Александр Карпов
Бросок из темноты
Своего первого боя они вместе ждали в одной тесной стрелковой ячейке, изредка выглядывая из нее, чтобы посмотреть через бруствер на вражескую передовую и широкое поле перед ней, усыпанное заснеженными холмиками, на поверку оказавшимися телами павших в предыдущие дни, во время множества атак, красноармейцев. Не зная, что их ждет впереди, они приняли от взводного и тыловика-старшины по две обоймы патронов, по порции фронтового водочного довольствия. А потом просто сидели и ждали, когда их поднимут и поведут в бой.
Этот самый первый бой потом десятки раз снился Егору в жутких кошмарах. Едва погружаясь в сон, он начинал чувствовать удары пулеметных очередей по барабанным перепонкам. А рядом падали на снег его товарищи, что шли с ним в одной цепи на немецкие окопы. И одна из первых огненных стальных струй будто выбила из строя и смела, прибив к земле, красноармейца Козлова, распоров ему грудь и вырвав из него жизнь. А потом он все приходил и приходил к Егору во сне и жаловался на ужасный холод в открытом поле и продолжающиеся кровопролитные атаки на вражеские позиции. Он будто бы сам подводил друга к своему прикрытому снегом телу и жаловался, что мертв уже несколько дней, а ему все еще достаются немецкие пули при отражении натисков советской пехоты.
Поначалу Егор невольно сравнивал своего старого низкорослого, коренастого, немного ленивого и очень говорливого весельчака друга с тем новеньким, что прибыл к ним во взвод. Этот был выше ростом, абсолютно не активный, молчаливый и трусливый настолько, что даже в уборную боялся ходить один, всеми способами пристраиваясь к Щукину, когда тот следовал туда или в любом другом направлении, будь то солдатская столовая, баня или землянка. Козлов, который всем своим видом и поведением явно претендовал на роль объекта для шуток и издевательств сослуживцев, избегал всего этого только лишь благодаря Егору, авторитет которого среди разведчиков был невероятно высок. Новичка не трогали, а лишь только посмеивались над ним и немного подшучивали, причем ровно настолько, насколько мог выдержать и позволить его старший товарищ.
Со временем Козлов, следовавший за Щукиным повсюду, словно хвост, стал надоедать тому и прежде всего тем, что портил в душе разведчика память о старом друге, облику которого тот совершенно не соответствовал. Но, не зная, как отвязаться от новичка, Егор просто терпел его и негласно приглядывал за ним только лишь потому, что тот мог куда-нибудь вляпаться и подвести тем самым весь взвод.
– Вставай, – негромко произнес разведчик, легко пиная носком валенка под зад сидящего под деревом на снегу Козлова, – и приходи в себя, пока лейтенант тебя не увидел.
Тот произнес что-то невнятное в ответ и совсем уронил голову на грудь, сморенный не то порцией самогона, не то смертельной усталостью, свалившейся на него и на всех остальных за время марша.
– Да оставь ты его! – услышал Егор за спиной голос сержанта. – Пусть подремлет. Лейтенанту еще минут десять не до нас будет. Все возле гаубицы трется.
Не сговариваясь, они оба встали так, что взгляды их оказались направленными туда, где, по прикидкам Егора, всего в нескольких километрах от этого места должна была располагаться его родная деревня, когда-то варварски сожженная отступающими фашистами.
Это случилось ровно год назад. Контрнаступление Красной армии под Москвой сделало свое дело. Гитлеровцы не выдержали и отошли, оставив после себя выжженную землю и безжизненные, почти безлюдные просторы. Деревня Егора, как и все окрестные селения, пылала, объятая огнем. Жители спасались как могли, убегая, как правило, в ближайший лес с теми вещами, что успевали схватить перед тем, как выбраться из поглощаемого жарким пламенем собственного дома.
Семье Щукиных тогда повезло. Они смогли добраться до укрытия благодаря отцу Егора, а потом, скитаясь несколько дней на лютом морозе, унесшем немало жизней их односельчан, добрались до первого освобожденного Красной армией поселка. Там их как беженцев отправили в одну из деревень, расположенных в ближайшем тылу, а Егора почти сразу призвали, поставив под ружье и начав делать из него солдата для отправки на передовую.
– Как думаешь, нас для чего-то серьезного готовили? Пушки новые, доукомплектовали почти до штата, переодели, вооружили, – неожиданно спросил его командир отделения.
Разведчик не сразу ответил. В его голове стали выстраиваться параллели между событиями, уже произошедшими в его жизни, и тем, что переживал он сейчас. Еще в феврале, после более чем месяца пребывания в запасном полку, он также участвовал в ночном пешем марше к передовой. Рядом с ним тоже шел боец по фамилии Козлов. Также была зима, валил снег, была метель. И шли они в том же направлении, только свернули в другом месте и проследовали дальше. За спиной также была надоевшая своим весом винтовка, на ногах валенки, а за спиной вещмешок. От сравнений, где все былое очень походило на сегодняшний день, Егору стало не по себе. По его телу пробежал легкий холодок. Он вспомнил, как плохо кончился для него тот марш и весь тот день. Его первый день на фронте.
Передовая, атака солдатской цепью, грохот вражеских пулеметов, гибель товарищей, полная неразбериха первого боя, последний хриплый крик умирающего взводного, ранение в бедро. А потом долгое томительное ожидание спасительной темноты, когда можно будет попробовать отойти к собственным позициям. И все это тянулось с сильной ноющей болью в раненой ноге, под стоны раненых бойцов, зовущих санитаров и родных матерей, проклинающих командование, войну и собственное бессилие. Этот день еще долго не давал Егору покоя. Он возвращался к нему во сне, часто снова и снова участвовал он в той атаке, где потерял нескольких своих друзей и того самого коренастого парня Козлова, своего друга, однофамилец которого вот уже несколько недель был привязан к нему и не отходил от него ни на шаг.
– Думаю, что для серьезного, – ответил разведчик сержанту.
Тот внимательно посмотрел на него, глазами прося пояснения, так как знал, что умеющий аналитически мыслить, дальновидный и прозорливый Егор сможет объяснить ему все простыми и понятными словами.
– На политзанятиях говорили о наступлении нашей армии под Сталинградом, а значит, что-то должно быть и на других фронтах, – начал рассуждать Егор. – Чтобы у немцев не осталось в наличии свободных дивизий для переброски туда, где им сейчас тяжело, их надо везде держать в напряжении. Да и линия фронта должна выравниваться и становиться короче. Тогда для ее удержания можно уплотнить войска.
Сержант открыл от удивления рот, поражаясь четкости речи простого солдата, да еще и его подчиненного.
– Вот, смотри. – Егор ловко выхватил нож из ножен, сел на корточки и кончиком лезвия изобразил дугу на ровной снежной поверхности. – Это – линия фронта.
Он стал рисовать небольшие углубления, каждый раз комментируя свои действия:
– Это Москва, потом Тула, Чернь, Мценск, Болхов, – назвал он города, схематично указанные им на снегу. – Сталинград здесь.
Он воткнул нож и посмотрел на сержанта.
– Теперь, как я полагаю, – продолжил он, глядя на свой рисунок на снегу, – линию фронта начнут выравнивать, отбрасывая фрицев на запад. И она будет примерно такой.
Он провел ножом прямую черту.
– Рядом с нами она проходит по Зуше. Один ее берег наш, другой – под немцами. И так почти год.
Он еще раз взглянул на внимательно слушающего его сержанта и продолжил, поднявшись на ноги:
– Вспомни, каким был наш полк еще в сентябре, когда нас на переформировку отправляли. Народу – всего ничего. Гаубиц – кот наплакал. Да и то старье. «Полковушки» все с изношенными стволами. Ребята на батареях жаловались, что пристрелку вести бесполезно. Разброс снарядов колоссальный. А сейчас?!
Егор махнул рукой назад, в направлении стоящих возле деревьев зачехленных гаубиц.
– Новые орудия, только с завода! Наш полк, да и вся дивизия перевооружены и укомплектованы! Нас переодели во все новое!
– И куда нас теперь отправят? – спросил его сержант. – Помнишь, мы все думали, что под Сталинград пошлют?
– Я и сам думал так до самого выхода. Полагал, что на ближайший железнодорожный узел гонят. Подадут эшелоны и туда. Пока у начштаба карту не увидел. А там у него две деревни отмечены. Он у меня про дороги местные расспрашивал и все на карту смотрел.
– Значит, где-то здесь остановимся? – Командир отделения начал доставать из кармана кисет.
– Да. Недалеко идти осталось, – заключил Егор, принимая от него щепотку махорки и укладывая ее на маленький лист мятой газеты. – Там Зуша в Оку впадает. Там сейчас линия фронта проходит. Думаю, что вся пехота из нашей дивизии уже там. Они ведь раньше нас вышли.
Они закурили, думая о предстоящем прибытии на новое место службы, где им предстоит окунуться во фронтовую работу и, вероятно, участвовать в каких-то новых, значимых сейчас событиях. Возможно, наступать, проламывая глубокоэшелонированную оборону противника, который сидит там уже целый год. Обложился минными полями, настроил траншей, ходов сообщения, дотов, дзотов, пулеметных гнезд, протянул линии связи.
– А как деревни те называются? – спросил, затягиваясь махорочным дымом, сержант.
– Городище и Нижнее Ущерево, – ответил Егор, удивляясь тому, что это сейчас могло иметь какое-то значение для его командира.
– А Шашкино, где тебя ранило, рядом? – последовал еще один вопрос по-дружески смотревшего на разведчика сержанта.
– Рукой подать, – тихо ответил и поморщился от былого переживания Егор, на которого это название вот уже почти год навевало только скорбные воспоминания.
Ранен он был совсем недалеко от своей родной деревни, всего в нескольких километрах от нее. А на том месте, где стоял родовой дом семьи Щукиных, осталось только пепелище, обугленные нижние венцы когда-то крепкой бревенчатой крестьянской избы да почерневшая от копоти печь. Попав потом, после госпиталя, служить на участок фронта, где до малой родины было рукой подать, Егор со временем стал просить своего командира взвода отпустить его в деревню, чтобы посмотреть на то, что от нее осталось.
Лейтенант Баранов, его командир, понимая чувства бойца, занявшего достойное место среди разведчиков почти сразу после прибытия в его взвод, дал свое согласие, но с тем непременным условием, что его солдат проявит крайнюю осторожность и не попадется в руки военных патрулей, охраняющих прифронтовую зону. В противном случае Егор считался бы дезертиром со всеми последующими неприятностями, что могли бы свалиться на него, вплоть до расстрела. Но уж очень кололо и ныло нутро парня, жившего одним только желанием: отомстить за поруганную родину, за свою деревню, за родительский дом. Не поставив никого в известность, осознавая, что идет на крайний риск и никак не может подвести командира взвода, с пониманием отнесшегося к его просьбе, Егор ночью скрылся в темноте лесного массива и через полтора часа стоял возле обугленных остатков того, что раньше было местом его жительства. А в самом центре бывшей постройки возвышалась черным памятником высокая печная труба.
Он стоял неподвижно почти до рассвета. Стоял и периодически начинал, но тут же прекращал плакать, лишь только всхлипывая и размазывая по щеке одинокую скорбную слезу. Взгляд его почти не покидал одной точки на месте чугунной печной заслонки, которая всегда со скрипом открывалась, а потом, когда в ее жерло кто-либо из домашних подкидывал дрова, с еще более громким звуком закрывалась, сигнализируя всем, кто его слышал, что скоро будет подан на стол простой, но вкусный крестьянский обед.
Словно сон наяву пролетало перед глазами парня его счастливое и беззаботное детство. Потом юность, где приход из школы домой сразу же переходил в домашнюю работу, состоявшую из ухода за скотиной в хлеву, дел в огороде, в маленьком саду за домом или во дворе, где почти постоянно, и зимой и летом, надо было колоть дрова. А повзрослев, Егор стал членом одной из колхозных бригад, в составе которой с раннего утра и до позднего вечера работал в поле наравне со взрослыми, зарабатывая необходимые в его большой семье трудодни.
Сразу после окончания сельской школы-четырехлетки, что располагалась в единственном в деревне кирпичном здании небольшого размера, простой крестьянский паренек, имея в руках похвальный лист за успехи в науках, был направлен для продолжения обучения в ближайшую школу-семилетку. Располагалась та в селе Троицкое, до которого по дороге от родного дома было почти шесть километров пути, как правило, преодолеваемых местными жителями исключительно пешком, реже на лошадях. Так теперь Егору каждый день приходилось вставать с первыми петухами, чтобы успеть преодолеть в любую погоду довольно серьезный для ребенка путь. А когда занятия заканчивались, деревенский подросток вместе с такими же бедолагами из своего и соседних селений направлялся домой, бредя по пыльной дороге, грязи или снегу, под дождем или ветром.
Так продолжалось до тех пор, пока он не заболел, попав под проливной дождь. Егор промок тогда до нитки, замерз до костей. Когда он пришел домой, мать уложила его на печь, дала выпить горячего молока с медом, укутала в старый, еще дедов, тулуп. А оценивший произошедшее отец уже на следующий день отправился в Троицкое к своему двоюродному брату, чтобы уговорить того принять сына на постой, пока будет продолжаться его учеба в школе. Родственник, отношения с которым сложно было назвать близкими, дал свое согласие, но взамен потребовал оплаты продуктами, всегда требующимися в его многодетной крестьянской семье. И на это тоже пошел отец Егора, решив сделать все возможное, чтобы сын учился.
Примеров рядом было достаточно. В их деревне нашлись люди, приложившие усилия и проявившие усердие в получении образования, пусть и не самого престижного, но вполне достаточного для того, чтобы найти применение приобретенным навыкам где-либо в городах, не на крестьянском поприще, а на руководящей работе, в органах власти и управления. Егор мог вполне оправдать надежды отца, а потому тот давал ему такой шанс и помогал, чем мог, надеясь в будущем увидеть результат.
Настоявшись и наплакавшись возле руин родительского дома, разведчик начал суетиться, видя поднимающееся над горизонтом яркое летнее солнце. Пора было выдвигаться назад, в расположение взвода, и нужно было сделать это как можно быстрее и не попасться на глаза, а тем более в руки патрульным отрядам, контролирующим прифронтовую зону.
Чтобы хоть как-то отблагодарить своего командира за понимание и доброту к нему и за взятый на себя риск, связанный с отсутствием солдата на территории воинской части, которое обнаружилось бы в случае построения и проверки, Егор решил найти что-нибудь нужное и полезное для лейтенанта Баранова. Самым большим недостатком командир подразделения считал отсутствие писчей бумаги. Нужно было на чем-то писать отчеты о действиях взвода, рисовать схемы вражеских укреплений, фиксировать результаты разведки, которые постоянно передавались в штаб полка для оперативного внесения изменений и контроля обстановки, а также писать приказы и многое другое. Бумага почти всегда отсутствовала, и командир взвода был вынужден порою писать донесения в штаб на вырванной из книги странице, где свой текст он располагал прямо поверх напечатанного.
Для поиска бумаги Егор направился к полуразрушенному зданию своей деревенской школы. Именно там, как он и предполагал, под досками рухнувшей при пожаре крыши, ему удалось раскопать несколько частично исписанных учениками тетрадей, края и уголки которых были немного обуглены, а листки стали бурыми от накопившейся влаги. Несколько учебников для начальной школы, тетради учителя, кое-какие книги – он все сложил в заблаговременно взятый с собой пустой вещмешок. В него же Егор уложил полезные в солдатском хозяйстве найденные на пепелищах и подобранные им плотницкие и столярные инструменты. Все это вполне могло пригодиться в жизни разведчиков для обустройства землянок, блиндажей и ремонта чего-либо, будь то какая-то утварь или отлетевшая подметка ботинка.
Уже перед уходом, осмотревшись по сторонам для контроля подходов к деревне, разведчик собирался вывести кусочком мела на кирпичной стене своей бывшей школы: «Я ВЕРНУСЬ!» Потом подумал, еще раз осмотрелся, опустил глаза, осмысливая фразу и оценивая свои шансы на возвращение, учитывая все, пережитое им на фронте, и наконец вывел большими буквами: «Я ОТОМЩУ!»
Лейтенант Баранов, командовавший разведчиками до вывода полка на переформирование в тыл, с благодарной улыбкой на лице принял от вернувшегося в расположение красноармейца Щукина его скромные подарки. Но радость на его лице тут же сменило другое выражение, свидетельствующее о неодобрении действий бойца, вполне тянувших на дезертирство. Тут могло вполне всплыть и преступное самоуправство самого взводного, которое однозначно могло закончиться трибуналом.
– Я больше не пойду туда, товарищ лейтенант. Не хочу, – тихо произнес Егор, читая во взгляде командира вопрос.
Тот молча закивал в ответ и произнес:
– Щукин, и чтоб никому! Понял меня?
Эта фраза, учитывая их предварительную договоренность, уже не имела смысла. Разведчик действительно больше не собирался навещать пепелище, оставшееся на месте родного дома и всей деревни. Ему было достаточно всего одного посещения. Нервы и так были на пределе. Попадись в первые дни после этого ему в руки любой гитлеровец, Егор порвал бы его на части, вцепился в горло зубами, разодрал в клочья и напился его крови. Злость и жажда мщения поглотили солдата. Он превратился в беспощадного бойца, злого и кровожадного хищника, в сжатую до предела пружину, готовую распрямиться только с целью нанесения удара по врагу. «Рвать, убивать, уничтожать!» – стало его девизом на ближайшие дни и недели. Униженная и уничтоженная малая родина солдата мобилизовала его чувства на борьбу лучше любой пропаганды, лучше слов любого армейского комиссара на политзанятии.
– Что это со Щукиным? – удивлялись тогда многие сослуживцы Егора, наблюдая за ним. – Как подменили парня. Прямо страшно за него.
И только лейтенант Баранов знал и держал в себе истинную причину озлобленности и напряженности разведчика.
Вопреки всему судьба еще раз привела парня на место его родительского дома. На этот раз это произошло во время патрулирования прифронтовой зоны. Он вновь прошелся по деревне, где провел свое детство. Спустился к любимой им маленькой, совершенно неширокой и неглубокой речке, название которой – Снежедь, вполне отражало температуру ее всегда холодной, почти ледяной, как в ручье, воды. Речке, берега которой возвышались на два-три метра и были покрыты густой растительностью – низенькими деревцами с обширными кронами. Они закрывали реку от солнечных лучей, и ее воды никогда как следует не прогревались. Но, несмотря на это, деревенские мальчишки, каким когда-то был и сам Егор, до синевы на губах купались в ней, трясясь от холода и активно работая всеми конечностями, чтобы не замерзнуть.
Здесь же, на берегу Снежеди, он сидел и в последний раз общался со своим старшим братом, в кармане которого уже лежала повестка из военкомата. Это было почти сразу после начала войны. Тот приехал домой, чтобы повидаться и попрощаться с родителями и оставить им на попечение свою жену и маленького сына. Брат Петр совсем не улыбался, почти ничего не ел и только задумчиво смотрел куда-то вдаль, иногда обращая свои полные печали глаза на маленького сына. Егору было слишком заметно изменение в поведении родного брата. Всегда веселый и общительный, легко раздражавшийся, а оттого немного вспыльчивый, он на этот раз мало говорил, был равнодушен ко всему, никуда не ходил и ни с кем не встречался. Он ждал своего отъезда. Ждал так, будто бы просто хотел оборвать томительно идущее время и поскорее сдвинуть события вперед, чтобы увидеть ясность для себя и перестать жить неизвестностью.
Первое и единственное письмо от брата пришло в деревню буквально через месяц после его отъезда. Вместе с ним было еще одно, для жены. А потом, сколько ни ждали дома вестей от старшего сына, их так и не было до настоящего времени. Петр будто бы сгинул где-то далеко, там, где шла жестокая и кровопролитная война, огненные жернова которой стремительно катились вперед, в глубь территории огромной страны, подминая под себя все новые и новые ее земли.
– Егор, поднимай Козлова! – негромко крикнул сержант Щукину, одернув его и приведя в чувства после того, как тот погрузился в мысли о доме и родных. – Лейтенант, похоже, к нам бежит.
Разведчик повернулся ко все еще сидящему на снегу и мирно спящему красноармейцу Козлову, собираясь снова пнуть его носком своего валенка и заставить проснуться, но вдруг увидел, что командир огневого взвода вовсе не смотрит в их сторону. Взгляд того был устремлен под гору, на дорогу, которая привела их на это место и по которой в данный момент двигался армейский конный обоз, чью принадлежность было легко установить по направленному в его сторону крику и жестам лейтенанта. Идущий во главе первой конной упряжки солдат уже демонстративно пожимал плечами и что-то пытался говорить в свое оправдание. Начальник продолжал кричать на него, размахивал руками, смотрел вдаль на обоз, снова кричал, заметно нервничая из-за ожидаемого взыскания к нему от командира батареи или даже дивизиона. Дошло до того, что разгневанный лейтенант достал из кобуры пистолет и начал размахивать им, собираясь не только призвать к порядку нерадивых и медлительных солдат обоза, но еще и припугнуть их возможной ответственностью, угрожая трибуналом и даже расстрелом за невыполнение приказов.
– Поднимай Козлова, Егор! – уже довольно громко крикнул на разведчика сержант.
Щукин что есть силы больно ударил сидящего на снегу бойца в бок носком валенка, от чего тот ойкнул и начал быстро подниматься на ноги, будто бы почувствовал свою долю ответственности за опоздание воинского обоза к сроку.
– Сейчас и нам достанется. Под горячую руку попадем. Этот лейтенант шуток не любит, – цедил сквозь зубы сержант и подгонял бегущих за ним Козлова и Щукина.
Увидев начавшееся движение, остальные разведчики сразу перестали курить и стали спешно подтягиваться к своему командиру, понимая, что вот-вот должно произойти что-то невообразимое, если дело дошло до размахивания в воздухе пистолетом.
– Мы протянули время, несколько раз гаубицу, будь она неладна, из кюветов вытаскивали. Да еще и обоз с имуществом отстал. Влетит сейчас лейтенанту от начальства. Не зря он так нервничает, – комментировал один из разведчиков увиденное.
– А если Козлова он сейчас вычислит да поймет, что тот пьяный, – ответил ему другой боец, оборвав фразу на полуслове.
– Да не пьяный я! – замычал от обиды едва пришедший в себя после короткого сна боец. – Я вообще вместе со всеми пил!
– О! – скривил недовольное лицо сержант. – Щукин, твой хвост того гляди всех нас заложит! Как с ним после этого в бой идти?
– Я с ним поработаю по данному вопросу! – бойко ответил Егор и сильно ударил в бок локтем стоящего рядом солдата, приводя того в чувства.
Козлов хрипло вскрикнул от болезненного тычка в уязвимое место, немного побледнел, зашатался и, чтобы не упасть, схватился рукой за цевье висевшей за спиной Егора винтовки.
– Горе мое луковое! – недовольно пробубнил Щукин в адрес Козлова любимую фразу своей матери, которой она всегда награждала кого-нибудь из сыновей после того, как тот что-то делал не так.
Козлов сопел возле Егора, недовольный жесткими воспитательными методами последнего.
– Стой ровно и молчи. Смотри прямо и не шатайся, – внушал разведчик солдату нормы поведения, необходимые для того, чтобы не подвести товарищей при появлении лейтенанта.
Командир огневого взвода, вдоволь накричавшись на бойцов обоза, с красным от возбуждения и мороза лицом, направлялся по дороге в сторону собравшихся солдат, которые уже выстроились в одну шеренгу, вытянулись по стойке смирно и ожидали появления начальника. Тот, все еще имея недовольный и взволнованный вид, широко шагая и пытаясь попасть пистолетом в кобуру, бросил на них короткий взгляд красных и бешеных на вид глаз. Заметив это, бойцы вытянулись как по струнке, высоко задрав выбритые сутки назад подбородки. Образцово-показательный облик разведчиков немного успокоил лейтенанта. Он вновь посмотрел на них, меняясь в лице и довольно растягивая губы в улыбке, никак не ожидаемой от него после того, как он, размахивая пистолетом, накричал на нерадивых обозников. Разведчики радовали лейтенанта своим безупречным внешним видом, равно как и тем, что они постоянно приходили на помощь артиллеристам во время марша, отнявшего у них много сил.
– Комполка! – прокричал кто-то громко с другой стороны дороги, куда в данный момент направлялся командир огневого взвода.
Тот чуть замедлил шаг, застегнул непослушную кобуру, поправил на ходу на голове шапку и, увидев приближающегося к нему на коне командира полка, перешел на строевой шаг, одновременно прикладывая руку к виску.
Заслушав доклад подошедшего лейтенанта, командир, не слезая с коня, проследовал вдоль строя артиллеристов, вытянувшегося перед сцепками лошадей, передков и зачехленных орудий. Затем мимо разведчиков, раньше всех приготовившихся к встрече начальства. Потом подъехал к обозникам, вид которых явно его не порадовал – было заметно, что строились они спешно и не готовы к смотру начальства.
Следом за командиром полка к построившимся солдатам приблизились верхом на лошадях комиссар полка и командир дивизиона, чьи гаубицы и обоз с имуществом, а главное – со снарядами безнадежно отстали от основных сил. Озлобленный, но сдержанный на слова полковой начальник хмурым взглядом еще раз осмотрел всех построившихся перед ним. Его взгляд перемещался по шеренге солдат. Наконец внимание его на мгновение привлек стоявший из-за небольшого роста в строю разведчиков предпоследним Егор. На секунду глаза командира задержались на нем, потом скользнули в сторону, где рядом с низкорослым солдатом находился куда более высокий Козлов, притянувший к себе внимание по причине нарушения общего порядка строя.
Брови командира полка еще сильней сдвинулись к переносице. Стало понятно, что сейчас он выльет свой гнев на всех отставших и начнет, видимо, с тех двух разведчиков, на которых на мгновение остановил взгляд и которыми остался недоволен. Вопреки ожиданиям, такого не произошло. Комполка спешно повернул коня и поскакал прочь, в ту сторону, откуда и появился вместе с остальными сопровождающими, быстро покидая остановившуюся для сбора отставших колонну артиллеристов.
Как только он скрылся из вида, Егор повернулся в сторону стоящего рядом Козлова. Ожидая увидеть сосредоточенного и серьезного на вид солдата, вытянувшегося в строю для встречи командира полка, он обнаружил чуть живого на вид расплывающегося в глупой, полупьяной улыбке парня в сдвинутой на затылок шапке.
– Ты ж нас всех подвел, горе мое луковое! – снова произнес Егор любимую фразу матери, меняясь в лице и стараясь сдержать гнев, чтобы не ударить нерадивого солдата, за которого, по мнению многих сослуживцев, негласно нес персональную ответственность.
«Хвост» – так прозвали во взводе Козлова, следовавшего по пятам за Егором и всегда стоявшего за его спиной, чем бы тот ни занимался.
– Щукин! – услышал у себя за спиной разведчик голос командира отделения.
– Я все понял, товарищ сержант! – ответил ему Егор, не сводя злобного взгляда с Козлова, который продолжал оставаться в том глупом виде, в котором предстал перед полковым начальством.
– Егор! Я! – начал объясняться с ним солдат.
– Головка от казенника орудия! – громко перебил его разведчик, рифмуя обращение к нему так, чтобы не сорваться на отборный мат, чем вызвал бурный смех успевших слегка расслабиться солдат.
Он повернулся к сержанту, растерянно глядя на него виноватыми глазами, будто осознавал, что все претензии из-за Козлова будут предъявлены в случае чего не к нерадивому солдату, а к нему как негласно несущему ответственность за свой «хвост». Командир отделения ничего не сказал Егору. Они понимали друг друга без слов. Понимали с того самого дня, когда вместе пробирались к вражеской передовой под видом перебежчиков, сжимая пальцами спрятанные в рукавах ватников гранаты.
Их первая встреча состоялась еще в апреле. Егор ехал из госпиталя в кузове полуторки вместе с такими же, только что завершившими лечение после ранений солдатами. Их машина, в кабине которой находился начальник штаба полка, лично отбиравший пополнение в свою часть, застряла в жидкой дорожной грязи весенней распутицы. Вытащить ее, толкая вперед силами тех, кто еще не был полностью здоров, никак не получалось. И как на радость, из ближайшего леса к машине выбежали полтора десятка бойцов в маскировочных халатах, принявшихся без лишних слов помогать вытаскивать застрявшую машину. Это были разведчики.
Именно тогда начальник штаба представил Егора новому командиру взвода лейтенанту Баранову. А тот, знакомясь с вновь прибывшим солдатом, очень удивился его добровольному решению и личной просьбе о зачислении в разведку, где даже в периоды затишья на передовой не прекращалась крайне опасная, а иногда и по-настоящему смертельная боевая работа.
Услышав, что новый боец их взвода является добровольцем, громким смехом закатились абсолютно все разведчики, что стояли рядом с лейтенантом и были свидетелями их беседы. Первым тогда высказался красноармеец Панин, будущий сержант и командир отделения, в котором потом стал служить Егор. Всегда улыбчивый, с неиссякаемым чувством юмора, неунывающий весельчак, на поверку оказавшийся отчаянным бойцом, бесстрашным и сильным, всегда готовым на самые решительные действия, он входил в число наиболее опытных разведчиков взвода, отчего наряду еще с несколькими столь же дерзкими и смелыми был в первых рядах для отправки на боевые задания.
Вместе с командиром другого отделения взвода, сержантом Виноградовым, он уже с первых недель службы Егора в разведке стал его наставником и учителем. Именно он больше всего влиял на молодого солдата, проводил с ним индивидуальные занятия или неустанно вмешивался в процесс учебы, когда это делали другие. От него боец Щукин узнал немало особенностей и тонкостей их непростой службы. Благодаря Панину он понял, какие навыки ему необходимо приобрести в ближайшее время, чтобы стать настоящим разведчиком – тем, кому предстоит идти за линию фронта, в тыл гитлеровцам.
Для Панина и Виноградова изначально было не так уж и важно, умеет ли Егор бесшумно двигаться, хорошо ли он знает знаки различия на форменной одежде солдат и офицеров противника, способен ли быстро открывать огонь и поражать цель с первого выстрела. Всему этому они готовы были его научить. Лишь бы был характер. Только с сильным духом бойцом они готовы были идти на самые опасные вылазки в тыл к врагу. Только обладателю тех характеристик, которые имеются у настоящих воинов, они готовы были доверить свои жизни, разрешить прикрывать их спины, зная наперед, что надежный товарищ не бросит их в самой тяжелой обстановке, вытащит из огня и, если нужно, отдаст свою жизнь, ни на секунду об этом не задумываясь. За такого солдата они и сами были готовы жертвовать собой. Такого они считали бы настоящим разведчиком и приняли бы в свои ряды, где находилось место далеко не каждому даже из обстрелянных бойцов.
