Александр Жалнин
Путешествие в страну И…
День первый. Побег из города.
Доброе утро, мой друг! Надеюсь, сон восстановил твои силы, потраченные вчера вечером. Как хорошо, что, наконец, мы вышли из этого душного города с его суетой и автомобилями! Я разделил твои радость и удивление, когда увидел множество красивых деревьев, расцветающих у небольшой речки. Чистый воздух, аромат белоснежных и снежно-розовых лепестков на какое-то время даже отвлек меня от наполнявшего счастья быть с тобой вместе. Мы задумались: в какую сторону нам идти? Ведь это первое наше путешествие и без карт и ориентиров можно было бы легко заблудиться. Но река и цветущие яблони и вишни оставили сомнения позади – конечно, вдоль нее. Признаюсь, встретившаяся на пути хижина и дымящийся костер чуть было не заставили меня свернуть с дороги. Благодарю тебя за твое природное любопытство – выползший изнутри старик изрядно нас позабавил. Помятый темно-красный халат, растрепанная бороденка, всклокоченные волосы…
Честно скажу, он мне не понравился – уставился сразу на тебя, заблестел глазками… Сбрендивший пьяница-рыбак, – подумал я. Но этот “рыбак” оказался не таким уж простаком – я почувствовал твое изумление, когда, выхватив засаленную книжонку из бокового кармана, он звонким голоском пропел:
И лица и волосы ваши красивы,
Вы, как кипарисы, стройны, горделивы.
И все же никак не могу я понять,
Зачем в цветнике у творца возросли вы?
Видя твое недоумение, я попытался его отвлечь от этого странного занятия – он даже бровью не повел, уткнулся носом в книжонку и, найдя новый стишок и явно обрадовавшись, вновь пропел:
Я красоты приемлю самовластье.
К ее порогу сам готов припасть я.
Не обижайся на ее причуды.
Ведь все, что от нее исходит, – счастье.
Приговаривая “не обижайся на ее причуды”, как-то по-особенному посмотрел на меня, и мне стало немного не по себе… Ты, конечно, умеешь смеяться – куда делась его храбрость! И книжонка исчезла, и приглаживаться стал донжуан-старикашка. Имя какое-то пробормотал, не помнишь? то ли «Пал Ваныч», то ли еще как-то. Заулыбался, засуетился, хитрец. Я даже начал сомневаться – а каких рыб от тут ловит – ни удочек, ни снастей. Потом понял – винцо тут попивает, да стишонки эти декламирует, на старости лет. Оригинал! Ты, конечно, можешь к себе расположить кого угодно – мы-то знаем!– и рыба у него нашлась, и сладостей натаскал откуда-то. А с виду – не скажешь, чтобы такое могло водиться. Надеюсь, что тебе легче, чем мне сегодня – я даже не сообразил, как он так смог напоить-то: а все эти сладости, да стихи его под вино…
День второй. Вино и стихи.
… Здравствуй, мой любезный друг! Мое пробуждение подобно появлению в раю. Открываю глаза и вижу твое лицо, склоненное надо мной – в лучах утреннего солнца и лепестках цветущих яблонь. Два дня – когда тебя не было – провел я в душевном смятении и сомнениях. Порой даже возникала мысль вернуться обратно. Все смотрел и смотрел на твою фотографию у моря. Внутри звучала мелодия, напоминающая о тебе…
Если бы не наш “рыбак” – может, и вернулся бы назад. Он обладает непостижимым умением своими стихами задевать во мне какие-то струны. С самого утра – когда ты пропала, он объявился с кувшином холодного вина, гроздью крупного бордового винограда и, разрушая мой сон, запел:
Во сне сказал мне пир: "Покинь свою кровать,
Ведь розу радости нельзя во сне сорвать.
Ты, лежебок, все спишь, а сон подобен смерти.
Встань! Ведь потом века тебе придется спать!
Просыпаюсь – боже, тебя нет! А он сидит рядом и улыбается:
Чуть утром голубым блеснет просвет окна,
Кристальный мой фиал налейте дополна.
Ведь люди говорят, что истина горька,
– и смотрит так многозначительно на то место, где я должен был увидеть тебя:
Не скрыта ль истина и в горечи вина?
Протягивает мне кувшин. Я прямо из него залпом пью холодный ароматный напиток – действует, крепкое. Очертания плывут…
Хотел встать и пойти на поиски тебя – старик замахал руками, запричитал:
То, что судьба тебе решила дать,
Нельзя ни увеличить, ни отнять.
Заботься не о том, чем не владеешь,
А от того, что есть, свободным стать.
Больно укололо где-то в сердце.
– Это вы к чему? – спрашиваю.
– А вот к чему, – роется в книжонке, находит, читает:
Если истина в мире условна, что ж, сердце губя,
Предаешься ты скорби, страданья свои возлюбя?
С тем, что есть, примирись, о мудрец. То, что вечным каламом.
Предначертано всем, не изменится ради тебя.
Я так и сел. Примириться что тебя не будет рядом со мною? Ну уж – нет! А ты, въедливый старикашка, сейчас получишь!
– Значит вы, почтенный, знаете что такое истина? – Он еще больше оживился:
О, друг, нам время не подчинено,
Нам не навечно бытие дано,
Пока в руках мы держим наши чаши,
В руках мы держим истины зерно.
– А это, случайно, не пьянством называется? – говорю ему не очень дружелюбно, – и что это вы все время свою книжечку читаете, без нее – никак?
Он усмехнулся, спрятал ее в карман, посмотрел прямо мне в глаза и говорит строгим голосом:
Лучше в жизни всего избежать, кроме чаши вина,
Если пери, что чашу дала, весела и хмельна.
Опьяненье, беспутство, поверь, от Луны и до Рыбы,
Это – лучшее здесь, если винная чаша полна.
Смотри-ка, может – без шпаргалки! “Пери – весела и хмельна…” Я представил кое-кого на месте этой “пери” и меня разобрал смех… Ладно уж, пускай говорит стихами, все же какое-то развлечение.
– Хорошо – улыбаюсь ему, – но насчет истины – это вы зря; философии, дедушка, не знаете. Хотел было, ему кое-что объяснить, но не успел – лицо его стало вдруг суровым, глаза гневно заблестели, и говорит так медленно и отчетливо:
Все, что ты в мире изучил, – ничто,
Все, что слыхал и говорил, – ничто,
И все, чему свидетель был, – ничто,
Все, что так дорого купил, – ничто.
И дальше без остановки:
Кто ты, незнающий мира? Сам посмотри: ты – ничто.
Ветер – основа твоя, – ты, богом забытый, – ничто.
Грань твоего бытия – две бездны небытия,
Тебя окружает ничто, и сам внутри ты – ничто.
Душа моя! Признаюсь, мне стало не по себе. В его стихах ощущалась зловещая правда. Был у меня такой период… Я именно так о себе и думал.
– А вы-то кто, что так мне говорите? – выдавил я. Он подвинул мне кувшин, и пока я делал судорожные глотки, прошептал мне в ухо:
Говорят, что я пьянствовать вечно готов, – я таков!
Что я ринд и что идолов чту, как богов, – я таков!
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, – я таков!
– Пожалуйста, говорите серьезно, – мне уже было не до шуток: твое необъяснимое исчезновение и его зловещие поэтические откровения начинали пугать.
Можно ль первому встречному тайну открыть?
С кем о том, что я знаю, мне здесь говорить?
Я в таком состоянии, что суть моей тайны.
Никогда, никому не могу объяснить,
– был его ответ. После чего он поднялся, забрал кувшин и удалился в свою палатку. Я остался сидеть, прислонившись к дереву. Голова кружилась от выпитого вина, мысли путались, на душе было неспокойно. Откинувшись на мягкую траву, я закрыл глаза и постепенно стал засыпать…
Проснулся от яркого света солнца – был уже полдень. Тебя по-прежнему не было. Рядом стоял кувшин вина и плетенка с яблоками. Наверное, обед. Напившись и наевшись, пошел к хижине – пусто, старик был у речки. Сидел, ноги в воде, и наслаждался зеркальной водной гладью и солнышком. Я молча сел рядом.
– Да не волнуйся ты понапрасну, – вдруг впервые он заговорил нормальным языком, – все будет хорошо, придет твоя радость… или не придет.
Мне не хотелось говорить о тебе с посторонним, но не удержался:
– Что же тут хорошего, если не вернется?
Он захохотал:
– У нас в колхозе слесарь Вовка на эту тему поет – "баба как баба и что ее ради радеть?”. Я ему говорю: дурак ты, надо петь по-другому:
Будь весел в эти мгновенья, в которые ты живешь,
Люби луноликих красавиц, чей стан с кипарисом схож.
Поскольку ты здесь не вечен, старайся стать совершенным
И радуйся, если в мире друзей совершенных найдешь.
– А мне-то чего веселиться, где моя “луноликая красавица”?
– Я не о красавице, понимать надо стихи, я о совершенстве, – он посмотрел на меня в упор, – ты же хочешь стать совершенным?
Я смутился:
– Неплохо было бы…
– Ага, значит, я прав оказался! – закричал он, – так слушай:
Для назначенья высшего ты годен,
От рабской ноши жизни стань свободен!
На пире каландаров пей вино,
Будь светел духом, сердцем благороден.
Я грустно возразил:
– Не вы ли утром называли меня “ничто”?
Он еще сильнее стал хохотать:
– Что – задело?! Да – шутки это все мои! Ты – парень что надо, слушаешь мои стишки, не то что остальные, все норовят или послать куда подальше или подраться. А ты – сносишь, думаешь о чем-то. Значит, не все еще потеряно, мой друг. Думай, думай – может, что и надумаешь,– И торжественным голосом провозгласил:
Для тех, кому познанье тайн дано,
И радость, и печаль – не все ль равно?
Но коль добро и зло пройдут бесследно,
Плачь, если хочешь, – или пей вино.
Мысли мои опять стали путаться. Да, забыл сказать, – вино, его чудесное вино, было рядом, и мы, конечно же, отдали ему должное. Его слова про совершенство, познанье тайн звучали сладко. Познать хотя бы одну тайну – твоей пропажи…Но вот – насчет радости и печали было неясно – что он имел в виду. Старик, будто угадав мои мысли, спросил:
– Тебе разве не понятно, что радость и печаль – для мудреца (он нежно погладил свою белую бороду – и впрямь, в этот момент он был похож на какого-то древнего мудреца) – это одно и то же?
Мне стало неловко, но все же я смог выдавить свое “нет”.
– Первый и последний раз объясняю стих, – взгляд его стал колючим, – в виде исключения. Стихи не для того пишутся и (улыбнувшись каким-то своим мыслям) читаются, чтобы их потом прозой разбавлять: вы двое ко мне заявились, ты был радостен с ней. Затем ты стал слушать мои стихи, напился вина, – и стал радостен со мной, принеся ей печаль, а теперь – когда ее не стало, – в сердце у тебя появилась печаль, но ты станешь радостным, когда она вернется. Вот видишь – одно и то же становится то радостью то печалью, или, если тебе так больше нравится – приносит то радость, то печаль. И ты – то радуешься, то переживаешь, а мудрец знает, что это такое – ОДНО – и спокоен. Ясно теперь?
Я кивнул, хотя, честно говоря, было как раз напротив.
– А раз так, то успокойся, – старик воодушевился, – и займись делом. – И, поднося мне очередной раз кувшин, провозгласил:
Кто слово разума на сердце начертал,
Тот ни мгновения напрасно не терял.
Он милость Вечного снискать трудом старался.
Или покой души за чашей обретал.
Я подумал про себя: да уж, я, конечно, старался “снискать милость”, но – не “Вечного” и не трудом. Как я это делал – поскорее бы забыть… Опять жутко кольнуло, и, чтобы отвлечься от печальных воспоминаний, на всякий случай я спросил, кто такой Вечный, и как можно снискать его милость (вино, принятое еще раз, было отменно). Он, наверно, ждал этого вопроса и был во всеоружии.
–Ты работаешь?
– Да.
–Кем же?
Я назвал свою профессию, рассчитывая на похвалу. Старик думал иначе:
Ты ради благ мирских сгубил земные дни!
– гневно воскликнул он, -
Но вспомни день Суда, на жизнь свою взгляни.
Ведь многих до тебя стяжание сгубило.
И что постигло их? Где все теперь они?
Тут уж я был категорически не согласен:
– Я работаю, получаю зарплату, почему это я сгубил земные дни? Все нормальные люди так живут!
Это его распалило еще больше:
На людей этих – жалких ослов – ты с презреньем взгляни.
Пусты, как барабаны, но заняты делом они.
Если хочешь, чтоб все они пятки твои целовали,
Наживи себе славу! Невольники славы они.
Я молча смотрел на него, недоумевая, – откуда такое странное отношение к людям? Тем временем мой оракул (как я уже его прозвал про себя) без устали, войдя в неведомую мне роль, увещевал:
О избранный, к словам моим склонись,
Непостоянства неба не страшись!
Смиренно сядь в углу довольства малым,
В игру судьбы вниманьем углубись!…
Видимо, он еще мог бы долго так выступать, но внезапно подошедший человек хриплым голосом оборвал его:
– Уймись, Петрович! – гаркнул он сзади. – Не хрен парню мозги компостировать!
Петрович – так, оказывается, звали старика – дернулся, как будто бы его ударило током, замолчал и поник.
– Не обижайся, мудрец ты наш, – подошедший ласково похлопал его по плечу, старик не повернулся к нему – только засопел, – лучше бы познакомил нас с человеком, – и, не дожидаясь Петровича, подошел и протянул мне крепкую ладонь, – Володя, а это – моя подружка – Маришка.
Я повернулся и – о боже! – увидел прекрасное создание – почти как ты, мой друг. Оно одарило меня внимательным взглядом больших лучистых глаз.
– Проезжал мимо, дай думаю, заеду к старцу – один он ведь у нас колхозный сторож – яблони да вишни стережет. А он – вот чем, оказывается, занимается! Мозги товарищу засоряет. Вот скажу нашему библиотекарю, Владимиру Васильевичу, чтобы он тебе эти стихи более не давал, будешь работать, а то гляди – пацаны полсада разворовали.
Старик вскинул на него тревожный взгляд.
– Шучу, шучу, – поспешил успокоить его Володя, – давай своего вина и мы поедем. Петрович тяжело поднялся, поковылял в хижину, вынес бутылку вина и отдал гостю. Тот еще раз дружески хлопнул его по плечу, пожал мне руку и скрылся с Маришкой в гуще деревьев.
Мы стояли, молчали. Старик закурил. Видимо, он не знал, как теперь ему быть. Мне неловко было смотреть на него: после всего, что и как он мне наговорил, и как это я воспринял, – стало его немного жаль. Наконец, он прервал молчание:
– Дурень! – с горечью произнес он. – Сочиняет черт-те что и поет под гитару хриплым голосом, – он состроил какую-то дикую физиономию и, кривляясь, прохрипел: – “Баба как баба и что ее ради радеть. Разницы нет никакой между правдой и ложью – если, конечно, и ту и другую раздеть.” Ну что за чепуха! Вино дует как черт, и что Маринка в нем нашла такого? Всю измучил. Ладно, пойдемте ужинать, – он вдруг перешел на вы. Чтобы как-то его успокоить, я похвалил его стихи, попросив не обращать особого внимания на бесцеремонного слесаря (это о нем раньше упоминал старик) и написать мне то, что он за этот день прочитал, “чтобы серьезно подумать над всеми вашими изречениями”. Он заметно оживился, и через некоторое время я уже держал перед собой листки бумаги со всеми прочитанными мне стихами, написанными, надо сказать, каллиграфическим почерком. Тебя, моя мечта, до сих пор не было, и я устроился возле реки, под деревом, читая его (или этого библиотекаря – как его?) удивительные и странные мысли.
Начал вспоминать – чем же зацепил меня он этим утром? Ага – вот оно – “истина горька” – и взгляд на то место, где еще вчера теплый майский ветер колыхал твои волосы, меняя всякий раз овал лица и выражение чудесных глаз. А дальше пошли “советы” – заботиться не о том, чем не владею, стать свободным – от чего и от кого? – от тебя? Истина – условна, не надо любить свои страдания, нужно примириться “с тем, что есть”, ничего “ради меня” не изменится. Уфф! Ну, хорошо, то что истина – горька, и без него знаю, но что она еще и условна… Не могу понять. Даже представить себе не могу – кто здесь и с кем “условливается”. Идем дальше – страдания имеем, еще какие! – но чтобы их любить? – совсем наоборот. А если “ради меня” ничего не изменится – зачем вообще что-то делать в жизни? Бред какой-то, и кто это все придумал? Но, признаюсь – задевает меня, еще как. Безысходность – вот, наверное, что. Идем дальше – все у него вино с истиной сочетаются, она в чаше вина, дескать. Вот уж чего тяжко и больно вспоминать – так это то, какие “истины” я когда-то выдавал после этой самой “чаши вина”… По его словам, получается, я был рупором истины, когда был “под градусом”. Ха-ха-ха!!! И доставалось же мне за эти “истины”… Тьфу на эти стишки. Лучше вообще не думать, чем думать об этом. Но, увы, в жизни мое главное достоинство – или недостаток – думать, мало того – думать, когда этого совсем не следует делать. Ладно, давай про вино, теперь уже с “пери”. В эротику ударился, нет у меня никакой “пери”, представить, конечно, могу рядом собой “веселую и хмельную”, но… Опять – не для меня. Хотя – тоже задевает.
Дальше – полнейший бред. Вино и истину оставил в покое, прицепился к слову – “ничто”. Дескать, я полный ноль, тупица. А другие что – лучше, что ли? Посмотришь по сторонам, точно: идиотов вокруг полным-полно. Но – не я… Опять боль пронзает, вспомнил кое-что про себя. Один раз даже в стихе написал. Но думать об этом – ни в коем случае нельзя. Это – погибель. Вот где достал меня паршивый старик. “Сам внутри ты – ничто” – сказал, как из пистолета выстрелил. Дальше начал фиглярничать, дескать, он пьяница и ему на всех наплевать, есть какая-то тайна, которую никому не откроет, видите ли.
У речки, наоборот, стал меня хвалить, шуточки, до этого вроде были про “ничто”. Завел про “совершенство”, про “познанье тайн”, вывел, что если ты ушла – то будто бы мне все равно должно быть. Какое совершенство, и какие тайны? Все и так ясно. Не понравилось тебе со мной – и ты ушла. Я печален, не то слово! А радость-то здесь в чем? А-а понял, сыграл он на моем самолюбии – “Для назначенья высшего ты годен, От рабской ноши жизни стань свободен.” Вот, сволочь-то – как подъезжает! Жизнь у меня, видишь ли, – рабская… А “назначенье” – высшее… Провокатор, нет слов.
Дальше читать его стихи я был не в силах. Откинувшись на траву, я сразу же уснул. Снилось мне: ты – вся в белом-белом одеянии и мы идем, соприкоснувшись ладонями, по саду, который охраняет этот старик, а он сияет от радости и читает нам хорошие стихи. Ты молчишь, но – улыбаешься, берешь маленький лепесток яблони, дуешь на него, и он медленно-медленно летит ко мне. Я открываю ему навстречу ладони, но вдруг поднимается ветер, все сильнее и сильнее, лепесток летит в сторону, я бросаюсь за ним и вдруг с ужасом понимаю, что тебя рядом уже нет… А ветер еще сильнее, и вот грянула буря – я еле стою на ногах, порывы рвут на мне рубаху, откуда вылетает твоя единственная фотка, я хватаю ее и падая на землю, рыдая, прижимаю ее к губам. Просыпаюсь, действительно сильный ветер, на моих глазах слезы, я хватаюсь за нагрудный карман – твоя фотка на месте, долго-долго смотрю на нее, а потом прижимаю к губам. Вот так. Проклятый старикан, взбаламутил все внутри своими стихами и вином. Назло ему завтра буду критиковать все его выступления, даже если будет прав.
День третий. Любовь и стихи. Учитель и тайные жильцы.
…Спал я, по-видимому, долго, проснулся с тяжелой головой и тревогой внутри. Тебя нет… Какой сегодня день – ах, да – воскресенье. Все стало ясно: суббота и воскресенье – это дни, в которые ты меня когда-то покидала. Стало немного спокойнее – ведь завтра – как и тогда – завтра ты можешь вернуться, нежно обнять меня и сказать: прости, прости, прости… А я тебе отвечу: “На розах блистанье росы новогодней прекрасно, Любимая – лучшее творенье господне – прекрасно. Жалеть ли минувшее, бранить ли его мудрецу? Забудем вчерашнее! Ведь наше cегодня – прекрасно!” Подумав об этом, я поморщился, почувствовав себя этим самым ненавидимым мной стариком – ведь это же так похоже на его стишонки. Вспомнил свою последнюю идею – критиковать его за все – и жадно открыл исписанные листки.
Так, начнем. Правда, те, вчерашние, – перечитывать нет сил. Будем следующие: что-то там насчет “милости Вечного” пел. Хорошо. Кто такой – или что такое – этот “Вечный”? Если это бог, тогда бы сразу так и сказал, зачем намеками? А это – “или покой души за чашей обретал”. Ну уж – дудки: или вино или церковь, нестыковочка, уважаемый. Люди – у него – “жалкие ослы”, “пусты как барабаны, но заняты делом”! Сам ты – барабан! Трезвонишь только, пьешь, сад толком не охраняешь, вон – даже слесарь тебя ругает колхозный. А это… Но тут меня прервал наш “оракул” – незаметно подойдя (с вином и яблоками на тарелке), он заявил:
Никто не соединился с возлюбленною своей,
Пока не изранил сердце шипами, как соловей,
Пока черепаховый гребень на сотню зубов не расщеплен,
Он тоже не волен коснуться твоих благовонных кудрей.
Спорить с ним сразу же расхотелось – ум захватила мысль о “соловье”. Надо запомнить – обдумаю, когда буду один. Петрович присел рядышком – лицо вежливое, благообразное, спросил, каково было ночью, поднес вино и яблоки. Я с удовольствием отведал того и другого. Захотелось его отблагодарить, и я сказал, что некстати вчера нам помешал слесарь Володя, влез, неуч, в такую интересную беседу. Можно было бы и продолжить сегодня. На мое удивление, старик заметно погрустнел:
– Не мое это дело – учить уму-разуму, вы уж простите, разошелся вчера не на шутку, а с чего – сам не знаю. Прав он – сад стеречь надобно, а не вином и стихами баловаться. С библиотекарем, Владимиром Василичем, знаемся, вот он по-дружески меня и развлекает, а я – всех остальных. Только не слушает никто, вы, вот, исключение.
Я, все еще в надежде его разговорить:
– Расскажите тогда без поучений, о себе что-нибудь.
– Пойдем, прогуляемся, – говорит, – может, что и получится.
Идем… без тебя… Деревья как деревья, ничего особенного, все внимание на спутнике. Он молчит, лицо задумчивое, грустное, постарел заметно за ночь. Подошли к речке, смотрим на сияющее солнце, опять молчим, я почему-то вспоминаю тебя. Он вдруг оборачивается, лицо изменилось – порозовело, помолодело и говорит:
– Хочу тебя (опять – на ты!) утешить, чтобы ты помнил старика, когда дальше пойдешь.
Будь весел! Чаянья твои определил – вчерашний день.
Тебя от прежних просьб твоих освободил вчерашний день.
С кем спорить? Ни о чем тебя не расспросил вчерашний день.
Что завтра сбудется с тобой – не приоткрыл вчерашний день.”
Я молчал, всеми силами стараясь запомнить его слова – бальзам для моей души. Поражаюсь – как это все близко и понятно мне! Он тем временем неспешно, тихим задушевным голосом продолжал:
Душой, перенесшей страданья, свобода обретена.
Пусть капля томится в темнице – становится перлом она.
Не плачь: если ты разорился, богатство еще возвратится,
Пускай опорожнена чаша – опять она будет полна.
От таких слов сердце мое затрепетало, я чувствовал, что начинаю любить этого чудаковатого старика-поэта. Как же я вчера был неправ! Нет, конечно же, все его стихи надо заново прочесть, заново понять и запомнить наизусть.
– …Пока в дорогу странствий не сберешься, – не выйдет ничего,
Пока слезами мук не обольешься – не выйдет ничего.
О чем скорбишь? Покамест, как влюбленный,
Ты от себя совсем не отречешься, – не выйдет ничего…
При этих словах сердце мое не выдержало, и я воскликнул:
– Учитель! – Он вскинул брови. – Как же ты прав – я ведь и собрался в дорогу странствий!
Он понимающе улыбнулся:
– Видел я твою дорогу странствий, рука об руку сидели у меня. Правда, чтобы тебе к ней прийти придется ногами немало прошагать.
– Да нет же, – возразил я, – я хочу узнать: что такое Истина? Он взял меня за руку и, посмотрев куда-то глубоко вовнутрь, произнес:
– Узнать – это увидеть и понять. Смотри же на нее, и, если сможешь, – пойми ее”.
Пока я размышлял над сказанным, он перешел на лирический лад, шутливо обращаясь ко мне:
В любви к тебе не страшен мне укор,
С невеждами я не вступаю в спор.
Любовный кубок – исцеленье мужу,
А не мужам – паденье и позор.
Ум мой не поспевал за его словами, но душа, видимо, напротив, все изреченное воспринимала мгновенно, то ликуя, то смущаясь, то грустя, то скорбя…
– Огонь моей страсти высок пред тобой, – так да будет!
В руках моих – гроздий сок огневой, – так да будет!
Вы мне говорите: "Раскайся, и будешь прощен".
А если не буду прощен, будь что будет со мной! – так да будет!
Мне богом запрещено – то, что я пожелал,
Так сбудется ли оно – то, что я пожелал?
Коль праведно все, что Изед захотел справедливый,
Так значит, все – ложно, грешно, – то, что я пожелал.
Сколько времени мы так провели вместе – не помню, шел рядом с ним как зачарованный, ничего не видя ни перед собой, ни по сторонам, до тех пор пока он не остановил меня и не сказал:
– Запомни самое важное:
Солнце пламенного небосклона – это любовь,
Птица счастья средь чащи зеленой – это любовь,
Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья,
Вот когда умираешь без стона – это любовь.
После чего сразу как-то обмяк, ссутулился и стал извиняться за назойливость, перейдя вновь на “вы”. Я пытался его похвалить, приободрить, но он замолчал и более уже не разговаривал до самого вечера.
Вечером пообщаться с Петровичем не довелось – приехал сам председатель колхоза – то ли слесарь наябедничал, то ли такой деловитый он у них – и они вместе долго сидели у костра и о чем-то спорили, если, конечно разговор начальника с подчиненным можно так назвать. Я не слушал их беседу, лежал под яблоней и перебирал услышанное за сегодня. Я был благодарен старику за стихи и сожалел о своих вчерашних критических рассуждениях. Мягкий вежливый голос оторвал от раздумий:
– Здравствуйте, меня зовут Александр… – отчество я не расслышал из-за шума листвы. – Я председатель колхоза, на чьей территории вы находитесь. Если будет желание – заходите к нам в село. Петрович вас хвалит, а это для меня много значит.
Я поблагодарил его, и он ушел. Пока я раздумывал – надо ли мне идти в село, и будешь ли ты со мной завтра, о, жемчуг моей души! – старик затворился в своем жилище и затих. Костер не горел. Я тоже улегся спать.
…Было слышно, как мягко плескались волны, удивительно пела какая-то одинокая ночная птица, на небе сияли звезды, а я смотрел на все это, слушал и думал – а что же нужно мне, чтобы такая же гармония наступила в душе?
Душа моя, душа – что же ты такое есть на самом деле? Когда ты радуешься – я как на крыльях, когда ты страдаешь – места себе не нахожу. Сколько лет я прожил в спокойствии и относительном благополучии, и вот – прилетел откуда-то с небес мой ангел, пролетел мимо, взмахнул своим нежным крылом, и – что же с тобою стряслось? Затрепетала, заволновалась, заплакала, а после – устроила мне такой пожар, такое землетрясение! – внутри все сожжено, сам еле живой, сижу на руинах, смотрю по сторонам – пусто, дым стелется, ум мой горестно взывает: что случилось, что случилось? – и не может найти ответа…
Не спится мне сегодня – в этом мире спокойствия и гармонии. Опять придется думать. Знает ли дедушка ответ – не в стихах, а вот так – как обычные люди говорят. Вот ведь, получил такой совсем недавно: дескать, я – ненормальный эгоист, оторвался от реальности, причиняю зло себе и другим… Сходи в церковь и покайся в своих грехах. Все просто и ясно. Ум сходу это понял и принял как штамп, как клеймо “идиот”. Тут бы и успокоиться, но эта загадочная, непонятная душа – против, не принимает, сжимает горло, стегает разум плеткой, гонит его далеко вдаль – а куда? К деду, что ли, сходить, разбудить его и спросить в лоб, может, знает.
И вот, подбираюсь в темноте к хижине, глядь – в лунном свете – лежит у входа его книжица, старая, потрепанная. Вот так находка! Выронил старый любитель кувшинных истин! Может, там отгадка? Несу ее как драгоценное сокровище в свое яблоневое убежище, включаю фонарик, открываю: стихи, стихи, стихи… Более ничего. Почитаем, не торопясь, наугад. Так, что открылось? Ах, ты – знакомое уже!
«Будь весел! Чаянья твои определил – вчерашний день.
Тебя от прежних просьб твоих освободил вчерашний день.
С кем спорить? Ни о чем тебя не расспросил вчерашний день.
Что завтра сбудется с тобой – не приоткрыл вчерашний день».
Обо мне, конечно же, обо мне! Да, еще совсем недавно, были и “чаянья” и “просьбы” – еще какие! Сейчас их нет, действительно, нет. Куда подевались? – на атомной бомбе подорвались. Стало смешно. Свободен я теперь от них? Да. Есть с кем спорить? Нет. Есть о чем переживать? Нет. Что завтра сбудется – не знаю. Есть повод быть веселым – есть. Что же – хороший стих, запомним, пригодится. Что там еще выпадет?
«Если сердце захочет свободы и сбросит аркан,
То куда же уйти ему, кравчий? Ведь мир – океан!
И суфий как сосуд узкогорлый, – неведенья полный,
Если выпьет хоть каплю – ей-богу, окажется пьян».
Свободно ли мое сердце? Нет. Занято. Чем? А как ты, мой друг, думаешь? Но – есть ли на нем аркан? Тоже нет. Сгорел в пожаре. Значит, по-дедушкиному, получается что оно и свободно и несвободно. Не буду с ним спорить, буду думать как он. Тем более что спорщик я никакой, ты же знаешь. И вот оно, свободное сердце, удивляется вновь открываемому миру, его необъятности, так что даже суфий (наверное, какой-нибудь мудрец) пьянеет от самой малой капли. А мое – полусвободное, как же? Открывается? Не одному, а если только с тобой, вместе с кем мы отправились неизвестно куда?
«Кто слово разума на сердце начертал,
Тот ни мгновения напрасно не терял.
Он милость Вечного снискать трудом старался –
Или покой души за чашей обретал».
Опять знакомое! Сожалею, что его вчера ругал, это от злости. Да, я несовершенен. Как я мог злиться на дедушку за то, что он сказал мне правду, даже сам не зная этого? Сейчас совсем по-другому ощущается. Слово разума – не в голове (этого “добра” у всех хватает) – а на сердце. Нельзя терять ни мгновения! Милость Вечного – это если твоя жизнь, твои мечты и дела не пойдут прахом, а останутся жить и после тебя, принося радость и счастье. Покой души за чашей – красиво… но мне пока неведомо. Скорее, наоборот (кольнуло!). И опять стало смешно – вспомнил кто мне совсем недавно “слово разума на сердце начертал”! Хочется добавить – “выгравировал”. Значит – стих этот также про меня. Учим, учим, учим.
«Пока в дорогу странствий не сберешься, – не выйдет ничего,
Пока слезами мук не обольешься – не выйдет ничего.
О чем скорбишь? Покамест, как влюбленный,
Ты от себя совсем не отречешься, – не выйдет ничего».
Уже в дороге я, мой дорогой дедушка! Облился слезами, и не единожды, мой оракул! Отрекся, отрекся, отрекся – клянусь! Влюбленный… Все – про меня. Все условия имеются. А что же должно выйти? Почему ты не написал?! Стало немного досадно, расхотелось дальше читать, тем более что следующий стих имел такое указание:
«…Будь мудрым, остальное все не стоит
Того, чтоб за него свой век сгубить».
Ум вяло пережевывал эту мысль, слова расплылись в своих значениях и в своих сочетаниях: “мудрый”, “остальное”, “сгубить” – вызывали один – единственный вопрос: что они означают? Я захлопнул книжечку, положил ее себе под голову и закрыл глаза…
И представляешь, звездочка моя ненаглядная, какой мне приснился чудный сон! Будто я сижу на ковре перед тусклым очагом в каком-то старом глухом доме, стены глиняные, одно окошко и то – маленькое. У очага напротив меня сидит седовласый старик с большой белой бородой, в дорогом восточном одеянии, на коленях держит старинную книгу, прикрыв ладонями, внимательно смотрит мне в глаза и говорит: ”Подойди, затвори плотно окно да заткни его подушкой чтобы ни один звук не выходил наружу.” “Зачем, Учитель?” – “Иди же!” Подхожу, смотрю в окно – странная картина – в кроваво-красном закате вижу большой город – большинство домов одноэтажные глиняные, узкие улочки, справа вдали – шпиль мечети, слева вдали – башни замка. Духота, зной, пыль, пусто снаружи. Закрываю окно, затыкаю изнутри подушкой. Иду к Учителю, сажусь рядом на ковер. Он грустно произносит: