Александр Козлов
Усмешка Авиценны
Усмешка Авиценны, или Любовь Орлова умела хранить секреты
Время, как незримый художник, скрупулезно выписывает на полотне жизни каждый штрих, оставляя за собой следы радости и горечи, света и тени, надежды и страха. В этой сложной пьесе под светом софитов скрываются деформации и трещины, вызванные постоянной, бескомпромиссной борьбой за признание и любовь, а за яркими сценами – минуты душераздирающего отчаяния, в котором все мечты рассыпаются, словно старая, потемневшая от времени картина. В этом мире, где успех и слава ослепляют, таятся глубины, о которых не догадываются даже самые преданные поклонники.
Любовь Петровна безучастно смотрела в окно, когда в гримерку бесшумно вошел Петр Вельяминов – «супруг» по фильму «Скворец и Лира». Актриса не пошевелилась, словно ей было безразлично, кто в момент глубоких раздумий нарушил ее одиночество.
Такое с ней в последнее время происходило нередко. За рамками кино и театра ее жизнь совсем не доставляла ей радости. В этой скрытой от сторонних глаз ипостаси она чувствовала, что существует впустую: с отвращением выскабливала себя из тягучей, как расплавленная ириска, повседневности, убегала в никуда и возвращалась вновь на круги своя только на съемочной площадке.
– Что-то случилось? – актер остановился сзади, искоса наблюдая за ней в сверкающее лампочками зеркало гримерки.
Любовь Орлова ничего не ответила, только едва заметно покивала, давая понять, что слышит его и отнюдь не гонит прочь.
– Я отвратительна! – вдруг обреченно прошептала актриса, голос ее предательски дрогнул; она слегка наклонила голову, по всей видимости, стараясь унять подступившие к горлу слезы.
В ответ сценический «муж» рассмеялся, негромко и мягко, чтобы невзначай не обидеть великую актрису. Подошел сбоку, попытался утешительно коснуться ее, но Любовь Петровна повела плечом, давая понять, что желает сохранить дистанцию.
Вельяминов не сдавался: говорил о том, что на ее настроении сказывается усталость, что непременно все они отдохнут, едва закончат съемки фильма, и «уйдут в подполье», подобно киношной чете советских разведчиков Грековых…
– Этот фильм не должен выйти, – прервала его вдохновенную тираду «жена» по фильму. – Я отвратительна! – снова повторила она, уже не скрывая слез. – Для меня кончилось «потом», страшным и невыносимым становится «завтра»!
Вельяминов нахмурился, подумал о том, что знали все в съемочной группе. Любовь Петровна Орлова переживала за свой возраст: на момент съемок ей уже исполнился 71 год, а в картине приходилось воплощать образ молодой разведчицы.
Он помнил ее триумфальное восхождение, безупречную красоту, которая ослепляла и заставляла зрителей поверить в сказку на экране. Но теперь… Теперь даже умелые руки гримеров, колдовавшие над ее лицом, не могли полностью скрыть бег времени. Лицо, когда-то сияющее жизнью, под слоем грима казалось маской, неестественно гладкой, за которой таилась непреходящая усталость.
Петр Вельяминов видел ее переживания, мимолетные тени тревоги, мелькавшие в глазах, когда она смотрела на отснятые кадры. Звезда, привыкшая купаться в овациях, осознавала, что былой феерический блеск тускнеет, словно догоревшая свеча. С каждой морщинкой, с каждым неловким движением, ускользала былое величие, уносимая безжалостной рекой времени, в бездну Леты. И это, безусловно, терзало ее сердце, наполняло его горечью утраты и страхом перед надвигающимся забвением.
А ведь много-много лет назад никто и помыслить не мог, что за блистательным образом Любови Орловой, за ее заразительным смехом и озорным взглядом стоял искусный скульптор – ее второй муж, гениальный кинорежиссер Григорий Александров. Он, словно Пигмалион, лепил из живого материала свою Галатею, создавая не просто актрису, а икону, мечту, советскую Марлен Дитрих.
Орлова, блистающая на экране в лихом цилиндре из «Веселых ребят», вызывала непритворный восторг и умиление. Никто из советских зрителей не замечал тонких ниточек, связывающих этот образ с далеким и недосягаемым «Голубым ангелом» – немецкой кинолентой, вышедшей в 1930 году, за четыре года до «Веселых ребят». Никто не подозревал о других, мимолетных, но мастерски воссозданных сценах, заимствованных из классической мировой киноклассики.
В те годы, в мире, отрезанном от Запада железным занавесом, имя Марлен Дитрих звучало как шепот из чужого сна. Советская публика, поглощенная фильмами о трудовых подвигах и светлом будущем, не имела даже ни малейшего представления о ее роковой красоте и трагической грации. Лишь избранные, те, кто обитал в высоких кабинетах политики и искусства, пользовались привилегией узреть отблески западного великолепия. В стенах Управления кинематографии, что скромно ютилось в тихом Гнездниковском переулке Москвы, для них разворачивались шедевры мирового кинематографа, словно тайные обряды, призванные удовлетворить эстетический голод элиты. Мир, недоступный остальным, мерцал на черно-белом экране, напоминая о другом, возможно, несбыточном рае. И там, в полумраке зала, Александров, возможно, украдкой наблюдал за реакцией знатоков, наслаждаясь своим триумфом – рождением советской звезды, сияющей сквозь преграды идеологии и времени…
– Все будет хорошо, – только и нашел, что сказать Петр Вельяминов, промолчав, когда в ответ Орлова неожиданно расплакалась. – Да что же с вами происходит такое, Любовь Петровна!..
– Потом узнаешь, – прозвучал всем знакомый бархат Григория Васильевича Александрова (сценарист и режиссер-постановщик фильма «Скворец и Лира»). Его появление в гримерке актрисы означало, что всем остальным здесь уже не место.