Александр Михайлович Бруссуев
Война мертвых
Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
Но к холмному приблизившись подножью,
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,
Я увидал, едва глаза возвел…
Данте – Божественная комедия.
Самый жесткий страх страшащегося – легкомыслие
тех, о ком он печется.
Томас Манн.
И третий Ангел последовал за ними, говоря громким
голосом: кто поклоняется зверю и образу его и принимает
начертание на чело свое или на руку свою, тот будет пить
вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше
гнева Его, и будет мучим в огне и сере перед святыми
Ангелами и пред Агнцем; и дым мучения их будет восходить
во веки веков, и не будет иметь покоя ни днем, ни ночью
поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание
имени его.
Откровения Иоанна Богослова, глава 14, стих 9 – 11.
Вступление.
В том, что каждому воздастся по его поступкам, а также по Вере его, могут сомневаться либо законченные лицемеры в угоду законченным тупицам, либо сами тупицы: в большинстве своем мерзавцы, охотно решающие по своему усмотрению судьбы окружающих – близких ли, далеких – людей. Можно тешить себя надеждой, что правильное положение в обществе на нынешней мирской Земле в нынешнем его материалистическом состоянии – это конечная точка успешного приспособления к этому обществу и его антиморальной морали.
Человек, ну, или то, что считается человеком, в таком случае запросто лелеет мысль: а больше ни хрена не будет. Власть и гордыня от этой власти – это самое стабильное состояние всего мира, и так будет всегда. Властьимущие ни умирают, они, блин, сродни богам. Они, блин, бессмертные.
Однако всегда находятся мудрые люди, которые всерьез считают: за все придется платить. Душа для того и есть, чтобы радоваться или страдать. И совесть, как завет Творца, тоже есть. Вот она, Совесть, и будет судить, когда кончится жизнь земная, и начнется жизнь неземная. Или не жизнь, но что-то, вероятно, начнется.
Совесть и будет гласом Господним, который скажет: да ты, приятель, нагрешил на искупительное погружение в Геенну огненную сроком на вечную вечность. Или просто на вечность. Или – добро пожаловать в Райские кущи. Это, уж, кто как нагрешил.
Но если в совести и душе схожи все люди – ну, по крайней мере, одной человеческой породы – так отчего же так тягостно жить этим самым людям, по крайней мере, одной человеческой породы?
Вероятно, потому что портится порода. Вероятно, потому что портят эту породу. И так повелось, вероятно, с самой казни Христа.
Иисус, как Спаситель, конечно, указал путь спасения души, но Он также и разделил всех людей на тех, кто истязал Его и радовался Его истязаниям – плохие, и тех, кто верил в Него и Ему сострадал – неплохие. Кого больше?
Говорят, поровну. Попы так говорят. Равновесием это называют и тайной исповеди.
Но вероятнее всего то, что неплохие немногочисленны. И с каждым годом, веком и тысячелетием их делается все меньше и меньше. Куда ни плюнь – в плохого попадешь.
У всякого святого есть свое прошлое, но не у всякого святого есть место в будущем. Достаточно исказить события, чтобы они стали маловразумительными. Ну, а дальше – кирдык, то есть, забвение.
Человек по сути своей делает ошибки, вероятно, потому что ищет свой Путь. Но, блин, попробуй угадай, куда же Путь этот может привести. Остается только верить – ничто не напрасно. Верить себе, близким своим, верить в Господа.
И совсем не верить тем, кто по глупой корысти вторгается в минувшее. Может быть, они и благоговеют от мысли, что меняют ход истории. Ведь был когда-то Бенкендорф, а в нынешнем времени есть Медынский. Да мало ли этих властных и провластных фигляров, что жили когда-то или ныне живут. Но одни уже померли, другие непременно помрут. И тогда – милости просим к ответу!
Останется от человека бессмертная душа, а у души, понятное дело, совесть. Другие чувства, типа страха, ответственности и даже любви – притуплены, а некоторые, например, чувство голода, холода и жажды – вовсе отсутствуют. До поры, до времени, конечно.
А совесть как заговорит! В самом деле, голос Господа в каждом из нас – это голос нашей совести. Хочешь – слушай, а не хочешь – становись президентом РыФы или какой-нибудь Белоруссии. Но потом обнаруживается, что все едины перед Творцом, а уж совесть молчать не будет, припомнит все.
Мне думалось и дальше, но откуда-то издалека пришел голос Лены.
– Дыши! – сказал он. Точнее, это она так сказала..
Я глубоко вздохнул и обнаружил себя все на том же удобном диване в неудобной позе.
– Я перестал дышать? – спросил я.
– Мне так показалось, – Лена сидела у меня в ногах. Ее глаза были тревожны.
Рядом с ней сидел кот Федос и тоже беспокоился. Он нервно шевелил из стороны в сторону своим хвостом дымчатого цвета. Федос был британцем, отчего преимущественно молчал. Но сейчас он посмотрел своими желтыми глазами с огромными зрачками на меня и сказал: «Иу». Должно быть, по кошачье-британски это означало «мяу».
– Я, пожалуй, встану и похожу из угла в угол, – сказал я.
Без помощи бы я поднялся не сразу и не вдруг.
Ноги болели, как и все тело. А левая нога еще и не сгибалась в колене. За окном белел невзрачный по причине июня рассвет, три тридцать три – знаковое время. Или просто время, когда все люди предпочитают спать. Я уже не спал, как и мои верные помощники – Лена и Федос.
Плохо, когда в доме не спят. Значит, в доме беда.
Засланная из Китая болезнь, искусственная по своему происхождению, терзала мои легкие. От них пока оставалось пятьдесят процентов. У некоторых и того не было. Они как-то жили с десятью и, желал бы я верить, выживали. О смерти думать не хотелось, не хотелось расстраивать своих близких.
Даже когда я бродил по комнате, на меня спускались минуты озарения. Тело будто двигалось само по себе, а мысли мои, мятущиеся и странные, висели где-то под потолком. И сам я был под потолком. И дернулся бы еще выше, да как там будут переживать мои домочадцы – близкие и далекие? Ведь они – это все, что есть у меня.
Это все, что останется после меня.
Это все, что возьму я с собой.1
1. Живые.
Макс с полуоторванным погоном не успел как следует сгруппироваться и рухнул в беспорядочно собранную кучу из старых и поломанных кресел, некогда, вероятно, стоявших в актовом зале дома культуры2.
Еще несколько часов назад он плыл вместе с товарищами по реке Неве на самодельном плавучем средстве типа «катамаран», да вместе они доплыли лишь до мыса Святки, где в самом узком речном месте сидели в засаде бандиты, именовавшиеся без лишнего пафоса «судейские».
Судейские состояли, в основном, из бывших приставов, прокуроров, ну и прибившихся к ним судей самого разного государственного пошиба. В руководстве был начинающий уголовник, который перед периодом всеобщего «безвременья» сидел в суде в качестве, понятное дело, подсудимого, а уже после «безвременья» оказался в том же самом суде, но на том месте, где до этого сидела толстая тетка в мантии.
Уже никто не скажет, что произошло в дальнейшем, но уголовник вступил в преступный сговор с присутствовавшей на этом же суде молодой злобной и безразличной ко всему прокуроршей. Причиной послужила некоторая растерянность в кардинально изменившейся обстановке и полная потеря какой бы то ни было государственной поддержки для своих, так сказать, слуг. Надо было выживать, надо было что-то делать.
Вот они и делали.
Обнаружив в туалете бывшую судью, не утратившую свою «божественную» избранность, но подвывающую от ужаса, уголовник скормил ее подвернувшемуся «мешку» – странной живой твари, которая поедала все живое, запросто обволакивая жертву, выворачиваясь наизнанку. Внутренняя поверхность делалась внешнею, а заодно вываливались наружу все непереваренные остатки былых трапез.
Уголовник быстро принял обрушившийся на них мир таким, каким он стал, прокурорша последовала его примеру, и они сообща набрали целую банду из бывших служителей закона. Обосновались в местном Доме культуры еще сталинской постройки, из-за колонн и высоких потолков имевшего сходство с вельможными дворцами.
Потом перегородили реку, по которой начали сплавляться кто ни попадя: по суше передвигаться было опасно, так как тварей всяких развелось – целая пропасть.
И зажили в свое удовольствие, то есть, устраивая суды, как положено, и с обязательными приговорами, среди которых, как завелось еще с прошлых времен, не было ни одного оправдательного. Типа, построили «новое россиянское государство» по мотивам старого, и были этим чрезвычайно горды и даже рады.
Катамаран, на котором плыл Макс, почти обогнул невский мыс Святки, но рулем все-таки зацепил за перегораживающую реку толстую сеть с ячеей в метр – чтоб всякие речные твари, мутировавшие до размеров моржей, на бились в ней – которая висела на толстом синтетическом канате. Пока отстреливались из всего своего арсенала от наседающих бандитов, Макс, как самый близкий к рулю, окунаясь в воду, пытался освободить катамаран от пут.
Неожиданно стрельба с берега утихла, и хорошо поставленный голос через мегафон предложил уплатить таможенный сбор, налог с владельца транспорта, а также выплату в пенсионный фонд. Плюс медицинская страховка, плюс «Зеленая карта» и процент по вкладам.
Это было несколько неожиданно, но Саша Матросова3 вместе с Максом быстро объяснили коллегам по катамарану, что это всего лишь обычный развод, перенятый у былого государства.
«А гарантии?» – спросила Саша, просто чтобы выиграть время.
«Все по решению суда», – ответил мегафон.
Средства для всякой мзды у народа в катамаране имелись, но каждый из них понял: отберут все. Суд в Россиянии в былое время был словно бы и не суд вовсе. А карикатура этого суда, что предлагалась теперь, должна была больше походить на судилище с заведомым итогом.
Но ни Саша, ни Макс, ни их прочие товарищи не учли, что эти переговоры были средством выигрыша времени не только для них. Время тянула и нападающая сторона.
В команду захвата «судейские» определили бывших ментов, добавив несколько приблудившихся омоновцев и парочку бойцов СОБРа. В нынешней действительности, когда им начали оказывать сопротивление и даже отлавливали с последующей экзекуцией особо отличившихся в прошлой жизни, менты порядком струхнули. Безусловно малодушные – а другие на эту специальность не устраивались – они продолжали действовать все теми же методами: нападать исподтишка, бить со спины, брать заложников, глумиться над слабыми. Но теперь в случае отпора, тем боле, организованного, они удирали, что было мочи. Впереди собровцы, потом омоновцы, ну, а за ними уже простые пузатые менты, по причине своей физической немощи прикрывающие отход.
Когда люди с катамарана подстрелили парочку особо пузатых, судейские решились на другую тактику, которая, в принципе, тоже была отработанной.
Макс пилил ножом синтетический трос, прочие его прикрывали. И он бы сумел минут через пятнадцать довести свое дело до конца, как этот трос внезапно ослаб, уходя под воду. Руль катамарана освободился, и лодку в мгновение ока отнесло метров на пятнадцать от опасного места.
Макс едва успел отпустить недопиленный канат, вынырнул на поверхность, но его потащило течением прочь от своих товарищей. О том, чтобы катамарану вернуться за ним, не было и речи: трос вновь натянулся, разграничивая реку. А когда он заметил, что с берега веером отходят небольшие лодки, увязанные друг с другом на расстоянии в один метр, то справедливо рассудил: это все неспроста. В лодках делали страшные рожи собровцы, омоновцы и пузатые пэпээсники.
– Тикайте, хлопци, айл би бак, – только и успел он крикнуть, как на него набросили сеть и живенько поволокли обратно к берегу.
Судейские подвывали от боевого восторга: они взяли заложника. Теперь за него принесут все мыслимые и немыслимые богатства. Ну, а если не принесут, то сделается этот странный майор рабом. Или перевоспитается и вновь вернется в лоно родных органов, внутренних органов. Прокурорша и ее уголовничек будут ужасно рады.
Но сперва, конечно, суд.
Нет, сперва они сообща и по-очереди побили Макса, норовя ударить побольнее.
Он уворачивался, как мог, прикрывался руками, ногами, но досталось все равно изрядно. Когда же его поволокли с берега и бросили, как мешок с картошкой, на какую-то тележку, Макс слушал и старался запоминать.
Стало понятно из чужих слов, что катамаран ушел, но требование о выкупе было успешно передано. Он верил, что его товарищи пойдут дальше – чувство здравого смысла у них было развито вполне. По крайней мере, для того, чтобы понять: их миссия важнее, нежели бесполезная попытка освободить своего плененного друга. Может быть, они остановятся где-нибудь в том месте, где Ладога начинает вытекать посредством Невы в Балтийское море. Подождут денек-другой. Но все равно им надо будет двигаться дальше.
А Максу надо будет отсюда выбираться. Но как?
Его выгрузили из тележки, и пока тащили в подвал кто-то скучным голосом поведал, что скоро будет суд, который определит степень его, подонка и негодяя, вины. Ему уже предоставлен для защиты адвокат, но встретиться с ним можно будет лишь в зале суда. Если до вечера не будет выплачен залог за его содержание, то суд состоится завтра с утра. В другом случае – чуть позднее: на день или два. Кормить не будут пока не поставят на довольствие. Возможен допрос. Ну, и прочее, прочее.
Его бросили головой вперед в кучу старых кресел, и он слегка потерялся – то ли отключился на время, то ли сладко заснул. Ну, второе предположение было весьма спорным.
Когда он открыл глаза, то не стал шевелиться, потому что решил сориентироваться и оценить ситуацию. Мало ли кто за ним наблюдает.
Но Макс был один. Он это почувствовал и за время своего пробуждения не ощутил никакого движение в этой сумрачной хозяйственной зале. Он также не услыхал ни единого вздоха – вообще никаких звуков. Даже мыши в шкафах не кашляли.
Уже собираясь вылезать из-под обвалившихся на него кресел, Макс снова замер: что-то изменилось.
Возле дальней стены сидел человек. Вот его не было, а вот он на корточках, а за ним с шуршанием опадает штукатурка, открывая гранитную глыбу фундамента.
Человек тоже был перепачкан в известке, но, чихнув пару раз, начал счищать ее со своего платья, чрезвычайно напоминающего арестантскую рванину из фильмов советской поры про фашистские концлагеря.
Макс готов был руку свою отдать, что этого арестанта в природе не существовало, но факт упрямо свидетельствовал обратное: тот сидел возле заваленного безголового манекена и держался за его протянутую руку. «Пусть это будет кратковременное помутнение сознания», – подумал Макс и снова зажмурил едва приоткрытые глаза. Почему-то ему сделалось чертовски страшно, и чертовски не хотелось, чтобы в этом помещении сидел арестант, который по определению не питает никаких нежных чувств к человеку в ментовской форме, пусть и с оторванным погоном.
Незнакомец знал о существовании Макса, но тоже не торопился идти знакомиться. Он пытался разобраться в ситуации, и разобраться получалось не очень.
– Сука, еще брыкается! – еще пребывая в темноте «перехода», ранее, услышал он слова, прозвучавшие на русском языке. – Ну, да на суде успокоится!
Потом что-то, словно мешок картошки, упало сверху и загремело сдвигаемой в разные стороны мебелью.
Его глаза постепенно привыкли к полумраку и стали видны очень смутные контуры, вероятнее всего подвала – хлам по углам, лестница посреди помещения. Он осмотрелся: под креслами лежал человек в местами изодранной форме мышиного цвета. Человек был в беспамятстве. Вероятно, крепко ему досталось.
– Это не Тибет, – пробормотал арестант. В Тибете по-русски не говорят. А если говорят, то не так. Такая интонация типична для вертухаев. Неужели опять тюрьма4?
Еще несколько минут, часов, веков назад он был заключенным СЛОНа – Соловецкого Лагеря Особого Назначения – ручкался с самим Бокием, а теперь сидел в неизвестном подвале, ухватившись за руку манекена. Он был тем самым легендарным Красным Финном, диверсантом Тойво Антикайненом, участь которого в прошлой жизни была предопределена Соловецким архипелагом, каторгой и тюрьмой для неугодных новомодному режиму товарища Сталина.
Человек под креслами не шевелился.
Тогда Тойво взял предложенную часть манекена под мышку, поднялся на ноги и пошел к лестнице.
Его удивило то, что комната над подвалом напоминала ленинский уголок в родной казарме в Питере. Или даже актовый зал: неровные ряды скрепленных между собой кресел вдоль одной стены. Категорично, это не Тибет.
Значит, выданная Добчинским и Бобчинским фотография Рериха не способствовала тому, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время. Он вывалился из камня не пойми где и не зная когда. Ни Игги, ни Блюмкина поблизости не наблюдалось, стало быть, их надо искать.
А надо ли?
Игги, мудрый монах, церковный отступник – человек, конечно, хороший. Только выбираться из СЛОНа, как показала практика, все-таки лучше по-одиночке. Тойво не хотел, чтобы после всех мыканий и мытарств Игги опять оказался под замком. Пусть лучше он в Тибете окажется.
Ну, а Блюмкин!
Не следует с ним водить знакомство, потому что на Соловках они были по разную сторону решетки. Пусть мировоззрение у него было шире, пусть многие тайны он постиг, но в крови его руки. И редко правдив язык. Глупая рифма на этот раз отражала все верно. Пошел этот Блюмкин своей дорогой! А нам с ним не по пути.
Он начал подниматься по ступенькам, гадая, закрыт вход в подвал замком или щеколдой, или нет? На полпути, обернувшись, поправил себя: это совсем не похоже на ленинский уголок или актовый зал. Это больше выглядело, как старинный, никому ненужный подвал, в который при царе Горохе побросали старые кресла и прочий хлам. Это было даже не кладовка, это было камера предварительного заключения, где выход располагался там, где вход, а свет пробивался через какие-то щели с одной стены под потолком, вероятно выходящей в проросший крапивой и лопухами крошечный внутренний дворик.
Антикайнена отчего-то совсем не удивило, что из камня, который вытолкнул его в этот подвал, появились, трепеща и колыхаясь, две тени. Сквозь фигуры проходил скудный свет, поэтому они были всего лишь привидениями. Говорят, в старинных особняках всегда водится свой призрак. Или парочка призраков.
Во всяком случае, те двое, что вышли из камня следом за ним, не спешили драться, выть страшными голосами и бряцать узами. Значит, они неопасны.
Макс тоже заметил новоприбывших и еще больше затосковал. Когда в пустой каморке из ниоткуда появляются люди и призраки – это всегда не к добру. Они до сих пор не проронили ни звука. Ну, то что пришлый арестант пробормотал себе что-то под нос – не считается. Может, это ему, Максу, лишь пригрезилось.
Призраки поплыли к лестнице и принялись, словно удивляясь, крутить головами во все стороны. Странные привидения, словно бы вовсе не родные для этих мест.
Тойво несколько раз ткнул манекеном стоящую под углом в сорок пять градусов входную дверь, но она даже не дрогнула. Значит, с той стороны помещен крепкий засов. Вероятно, толстый кусок дерева, уложенный в специальные скобы. Эх, точно тюрьма, а не случайное место заключения.
Он повернулся обратно, перехватив свой манекен, а призраки медленно отплыли по сторонам, вроде бы устойчиво ступив на твердую землю.
Едва они перестали колебаться и трепетать, как новое чудо явило себя подвалу.
Завибрировала и задрожала, то исчезая из виду, то появляясь снова, задвинутая в дальний угол скособоченная трибуна: вещь, самая близкая к каменному порталу.
Макс удивился. Тойво удивился и отложил манекен. Призраки удивились, но не сдвинулись со своих мест.
– Душно мне, – вдруг, раздался приглушенный каменной толщей густой мужской бас.
Макс вздрогнул всеми креслами и стульями, что были над ним. Слов он, к сожалению, не понял, но смысл уловил. А смысл был таков: сейчас в подвал выберется какое-то страшенное чмо, подхватит манекен и даст всем присутствующим понять, что ничто не вечно под луной.
Тойво вздрогнул и отшатнулся. Захотелось вновь уцепиться за протянутую руку дружбы безголовой куклы, но та оказалась не в зоне охвата. Антикайнен, как раз понял, что произнес голос. Язык был почти финским. Он в поисках поддержки посмотрел на призраков.
Привидения хоть и немного сгустили свои формы, но плотности так и не обрели. Они по очереди пожали плечами, насколько это у них получилось, и отошли на пару шагов назад. Вероятно им тоже оказался знаком этот полуфинский язык.
Когда трибуна перестала преломляться в воздухе, то есть, это странное оптическое явление угасло, явив собой прежнюю кривую стойку для выступлений, рядом с ней образовался еще один человек – коренастый и могучий, как дуб. Судя по его взгляду, он не вполне ожидал такого своего появления в незнакомом месте, да еще и на публику. Поэтому он застеснялся и еще раз сказал:
– Душно мне.
На это раз получилось не так зловеще.
Он смешался, неловко кашлянул и принялся охлопывать себя по плечам и бокам. На грязный цементный пол посыпалась известка и маленькие комочки земли. В некотором смущении Илейка Нурманин, он же Илья Муромец5, лихорадочно придумывал, как бы ему представиться перед всей честной кампанией, но, как на грех, ничего путного в голову не приходило.
Каждый из оказавшихся в подвале мог думать только исходя из привычного течения времени. Каждый сопоставлял произошедшее только со своей эпохой. Каждый искал возможность как-то изменить абсурдную ситуацию, которую объяснить было невозможно. У каждого на губах застыло некое подобие улыбки.
Но никто из них не попытался броситься с воинственным кличем на незнакомца, потому что не по-человечески это. Обороняться, в случае чего, мог любой из них, вот только не нападать. И дело даже не в том, что каждый опасался каждого, его способностей и силы.
Дело в том, что последнее дело видеть в любом человеке врага. Враги мнятся только тем, кто страшно боится потерять свою власть. Не приведи Господь встретить на своем пути властолюбца обыкновенного из подкласса самодержцев самоназванных.
Но люди тем и отличаются от них, что живут они по другим законам. Да и поступают они совсем по-другому.
Будто колокольчик зазвучал, но никто из присутствовавших в подвале его не услыхал. А я услышал.
Звон, звон, звон, малиновые реки.
Испокон вовеки.
Шел в руку сон, быль иль небылица,
Дили-дили-дон-дон,
А что не случилось, и что не случится.6
Я видел и этот подвал, и этих людей, и даже двух призраков видел. И мысли об агрессии, а, точнее, об отсутствии таковой – мои. Сплю я или брежу? Да просто болею. Даже во сне. Придумалось все это мне.
Немая пауза, зависшая, было, после выхода из камня Илейки, была прервана шумом сдвигаемой мебели – это зашевелилась фигура под креслами.
Макс, не в силах более лежать под спудом, начал выбираться на оперативный простор, выругавшись как бы между прочим:
– Шайтан!
– Рагнарек, – неожиданно ответил высокий и статный весьма пожилой человек, бородатый и волосатый – былое привидение внезапно начало обретать вполне материалистичные черты.
– Валгалла, – вторил ему молодой плечистый спутник, который тоже все меньше походил на бестелесного призрака.
– Архипелаг ГУЛАГ, – заметил Антикайнен первое, что пришло в голову.
Илейко в секундном замешательстве открыл рот, потом его закрыл, выпучил глаза, нашелся и добавил:
– Армагеддон.
А я промолчал, потому что слушал звон. Меня здесь как бы не было.
2. И мертвые.
Мортен не знал, что он мертв. Он прекрасно помнил свой день, оказавшийся последним, на Земле, помнил свой последний бой. Помнил, как летел куда-то ввысь, помнил, что говорили два голоса невидимых ему собеседников.
"Обрати внимание, какой АТМАН7. Чистый и незапятнанный".
"Но форма не завершена, времени не хватило. Придется начать сызнова, пусть набирается опыта".
«Ах, люди, как вы несовершенны, боже мой».8
Помнил, как после этого резко начал падать, сближаясь с земной поверхностью все быстрее и быстрее. Он пробил дыру в земной тверди и полетел к самому центру Земли. Свет в пробитом им тоннеле удалялся и удалялся, а потом и вовсе пропал.
«Прилетели», – подумал он. – «Здравствуйте, девочки».
Мортен мог размышлять, чувствовать и шевелить руками-ногами. Покойники, насколько он знал, такого были лишены – лежали себе на смертном одре, и огонь лизал им пятки. И все им было нипочем: ни плач по ним, ни скорбные слова, даже жар пламени не вызывал ничего, кроме неподвижности. А потом от них ничего не оставалось, только пепел. Был человек, да весь вышел. С дымом на небеса. За пиршественный стол Валгаллы.
Сейчас Валгаллы не было.
Мортен подумал, было, что это всего лишь сон, но сам был уверен: таких снов не бывает. Смерти нет. И в этом он был уверен. Его никто не встречал, его никто не успокаивал, ему никто ничего не пытался объяснить. Он полностью растерялся, и волны страха начали накатывать на него одна за другой.
Вероятно молод был Мортен, все те, кто был старше и близок ему, остались на той, другой Земле. Им еще предстояло жить да жить.
Ну, а он в кромешной тьме разглядел гигантские арочные двери и вывеску над ними. Прочитать, что там написано на незнакомом языке, конечно, не представлялось возможным, но, едва бросив взгляд на диковинные буквы, Мортен понял, что это эпитафия. Прав он был или нет – сделалось неважно, потому что надпись гласила:
«Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ,
Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН,
Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.
БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЕН:
Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ
И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН.
ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,
И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.
ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ».9
Самыми важными словами были те, что расставляли акценты: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Была ли у Мортена надежда? Наверно, была.
Он не думал ни о сгинувшем старшем товарище Охвене, ни о красавице Ленни, даже меч «Пламя», легендарный Гуннлоги, как-то вылетел из головы. Мортен оглянулся назад, но другого пути не было. Да и вообще – ничего не было. Лишь гигантская дверь, которую непременно следовало отворить.
И еще он услышал невнятный шепот, словно бы бормотанье сотен голосов. Эти звуки словно бы появились у него прямо в голове, минуя уши. Уши можно закрыть руками, а то, что уже в мозгу – тут поневоле прислушаешься.
Чем тщательнее Мортен вслушивался, тем больше его этот шум досаждал. Иной раз стоял простой гул человеческих голосов, а порой можно было различить отдельные слова, которые все сплошь были ругательными и похабными. Он все-таки зажал уши руками, но хор голосов от этого только усилился.
Да, долго так не протянуть, можно рехнуться. Или мозги из носа и рта вытекут, тогда и думать будет совершенно нечем.
Может, за дверью укрыться?
Едва такая мысль молнией сверкнула в голове, как шум почти полностью пропал.
Мортен не поспешил взяться за тяжелую кованную ручку, и адская какафония голосов вновь залила весь его разум. Маленький участок этого разума еще успел предположить, что эти голоса – все людские мысли тех, кто сейчас в этот безвременной момент стоит перед этими же самыми вратами, как и он, потух. Остался только раздражающий, убивающий, невыносимый гвалт.
Рука сама потянулась к двери, голоса немедленно стали умирать, разум воспрянул и предположил: а, может, заперто?
Нет, дверь была не заперта, она, несмотря на свои циклопические размеры, легко приоткрылась и нужно было только войти. Да, действительно, больше не оставалось ничего. И он вошел, а врата плавно затворились за спиной, и можно было не сомневаться, что открыть их заново уже решительно невозможно.
Ну, а дальше наступило то, чего бы Мортен хотел забыть, если бы он оставался человеком. Но самая первая мысль, которая закралась к нему в голову, напрочь вытеснив всякие левые шумы, была: я, блин, мертв, мертвее не бывает. И вторая мысль, которая повергла его в ужас: это будет длиться бесконечно.
Вместе с Мортеном этот Земной мир покинул его старый товарищ и наставник Охвен. Ну, быть может, чуточку раньше10. Решающей роли время, конечно, не сыграло.
Охвен был опытным, многое повидавшем на своем веку человеком. Весь свой последний бой он испытывал два чувства: первое – радость за то, что сражается на родной земле, второе – жалость к Мортену, своему младшему товарищу. Ну, было, конечно, и третье чувство. Ему хотелось резать мечом, ломать руками, рвать зубами людей, которые, в принципе, ему были не знакомы. Это, вероятно, называется кровожадность.
Те, кого он бездоказательно назвал «горцами», может быть, таковыми и не были. Но они были теми, кто угрожал насилием и смертью близким ему людям. Значит, их надо истребить: резать мечом, ломать руками и рвать зубами.
Одна неприятность: их все-таки было слишком много. Даже для двух берсерков – перебор. Он – стар, Мортен – юн. Ну, не очень стар, положим, а так – стареющий мужчина совсем недавно в полном расцвете сил. А Мортен уже достаточно возмужал, чтобы действовать самостоятельно, но все равно – до зрелости ему еще довольно далеко. Поэтому несмотря на силу духа, как у берсерков, силы тела уже или еще не те, чтобы биться и побеждать. Нет, это неправильно. Биться и побеждать можно и даже необходимо. Вот выжить при этом – весьма проблематично. И не реально, черт бы побрал всех этих «горцев» вместе взятых!
Охвен рубился изо всех сил и даже сверх того, но увечная нога все чаще давала сбой. Кровь из бесчисленных порезов и ран уходила в песок, а вместе с этим терялась подвижность в самом его уязвимом месте – в этой самой ноге.
Он уже не видел вокруг себя ничего, только летящие кривые клинки, которые отбивал своим Пламенем, зачастую перерубая их вместе с туловищем владельца. Но однажды Охвен понял, что все, кирдык – сейчас его сердце просто перестанет биться, потому что, видите ли, такие нагрузки в таком возрасте все-таки противопоказаны.
Он оглянулся и взгляд его выхватил из кроваво-красного тумана лицо Мортена. Тот был на ногах и выглядел спокойным и сосредоточенным. Их глаза встретились, и Охвен подмигнул своему другу, то ли ободряя, то ли прощаясь.
А потом мир вокруг него погас.
«Вставай, сынок».
Это мамин голос. Охвен поднял голову и увидел ее. А потом увидел отца, который протягивал ему руку, помогая подняться на ноги.
«Как же я по вам скучал!» – сказал Охвен. – «Как же я по вам соскучился!»
После этих слов по закону вероятностных чисел полагалось расплакаться, как ребенку, но слез у него не было. Зато был покой и какое-то умиротворение. Он легко встал, отметив про себя, что увечье его куда-то делось. Теперь малоподвижная нога сгибалась во все стороны. Пардон, она сгибалась только в колене, как и положено.
