собеседником. Принеся собой бутылку кавказского вина, он поднял тост за встречу, затем за прекрасную даму – Оксану:
– Свой человек! – он погладил ее по плечу, – честно служит укреплению законности и правопорядка в хозяйстве, “свой человек” преданно глядел ему в глаза.
Затем принялся рассказывать обо всем. Я узнал, что это фермерское хозяйство – “по размеру с несколько колхозов типа Яблоневки” принадлежит одному человеку – фермеру Вахтангу Константиновичу. В свое время, сразу же после распада огромной державы тот прибыл сюда на постоянное место жительства, освободившись из лагерей далекой Воркуты, где долгие годы пребывал за “то, на чем основана современная экономика”. Не имея за душой ни копейки, но обладая “великим умом и стальным характером”, он создал на базе десятка разваливающихся совхозов замечательное фермерское хозяйство, “лучшее в стране, где все построено на грабеже ресурсов и воровстве”. Причем, сделал это в те годы, когда их, фермеров, и в помине не было. Я удивился, я помнил хорошо те времена, когда все было в упадке, а все что приносило доходы, оказывалось объектом открытого грабежа или непосильной дани быкообразным рэкетирам. Инспектор рассмеялся:
– Все было, только не у Вахтанга. Ни один живой человек не мог, – линзы его хитро блеснули, – да и сейчас не может без его разрешения ступить на фермерскую землю.
– А как же я?
– О, вы – приятное исключение! Настоящих путешественников в наше время, кроме вас, и нет. Остальные – по патайям и пхукетам – с молоденькими “путешествуют”. А вы вот – в самую глубинку, к народу идете. Не к тому народу, который штаны протирает на газовой и нефтяной трубе, а к тому, который землю пашет, хлебушек своими руками растит. Таким как вы мы очень рады, особенно если вы поймете всю уникальность нашей трудовой жизни.
И он стал объяснять мне как она, эта жизнь, тут устроена. Выяснилось, что здешний народ целиком и полностью трудящийся. Нет ни коммерсантов, ни алкашей, ни тунеядцев, ни бандитов, ни воров, в общем, нет всего того, что так обильно заполняет современные города и села. В хозяйстве – все труженики, все работают на полях. В свободное время – также все – занимаются духовным и умственным развитием. Например, художественной самодеятельностью…
– Оксаша, золотая моя, спой гостю! – И она запела низким грудным голосом:
– Я люблю тебя Россия,
Дорогая наша Русь,
Не растраченная сила,
Не разгаданная грусть,
Ты размахом необьятна,
Нет ни в чем тебе конца,
Ты веками не понятна,
Чужеземным мудрецам…
…Мне всю жизнь тобой гордиться,
Без тебя мне счастья нет ”.
– Вот так! В отдельно взятом фермерском хозяйстве мы создали счастливую жизнь для всех людей! – он с гордостью глядел на меня сквозь круглые очки. – И заметьте – мы ни в чем и ни в ком не нуждаемся, так что посторонние нам здесь совсем ни к чему.
Это немного объясняло такое внимание к моей персоне сразу по приезду. Но оставалось непонятным вот что:
– А в вас-таки должны же “нуждаться” всевозможные расплодившиеся кровососущие органы нашего ненасытного государства – налоговые, санэпидстанции, пожарные, надзоры, милиции, и прочая и прочая?
Лицо его стало загадочным:
– Для них нас не существует.
Увидев мое недоумение, добавил:
– Никто и ничто не выходит за пределы хозяйства, даже если сюда и по каким-то причинам попадает. Вот, например, мой золотой Алеша, – он показал пальцем на стул, на котором полчаса назад сидел милиционер, – еще пару лет назад не был участковым, не был таким милым, славным и честным тружеником, как сегодня. А кем он был? – разложившимся в тех краях ментом-беспредельщиком. То ли из ОБЭПа, то ли из УБОПа, то ли из ОМОНа, то ли из еще-не-знаю-чего. Пронюхал откуда-то о нашем благодатном крае, приехал “с проверкой”. Приехал – да так и остался здесь навсегда, теперь и не узнать, как изменился. А какую женушку мы ему справили!
Он обернулся к Оксане:
– Как тебе живется, золотая моя?
Она отвечала как солдат на плацу:
– Очень хорошо, спасибо нашему Вахтангу Константиновичу!
– Вот видите, какая она умница! А как укрепляет нравственность нашего Алексея Юрьевича! – он сверкнул стеклышками, – и не только его. Разве может такое… богатство служить одному человеку? Нет, оно должно служить народу!
Возникла пауза. Петр Лаврентьевич смотрел на меня.
А я… вспомнил, моя радость и грусть, тебя… Улыбнувшись, я заметил, что и мои собеседники тоже улыбались. Не произнес ли я чего вслух? Инспектор по кадрам поднялся, пожал мне руку:
– Отдыхайте, дорогой наш гость. Поспите подольше, завтра будем вас знакомить с хозяйством и с простым тружеником-народом.
И, мельком глянув на Оксану, вышел. Она заметно повеселела и взяла инициативу в свои руки:
– Знаете, мы живем скромно, не часто гости к нам жалуют, да и Петр Лаврентьевич не часто балует такими подарками, – кивнула на стол, на котором, действительно были хорошие продукты.
Она, действительно, развеселилась, как и обещала днем. Щеки ее налились румянцем, глаза загорелись, она с удовольствием поглощала все что находилось на столе.