Александр Карпов
Автоматом и гранатой
– Лейтенант, – шепотом произнес он, почти упираясь губами в лицо командира.
Тот молчал и не подавал признаков жизни.
Впереди что-то замаячило, выдаваемое затухающим светом падающей с неба ракеты. Щукин пришел в чувство. Краем глаза он успел заметить движение справа, со стороны болотца. Облаченный в белую куртку и каску с маскирующим чехлом на голове, гитлеровец пробирался к разведчикам сквозь редкий кустарник. Приподняв на вытянутой руке автомат и наскоро прицелившись, Егор нажал на спусковой крючок. Короткая очередь прорезала воздух. Несмотря на готовность к бою, удерживая в положении для стрельбы карабин, солдат нарвался на смерть и рухнул, подмяв под себя ветки кустарника.
Щукин перевел взгляд вперед. Он успел заметить движение по фронту. Но голова противника в каске, мелькнувшая перед ним, тут же скрылась. А рядом, почти в метре от него, упала на снег граната с длинной ручкой, прозванная в войсках колотушкой за характерный внешний вид. Глаза разведчика вспыхнули. Он уже не раз слышал о том, что многим его товарищам во время боя удавалось закидывать назад упавшие перед ними немецкие гранаты, которые они успевали поднять. Такое бывало, и не раз. Один подобный случай произошел когда-то на глазах Егора с его товарищем. Тот успел среагировать, схватил гитлеровскую гранату и бросил ее обратно, нанеся урон врагу.
Разведчик действовал машинально. Думать в этой ситуации ему было некогда. Он рывком дотянулся до гранаты, схватил ее и тут же бросил куда-то вперед. Раздался взрыв. Через секунду кто-то истошно заорал в темноте. Послышалась хриплая гавкающая ругань на немецком языке.
В ответ на это Егор в момент вскочил на колени и почти прицельно дал в сторону противника очередь из автомата. Оружие замолчало, диск был пуст, патроны в нем закончились. Не имея другого выбора, разведчик схватился за «ППШ» лейтенанта и, пригибаясь, двинулся в сторону, чтобы не оставаться на одном месте, на ходу стреляя по врагу. Несколько очередей ушло в направлении гитлеровцев. В ответ кто-то из них застрочил из автомата. Отстрелявшись, Егор почти выпрямился, чтобы в броске вернуться назад к лежащему без движения на земле лейтенанту. Но сделать это он не успел.
Что-то резко и сильно ударило по его ногам. Жгучая боль обожгла конечности ниже колен. Разведчик против собственной воли, словно наткнувшись на невидимую преграду, напоролся на что-то очень острое, болезненное, горячее. Он рухнул на снег словно подкошенный. Автомат упал рядом. Глаза сержанта затмила темнота. Он даже не понял, что успел громко вскрикнуть от боли в ногах. Одновременно с этим вся жизнь Егора промелькнула всего за одну секунду перед его глазами. Как на картинке, он увидел сначала родной дом в деревне, сожженный позже гитлеровцами, сельскую школу-семилетку, колхозное поле, на котором работал на каникулах, здание техникума, своего престарелого отца и доброе лицо матери.
Сколько прошло времени с того момента, как он рухнул на землю, и до того, когда открыл глаза, Егор не знал. Вернее – не понимал. Ему казалось, что прошли многие часы. Но кругом царила темнота, а значит, лежал он, отключившись, без сознания, недолго. Злобные крики гитлеровцев, отрывистые команды звучали где-то рядом. Становилось понятным, что пришел он в себя всего через несколько секунд после падения на землю. Что с ним случилось, Егор еще не знал, но отчетливо понимал, что ранен. Ранен в ноги. Насколько серьезно, уже не имело для него значения. Поблизости были враги. Бой еще не кончен. Он жив, в сознании, а значит – может драться. Только чем?
Автомат, что валялся рядом, был с пустым диском. В наличии оставался у разведчика только трофейный и уже ставший родным «вальтер», добытый когда-то в боях под Мценском, одна граната, что для себя, и остро отточенный нож. В том положении, какое настигло Егора, он принял для себя единственно правильное в наступивший критический момент решение. Приподнявшись на локте, он начал шарить рукой под ватной курткой, пытаясь извлечь припасенную именно для такого случая гранату. Но та упорно не хотела покидать самодельный карман и все время чем-то цеплялась за края материи. Щукин выругался оттого, что не сможет убить себя и рискует попасть живым в лапы врага.
– Ну! – прохрипел он, пытаясь вырвать из кармана непослушное изделие из металла и взрывчатого вещества.
Справа от него мелькнуло что-то большое. Егор повернул голову. Прямо на него двигался, пригнувшись, немецкий солдат с карабином наперевес.
– Все! – прошептал сам себе разведчик, предвидя для себя самое худшее.
Его рука машинально потянулась к пояснице, к кобуре с «вальтером», что была на поясном ремне. Но нащупать заветное сейчас для него оружие под объемной материей маскхалата быстро не получалось. А время неумолимо бежало вперед. Еще секунда, может две, и гитлеровец с карабином либо застрелит его почти что в упор, либо навалится сверху и скрутит, чтобы пленить.
Пленный разведчик, схваченный во время выполнения боевого задания, это невероятная удача для противника. Это самый ценный информатор, прекрасно подготовленный и тренированный боец, выбывший из строя, не вернувшийся к своим. А значит, он не будет больше выполнять свои прямые обязанности, не нанесет вреда.
Егор все это прекрасно знал, а потому не желал попасть в плен и без капли сомнения выбирал для себя смерть. Смерть в бою, почетную, самую лучшую для солдата по сравнению с другими ее видами. Но все, что он желал сейчас, это унести с собой на тот свет хотя бы одного фашиста. Того самого, что шел на него с карабином наперевес. Но вступить в последнее в своей жизни противоборство он не успевал. Не успевал извлечь трясущейся от волнения рукой пистолет из кобуры. Он почти что завыл, захрипел от отчаяния, собираясь драться врукопашную, как однажды схватился насмерть в бою под Орлом с огромного роста немцем.
Едва разведчика одолела решимость умереть в кровавой драке, как по барабанным перепонкам ударила одновременная, оглушительная трескотня пулемета и автомата, перебивавших и заглушавших друг друга звуками непрерывной стрельбы. Идущего на него гитлеровца как будто снесло невидимой дубиной и уронило на землю, впечатав в снег, а карабин выбило из рук и унесло куда-то дальше.
Егор дернулся всем телом от неожиданности. Боль в ногах на мгновение исчезла. Он неожиданно почувствовал прилив сил. Помощь пришла неожиданно. Определив по звуку работу ручного пулемета Дегтярева и автомата «ППШ», боец понял, что где-то позади него, с той самой стороны, где поляна уходила вправо и должна была завершиться дежурным секретом пулеметчиков стрелкового полка его дивизии, кто-то из своих начал прикрывать его и лейтенанта плотным огнем.
Почти одновременно, со стороны немецких позиций, в небо взмыли две осветительные ракеты, предательски выдавшие стрелкам фигуры немецких солдат, которым негде было укрыться на открытой и ровной поляне. Им некуда было бежать, так как позади, за их спинами, находились топи болота, а справа – заросший плотным кустарником непролазный уклон к реке. Гитлеровцы спешно отходили, почти драпали к своим позициям, оставаясь абсолютно открытыми для огня ручного пулемета, стрелявшего по ним.
Егор с радостью наблюдал, как мелькали где-то вдали от него немецкие каски в белых маскировочных чехлах, видел, как исчезали они во мгле едва начавшегося рассвета, слышал, как стихали крики на немецком языке под грохотом стрельбы пулемета Дегтярева.
– Братцы! – хрипло и взволнованно простонал Егор, понимая, что не будет сейчас убит врагами, не будет захвачен ими и подвергнут страшным пыткам и мучениям.
Он попытался встать, забыв о ранении. Но пронизывающая боль прошла по всему телу, и он чуть не потерял сознание. Он громко вскрикнул и упал на снег.
На какое-то время разведчик все же отключился, но пришел в чувство очень быстро. Пулемет на краю поляны замолчал. Гитлеровская передовая, наоборот, ожила и стала поливать огнем свой передний край. В районе болота, в полусотне метров от Щукина упали, одна за другой, несколько мин. Очередь из трассирующих пуль просвистела над ним, но довольно высоко. Он почти не обратил на нее внимания. Впереди была только одна цель: спасти лейтенанта, а значит, вытащить его с поля боя и выбраться самому.
Опираясь на локти, терпя острую боль в ногах, Егор пополз вперед. Его командир лежал без движения именно все в той же позе, в какой его оставил Егор. Грудь его не вздымалась, а маскхалат и лицо были усеяны кусочками грунта и щепой от веток, разлетавшихся по сторонам после взрыва гранат.
– Лейтенант! – громко произнес Егор, добравшись до тела боевого товарища.
Тот молчал, не подавал признаков жизни.
– Командир! – взревел разведчик по-звериному и стал тормошить обездвиженного офицера.
Реакции на его действия не было.
Решение было одно. Егор схватил лейтенанта за материю на груди, приподнялся на локте, продвинулся на полметра вперед сам и подтащил его тело к себе. Потом проделал это еще несколько раз и оглянулся назад. Вспыхнувшая вдали немецкая осветительная ракета озарила снежную полосу на пройденном им пути. Она была в крови!
Разведчик хрипло простонал от нервного напряжения, посмотрел на безжизненное лицо командира и снова стал ползти вперед. Он опирался на локти и каждый раз подтягивал тело офицера к себе. И так метр за метром. Иногда он бросал вперед, перед собой, оба автомата с пустыми дисками, помня о том, что медицинскую помощь будут оказывать лишь тем раненым, что выходят из боя с оружием. Но для этого нужно еще добраться до своих.
Разведчик посмотрел вперед, попытался сориентироваться в направлении движения, напряг зрение, чтобы хоть что-то разглядеть в полумраке. В глазах его стало медленно темнеть. Картинка расплывалась. К горлу подступила тошнота. Он терял кровь и, соответственно, силы и уже начинал это чувствовать и понимать.
– Братцы! – стал кричать Егор, когда при очередном рывке тела командира на себя не смог сдвинуть того с места.
Темнота впереди, на конце поляны, предательски молчала.
– Братцы! – снова простонал разведчик, пытаясь в очередной раз притянуть лейтенанта к себе, продолжая терпеть ужасную боль в ногах.
Тишину со стороны позиции оказавших ему поддержку огнем пулеметчиков прерывал только грохот огня на вражеской передовой, что оставалась в нескольких сотнях метров позади, за болотцем и речкой. Поляна молчала. Егор приподнял голову, еще раз посмотрел вперед, потом на свой окровавленный след на снегу позади, затем на молчащего и не подающего признаков жизни командира.
Год назад на одном из участков Брянского фронта, недалеко от Мценска, он почти что в такой же обстановке потерял своего командира взвода. Как и сегодня, они прикрывали огнем отход своих боевых товарищей, уносивших к позициям родной дивизии взятого в плен немецкого офицера. А он с лейтенантом дрался до последнего патрона с вражеской группой преследования, огрызался гранатами и был ранен и контужен. Несколько часов лежал тогда Егор на мартовском снегу, теряя кровь и силы. И когда он уже приготовился к смерти, до него донесся шум и голоса выходивших из боя раненых солдат.
По какой-то причине те сбились с пути, пошли не той дорогой, заблудились в незнакомой местности, в поросшей лесом нейтральной полосе, и наткнулись на умирающего раненого разведчика. Тот подал голос, обозначил себя. Его заметил один из бойцов, подошел поближе и, схватив за грудки, поволок за собой. Сам замотанный окровавленными бинтами, полуодетый на холоде, солдат не бросил Егора и дотащил до передовой, где передал санитарам. А потом просто ушел, не простившись и ничего не пожелав, не услышав слов благодарности от спасенного им.
Придя в себя, Егор начал спрашивать о солдате, который так неожиданно появился ниоткуда и пришел к нему на помощь. Но никто в родном полку не видел того и не понимал, о чем спрашивает раненый разведчик, принимая его слова за бред. Но сознание, внутреннее чувство Щукина подсказывало ему, что почудиться так просто не могло, что был солдат в окровавленных бинтах. Рослый, высокий, сильный. Одной рукой он вырвал разведчика из снега и поволок за собой, вытащил из лап смерти. Егор сожалел тогда, что думал только о себе при полученном ранении и никак не поблагодарил того солдата и даже не спросил его имени.
А еще тогда ему сообщили о гибели командира его взвода. Тот так же, как и сегодня его теперешний взводный, лежал безжизненно на снегу. Рядом находился его автомат. События этой ночи едва ли не под копирку напоминали то, что произошло год назад. Щукин тоже терял силы, чувствовал приближение смерти, надеялся на помощь, которая так и не приходила, и верил в то, что задание командования было выполнено. А значит, отдали они с лейтенантом свои жизни не напрасно.
– Братцы! – снова хрипло простонал он в темноту, пытаясь что-либо увидеть впереди.
Но темнота, немного разбавленная утренним рассветом, предательски молчала.
– Где вы?! – выдавил из себя Егор, надеясь на получение помощи от тех, кто всего каких-то несколько минут назад отбил его пулеметным огнем у немцев.
Едва голова разведчика в бессилии упала на снег, как кто-то рядом начал радостно бормотать:
– Тут они, тут! Вот они оба! Рядышком лежат!
– Нашлись! – добавил голос чуть дальше.
– Теперь никуда не денутся. Тащите этого, – отдал приказание тот, чей голос Егор услышал, но не увидел во мраке.
В почти что полной темноте он не разобрал ни лица, ни фигуры тех, кто к нему подобрался. Мгла скрыла все от его взора.
– Держись, братишка, – тихо прошептали ему на ухо, и чьи-то сильные руки начали тащить разведчика по снегу.
В ответ он только застонал. Боль в ногах, отдававшаяся по всему телу при соприкосновении с каждым бугорком, веткой или кочкой на пути, не давала ему покоя. Он терпел ее, но все равно стонал, не в силах молчать, и старался держаться так, чтобы не проронить ни звука.
– А мы слышим все, только не видим ничего, – говорил кто-то в темноте. – Только вспышки и зажигалки в небе. Да грохот. То пулеметы, а то мины. И грохот, грохот, грохот. Потом уже старшина говорит, что бьются совсем рядом. Уже за деревьями, что за речкой, на поляне перед болотом кто-то воюет. А мы так и решили, что разведка наша пробивается. Надобно помочь ребятам. Ну и вышли навстречу. Проползли чуток, а там вся картина раскрылась. Один с автоматом вскочил и давай палить по фрицам. А тех видимо-невидимо. Вся поляна усыпана. Кто уж мертвый слег, а кто в ответ палит. Тут и мы подоспели. Как дали по ним разом. Так они и давай тикать.
– Там их больше дюжины осталось. И это, что мы заметили. А дальше, видать, и того больше! – вторил первому рассказчику второй.
Они оба волокли Егора, потом несли его, уложив на плащ-палатку, и все время говорили о состоявшемся бое разведчиков с гитлеровцами и о своем своевременном вмешательстве в ситуацию, рассказывая все это не то себе, не то раненому. А над их головами проносились ветки деревьев, сквозь которые мелькало немного посветлевшее небо. Запахи чередовались, пахло то свежим махорочным дымом, то керосином, то костром, то приготовленной кашей или похлебкой. Егор начинал осознавать, что попал в родные окопы и находится если не в своем полку, то в одной из стрелковых частей дивизии. Вокруг была родная русская речь, а не гавкающие вопли гитлеровцев, и то и дело попадались на глаза родные славянские лица.
– Лейтенант! – простонал Щукин, когда понял, что его внесли в помещение, напоминавшее хорошо обустроенный блиндаж, освещенный несколькими самодельными светильниками-коптилками, изготовленными из снарядных гильз.
– Разведка наша! – сказал тот, кто еще несколько минут назад долго повествовал о подробностях увиденного со стороны боя разведчиков с немцами.
– Один? Из какого полка? – послышался вопрос, резко заданный не то Егору напрямую, не то солдату, который его принес в блиндаж.
– Кто ж его знает? Отбили у фрицев за речкой, на помощь пришли, – прозвучал ответ.
– Лейтенант! – снова, почти в бреду, прохрипел Егор.
– Один был, спрашиваю? – снова послышался резкий вопрос от того, кто интересовался номером полка раненого.
– Двое. Второй мертв! – глухо ответил ему голос, насчитавший ранее не менее дюжины убитых солдат противника.
После этих слов Егор открыл глаза. Даже находясь в таком состоянии, потеряв много крови и сил, он понял всю трагичность ситуации. Командир его взвода погиб в бою. Не ранен, как он сам, а именно погиб.
– Один ты остался, парень! – произнесли ему над ухом. – Нет больше твоего лейтенанта. Убили его фрицы.
Голова разведчика отклонилась набок. Он закрыл глаза. По щеке медленно потекла скупая горькая слеза. Судьба пощадила его и на этот раз, но забрала навсегда его командира, вырвав того из жизни.
– Лейтенант! – снова, уже машинально, прошептал Егор, оплакивая в душе павшего в жестоком бою офицера, с которым свела его судьба всего на несколько месяцев совместной службы и боевой работы.
– Из какого полка? – резко перебил его мысли настойчивый голос, а в глаза ударил свет керосиновой лампы, а не светильника-коптилки.
Лампу держали в руке наверху, в метре от лица разведчика. Рядом застыло чье-то лицо, потом появилось второе.
– Из двадцать седьмого, – прошептал в ответ Егор и попросил: – Водички дайте.
– Значит, из нашей дивизии! – констатировали его ответ.
– Отправь вестового туда в штаб. Пускай сообщит, что разведку их нашли, что раненый есть и убитый, – заговорил настойчивый резкий голос, тот самый, что спрашивал у Егора номер его полка.
Разведчик открыл глаза. Глаза наклонившегося над ним знакомого военврача из дивизионного санитарного батальона смотрели на него в упор.
– Фамилия? Звание? – громко, четко, по-военному произнес доктор.
«Зачем он спрашивает? Ведь он меня прекрасно знает. Перевязывал сколько раз». – Мысли солдата путались. В какое-то мгновение он даже подумал, что находится не на земле, не в своем теле, что уже умер и его допрашивают где-то в небесной канцелярии, куда приняли вслед за павшим в бою командиром взвода.
– Сержант Щукин, – тихо пересохшими губами пролепетал он, наконец, поняв, что присутствует не где-то в облаках, а в палатке санитарной части, куда его доставили, пока он был без сознания.
– Значит, жить будешь! Раз глазами осознанно вертишь, да имя со званием помнишь! – произнес военврач и передвинулся к ногам разведчика.
Сильная боль пронзила тело Егора. Он выругался и громко застонал.
– Терпи, сержант Щукин! – сказал ему доктор и скомандовал кому-то, кто был рядом: – Ему спирту, а мне нож.
– Мне бы водички сейчас. В горле пересохло все, – прошептал разведчик вялым ртом, еле выговаривая слова.
Чьи-то сильные руки приподняли его голову, к губам приставили солдатский котелок и, наклонив его, начали вливать в рот зловонную жидкость, которая стала больно обжигать его нутро, заставляя едва ли не задыхаться ослабленный ранением организм. Егор справился с рвотным позывом, проглотил все, что в него вливали. Поддался сильным рукам и не стал сопротивляться, отдавшись во власть доктору.
Новая боль пронзила весь организм. Егору стало понятно, что с его ногами врач пытается что-то сделать. Он приподнял голову и попытался рассмотреть его работу, движения руками, действия с ранами. Тот стоял, наклонившись, и разрезал ножом голенище сапога разведчика.
– Нет! Не надо, товарищ военврач! Пощадите. Тащите так, я потерплю, – затараторил разведчик, широко раскрыв глаза и пытаясь противостоять увиденному.
– Что значит не надо, товарищ Щукин? Как я, по-вашему, с вашей израненной ноги сапог вам сниму? Голень отекла и распухла. Да и саму рану толком не видно. На передовой санитар вам уже один сапог разрезал, а второй побоялся снимать. Так сверху повязку и наложил, – не отрываясь от работы, четко проговорил доктор.
– Может, попробуете. Больно сапоги хороши. Где я еще такие возьму? – пролепетал в ответ Егор, впадая в алкогольное опьянение от получения большой дозы влитого в него спирта.
– Нашел, что жалеть! – злобно буркнул военврач. – Сапоги пожалел. Какая ценность? Лучше ноги свои пожалей. Как ходить собираешься?
Наконец он полностью закончил борьбу с голенищем обуви разведчика и произнес кому-то, кто стоял возле него в палатке:
– Еще спирту в него влейте.
Потом доктор внимательно, как бы оценивающе, посмотрел на лицо Егора и обратился к нему уже не официальным тоном, а будто с просьбой или пожеланием:
– Сейчас будет очень больно. Придется, товарищ Щукин, потерпеть. Иначе никак нельзя. А на сапоги плюнь. Они у тебя трофейные. Вернешься в строй, еще себе добудешь.
Разведчик промолчал. Ему и так было все понятно. Рану надо обрабатывать, потом лечить.
Голову его снова кто-то приподнял и, прислонив к губам солдатский котелок, стал вливать в рот очередную порцию зловонной жидкости.
Бывший идейным, честным комсомольцем, Егор Щукин никогда не пробовал алкогольных напитков и не стремился употреблять их. Его первое, почти вынужденное знакомство с водкой произошло уже на фронте, перед самым первым боем, когда всему личному составу прибывшей и размещенной в окопах маршевой роты выдавали порцию из наркомовских ста граммов, наливаемых в солдатские котелки ковшиком из бидона, что несли по траншеям. А уже на следующий день, лежа на операционном столе в госпитале для легкораненых, Егор получал очередные двести, а то и триста граммов водки в качестве анестезии. С тех пор он почти возненавидел спиртное и никогда не выпивал больше положенных ста наркомовских граммов, отказываясь от большего и отдавая все товарищам, в отличие от него не противившимся дополнительной порции алкоголя.
А вот сапоги Егору было действительно жаль. Всю войну он ходил в простых солдатских ботинках с обмотками. В них и в караулах был, и на дежурствах, и на занятиях по отработке каких-либо действий разведчиков, и на передовой в окопах вел наблюдение, и в поисках участвовал, и в вылазках в тыл врага. Всегда только в ботинках. Даже валенки зимой он надевал в самые сильные холода, предпочитая все равно обходиться ботинками, но уже с той портянкой, что давала больше тепла ноге.
Немецкие офицерские сапоги он добыл случайно. Нет, не снял с пленного или мертвого гитлеровца. Такого он никогда не делал. С убитых врагов вообще никто из разведчиков не брал ничего, кроме документов, оружия, боеприпасов, часов, биноклей, добротных ножей, а еще шнапса и продуктов, если нечего было есть. То есть изымалось по необходимости все то, что могло пригодиться здесь и сейчас, а может, через день или два, да еще если тебя не убьют. Все остальное считалось либо мародерством, либо плохой приметой, и поэтому у мертвых немцев никаких личных вещей никогда не брали.
Сапоги гитлеровского офицера Егор заметил в отбитом с боем у врага блиндаже. Они были совсем новые, пахли кожей. По всей видимости, их владелец берег их для чего-то, возможно, для особого случая или для поездки в отпуск домой. Но так и бросил их с остальными своими вещами в тяжелую минуту, когда напористые и отчаянные разведчики Красной Армии выгнали его из обжитого блиндажа и заставили удирать.
Егор посмотрел тогда сверху на свои видавшие виды солдатские ботинки, порядком изношенные, истоптанные, уже пропускавшие влагу. А перед ним была добротная и хорошая вещь. В наступлении все равно обувь ему никто не заменит. Да и не до того сейчас тыловикам его полка. А тут новенькие немецкие офицерские сапоги великолепного качества.
На удивление другим, Щукин имел совсем небольшой подъем стопы. Не очень типичный, не часто встречаемый. Такой иногда называли «европейским», больше характерный для немцев, чем для славян. А потому редко кто из своих с удовольствием носил трофейную обувь, просто не подходившую для ног по физиологическим причинам.
Тут Егору несказанно повезло. Сапоги пришлись ему впору. Сырые, насквозь пропитанные влагой, изношенные до предела солдатские ботинки были выброшены, а их место на натруженных ногах разведчика заняли трофейные сапоги из добротной качественно выделанной кожи. Именно поэтому спустя месяцы носки немецкой обуви, с которой он не знал никаких проблем, разведчику было жаль расставаться с ней. Цену хорошим сапогам на фронте он прекрасно знал. Знал, что добыть подобные будет потом не просто, а потому едва ли не оплакивал свою вынужденную потерю.
– Потерпи, Щукин, немного. Повозиться придется с твоими ранами, – вывел Егора из оцепенения по поводу потери военврач, склонившийся к его окровавленным ногам.
– Подержать? – прозвучал чей-то голос в стороне, задавая этот вопрос доктору.
– Не надо. Терпит человек. Привычный, мужественный, – ответил медик, одновременно похвалой подбадривая и успокаивая раненого разведчика.
Тот стиснул зубы. Боль была сильной. Пальцами рук Егор вцепился в столешницу, на которой лежал. Военврач продолжал копаться в его ранах, манипулируя над ними инструментом.
– Все. Можно повязки накладывать, – резюмировал он и с близкого расстояния посмотрел в глаза Щукину, а потом резко, чтобы привести того в чувство, задал ставший привычным вопрос: – Фамилия, звание, номер части.
– С ногами что, товарищ военврач? – умоляющим тоном спросил Егор, кривя лицо от неимоверной боли.
– Жить будешь. А танцевать пару месяцев тебе, солдат, не придется. В госпиталь поедешь, – ответил ему доктор, сунув руку в карман галифе, вытаскивая из него портсигар, и вышел из палатки.
– Как в госпиталь? – прошептал ему вслед разведчик. – А ребята, а полк? Никуда я не поеду. Тут меня лечите!
Но его уже никто не слушал. Фельдшер и медицинская сестра склонились над ногами Егора и начали накладывать на них бинты.
– Повезло парню! – донеслись из-за пределов палатки слова военврача, произносимые кому-то. – Три пули навылет и одна по касательной. Так удачно прошли, что ни кости, ни сухожилия не задели. Мясо вырвали, и все. Если с лечением не тянуть, то через пару-тройку месяцев ходить будет. Только в госпиталь его надо отправлять. Я свою работу целиком сделал.
– Хорошо, что так! – прозвучал в ответ голос, принадлежавший, как понял Егор, начальнику штаба полка. – Жаль, что он нас покинет. Хороший разведчик! С самого формирования у нас был. Столько всего сделал. Через такое прошел. Многих научил. Из первоначального состава взвода он единственный уцелел на сегодня.
Егор все слышал, но не обращал внимания на лестные слова о себе. Сейчас его волновало только расставание со ставшей родной воинской частью. Он выбывал из состава полка по причине отправки на лечение в госпиталь, откуда редко кому из простых солдат удается вернуться именно туда, где они служили ранее. Скорее всего, его будет ждать впереди новый взвод, иной полк, другая дивизия.
Он действительно прибыл в двадцать седьмой артполк в первые недели его формирования, когда еще и сам взвод разведки не был полностью укомплектован людьми. Личный состав все еще прибывал, полным ходом шло боевое слаживание, обучение пополнения, освоение приемов и методов ведения разведки. Егор пережил все это. Учился сначала сам, потом применял боевую науку на практике, набирался опыта, а затем учил других.
