Александр Михайлович Бруссуев
Я написал книгу
Главное наше богатство – это люди.
Прописная истина.
I would rather stay poor.
James Hadley Chase.
Лучше бы я оставался бедным.
Перевод.
Здесь мерилом работы считают усталость.
В. Бутусов – Скованные одной цепью –
И небеса твои, которые над головою твоею,
сделаются медью, и земля под тобою железом.
Пятая книга Моисеева Второзаконие гл. 28 стих 23.
Вступление.
В определенных условиях непременно возникает мысль о мире не как о своем положении под солнцем, а как о некой противоположности войне. Если, конечно, такая война имеет место быть. Но поверьте мне: нет такого человека, который бы не пережил своей войны. Ведь, в сущности «Война – это преступная трата души», как сказал Виктор Астафьев, а ее первой жертвой, если верить американскому сенатору 1918 года Хираму Джонсону, становится правда. И не важно, против кого эта война ведется: против народа, страны, либо человека. По ком звонит колокол? Да по тебе, конечно!
Кто-то может считать, что главное на любой войне – это победить. Но на такое мнение отваживаются только те, кто эти самые войны и разжигает – мерзавцы всякие, выставляющие свои личные корысти за благие (от слова black, здесь и далее примечания автора), народные и великодержавные. Их мнением можно легко и непринужденно пренебречь, потому что на самом деле главное на любой войне – это выжить.
Выжить нужно любой ценой, причем каждый эту цену назначает самостоятельно. Вышел за рамки этой ценовой политики – и спекся. Ну, а в противном случае, сделался отчасти победителем, то есть – живым. Повезло: живи и радуйся.
Однако радости почему-то нет, зато есть усталость и какая-то апатия. Тяжело, оказывается, порой, убедить душу свою и ее неизменную составляющую – совесть, что выплаченная за спасение цена не чрезмерна. Вот это и есть «преступная трата души». Приходится оправдывать некоторые свои поступки, обманывая себя и близких окружающих. Такова первая и потому самая важная жертва войны – правда.
«Мы мечтою о мире живем». То-то и оно, что мечтою. И это, как ни странно, помогает выжить.
Так казалось мне, когда я с головой окунулся в свою войну. Причем, окунулся я буквально: теплые воды озера сомкнулись над головой. Рядом плюхнулось в воду тренированное тело одного из моих врагов. Оно – это тело – без всяких эмоций и радости предполагало утащить меня вглубь, лишить доступа воздуха в мои легкие и оставить лежать на дне кормом для раков. Конечно, ему бы это удалось – навыки у него были еще те! Но получилось совсем не так.
Тело закричало столь громко, что мне даже под водой сделалось слышно, потом побулькало и замолчало, словно воды в рот набрало. Да так, по сути, и было. Вокруг него вода сделалась мутной. Этого я, конечно, не видел, но мог предположить.
Если кто-то со всего маху прыгает на заостренную палку, так обычно и случается: пропорет себе грудь, живот или что-нибудь еще, жизненно важное, обязательно застрянет на ней, изойдет кровью и – поминай, как звали – утопнет.
Заставить противника прыгнуть точно на губительно заостренную деревяшку, конечно, трудно. Но если он по какой-то причине ее не видит – то можно. Так и получилось.
Причем, я устанавливал этот кол не специально, чтобы какой-то злодей мог обрушиться на него со всей инерционной массой своего тренированного тела. Так уж получилось, как иногда получается у меня: в моих намерениях было установить в этом месте катиску – ловушку для рыбы в виде клетки из пластмассовых жил ячейками по три сантиметра. Чтобы зафиксировать эту снасть на дне требовалось воткнуть в илистый грунт шест, что я и проделал. Только с размерами не угадал – оказался он короче необходимого, да и загадочным образом сам по себе засосался в озеро. Следовало его выдернуть обратно, чтоб не напороться ненароком, но я почему-то все откладывал это дело на потом. Вот и настал этот «потом».
Утверждать, что злодей прыгнул на кол совершенно случайно, было бы вопреки истине. Я бежал к озеру, не упуская из внимания своего преследователя. Вообще-то моих врагов на тот момент поблизости было двое, но только один быстрее лани помчался вслед меня. Я и старался, чтобы траектория его бега всегда была чуть правее от моего плеча, даже не ускорялся изо всех моих оставшихся сил. Он тоже не выдавал чемпионское ускорение, видимо, просчитав все и наметив путь моего устранения через утопление.
Поэтому я и не побежал на маленький причал, с которого обычно купались, а принял в сторону – туда, где дожидался своего часа невидимый взору заостренный шест.
Прыгнули мы в воду практически одновременно, оттолкнувшись от кромки берега, подобно пловцам сборных России и США на олимпийской эстафете. Я послушал крик и поплыл прочь, не стараясь вынырнуть на поверхность.
Вообще-то под водой я находиться не люблю, даже попросту побаиваюсь. Видимо, издержки профессии – двадцать с лишним лет провел в море. Но тут я, памятуя, что до спасительного навеса причала каких-то шесть – семь метров, взял себя в руки и поплыл, как Ихтиандр, изгибаясь всем телом. Без воздуха даже полминуты мне находиться было нехорошо, поэтому я перестал держать себя в руках и осторожно вынырнул, оказавшись как раз под намеченным местом. Расположился поудобнее, приблизившись к берегу вплотную, и принялся ждать. Вода была теплая, я бы даже сказал: для наших северных мест очень теплая – поэтому пролежать в ней я мог час, может быть, два. Потом бы уснул.
Но минут через пять на берег, не торопясь, спустился второй злодей. Видимо, он не сомневался в успехе своего коллеги, поэтому очень удивился, не увидев того на берегу, выжимающим свои трусы. Еще пара минут ушла у него на обзор поверхности озера, затем он вполголоса выругался. Обнаружил, значит, напарника. На что я обратил внимание – выругался он по-фински. Местный, значит. Ах, да что там, менты всех стран – словно однояйцевые близнецы. Это только нементы отличаются по своей сволочной составляющей организма.
По большому счету языковое пристрастие моих врагов не огорчило меня, даже никак не задело. Для меня сейчас важно было только одно: остаться необнаруженным, что подразумевало – остаться живым. Я мечтал о мире, я устал от войны.
А еще я написал Книгу. Моя Книга состояла из четырнадцати малых книг, словно на радость Ивану Охлобыстину с его «Четырнадцатым принципом». Эти книги сделались частью меня. С этого и началась моя война.
Что нужно для того, чтобы писать книги.
Все началось с того, что меня укусила оса. Щелкнула своим жалом прямо в мое горло, тотчас же отлетела, словно любуясь удачным уколом. Я осой любоваться не стал, сбил ее, подлую, ударом ладони и наступил для верности сверху босой ногой. От нее мокрого места не осталось. А шея моя принялась опухать, и, вероятно, можно было задохнуться при особом желании. Желания у меня такового не было, да и страдать от укуса какой-то несчастной осы не вдохновляло вовсе. Столько уже прожито, столько пройдено, столько борьбы и мгновенных радостей, что не хотелось бросать весь свой жизненный опыт псу под хвост. Точнее – этому злобному полосатому насекомому под жало.
***
Желание писать у меня было всегда. Причем не что попало: статьи в газеты, речи для важных придурков, заявления в суды, ответы на письма дебилов, возомнивших себя народной массой (массой – да, но народной – нет) и прочее, чем живет оболваненный про-па-ган-дой обыватель. Мне хотелось сочинять то, к чему в данный момент у меня лежала душа.
В 2000 году по хронологии Скалигера моя душа легла к роману о викингах. Я проглотил творческий мизер Марии Семеновой, обогативший мир преданиями о суровых северных бородачах, и лихорадочно принялся искать что-то еще. Мизер Семеновой заключался не в том, что она минимально творила, а в том, что среди прочего богатого наследия ее великолепного творчества интересующего меня жанра было мало. Ничтожно мало. Хотелось читать о викингах еще и еще. Обнаружилась некая Ольга Григорьева в Доме Книг в Питере, но через полсотни страниц ее шедевра меня начало подташнивать. К концу книги меня тошнило вовсю. Это была Маринина, выплескивающая свою бездарность в теме о викингах.
К счастью, попалась в руки старая эпопея Иванова, слегка нудная своей великорусской богоизбранностью, но что-то исследовательское определенно несущая. Тинги, ярлы, конунги, валькирии – круто. Даже круче, чем у Балашова, превратившего интриги и предательства древних князей в историю становления великорусского государства. Этим я увлекался в школьном возрасте, сделав для себя открытие: если выдержать первые пятьдесят страниц Балашова, то потом станет даже интересно.
Какая-то доля истины в произведениях Иванова и Балашова, конечно же, имелась. Что и говорить – они были писательские зубры Советской действительности. Вот только некая узость восприятия прошлого, замешанная на политике, временами вызывала раздражение: чего же такое былое величие привело нас к тому, что есть? Почему есть Европа, а есть и Совок? Куда девался этот Совок, вытеснившийся нашей Рашей? Откуда по-прежнему столько сволочей вокруг?
Сам дурак, отвечали мне прочие книги.
И я решился написать свое произведение.
Мне было уже тридцать два года, жизнь успела побить меня невзгодами, но прибить окончательно не смогла. Не было, вероятно, в этом особой необходимости. Тогда я смотрел телевизор, даже газеты читал, поэтому ничем особым не выделялся. Болванился потихоньку вместе с прочим народом, разве что читал много, в том числе и на английском языке. Ну, да тогда много народа читало. Мы еще десять лет назад считались самым читающим народом. Поэтому инерция пока сохранялась.
Я был безработным, я сидел дома, ожидая у моря погоды, и тешил себя борьбой за мифическое рабочее место. Отчего-то было грустно, природа не радовала, перспективы не просматривались, а денег не хватало катастрофически. Бывает, конечно, дело житейское.
Я принялся писать книгу. Получилось целых десять страниц формата А4 на домашнем компьютере. Муки творчества приносили мне муки. Печатать на клавиатуре я не умел, тыкался одним пальцем, фантазия постоянно уводила меня в сторону перевирания книги Семеновой. Викинги у меня не получались, хоть тресни. Получались какие-то дураки, говорящие напыщенными фразами. Так можно было до уровня некой Григорьевой скатиться.
Тут внезапно обломилась работа по специальности, и я завязал с творчеством, потому как лэптопы в то время были редки и дороги, а вырвать из домашнего бюджета лишнюю копейку мне было решительно невозможно – не то воспитание. Печатать сделалось не на чем. В стесненных условиях судовой жизни это оказалось невозможно: один допотопный компьютер на весь экипаж под зорким опекающим взглядом капитана, безумного по своей природе, а в отношении программного обеспечения – безумного вдвойне. Рядом с драгоценной машинкой стоять было нельзя. Разве что – лежать, что капитан в пьяном состоянии и делал.
Ляжет и принимается ругаться. Таков был язык программирования. Уж куда там мне со своими стремлениями попечатать!
Я уперся и начал писать от руки в свободное от вахт время. Наверно, навыки чистописания у меня стерлись напрочь, причем стерлись они большими гаечными ключами, разводными ключами и прочими тяжелыми штуками. Пальцы у меня сделались корявыми, ручку держали плохо, это повлияло на почерк – я сам перестал его понимать. Впору было подаваться учиться на медика – с такими каракулями меня должны были взять на лечебное дело без экзаменов.
Тогда я принялся писать книгу в уме. Получалось это не всегда. Слишком много отвлечений, если работаешь судовым механиком 3-го разряда. Лучше всего это удавалось делать в кровати. Минусом было то, что мысли быстро начинали путаться, и я обваливался в сон.
Удивительно, но у меня начала получаться совсем другая книга, совсем другие герои и совсем другое время. А в 2005 году у меня появился судовой друг – лэптоп Самсунг 28 модели. К тому времени судьба позволила мне уже изрядно подработать на судах под разными флагами. И не сказать, что я был этому чрезвычайно рад. Наоборот, я безумно тосковал по дому. Терпел и крепился, но работал. В качку мне было очень нехорошо, блевать тянуло, и невозможно было противиться этому чувству. Со штурманами отношения складывались не всегда ровно, особенно со старшими штурманами. Я рос в должностях, и случалось это не по тому, что меня кто-то продвигал, а потому, что я был настроен именно так: если уж работать в море, то зачем терять время на карьеру третьего механика, в то время как больше всех иностранных денег получает старший механик? Им я и стал в 2007 году, хотя радости от морской практики все так же продолжал не испытывать.
Но в начале 2006 года я все же создал первую свою книгу под названием «Прощание с Днем сурка». С викингами сюжет не перекликался никак. Он перекликался со мной и малайскими пиратами. Вот тогда я и осознал, что, для того, чтобы писать книги, нужно владеть информацией. И не только это, конечно, я понял, но именно оное знание пришло ко мне в самую первую очередь. А про неприятности от встречи с подлыми морскими разбойниками мне было, что рассказать. Только зачем же рассказывать, если все это дело можно написать?
Весь год я писал. Точнее, трудился над своей книгой. Владимир Дмитриевич Михайлов, мой любимый писатель-фантаст, делился как-то своим опытом: забабахал текст – релакс, пусть месяц-другой полежит сам по себе. Потом прочитал его, ужаснулся, подумал, что не нравится – переделал, потом снова перечитал. Самого заинтересовало – хорошо. Значит, вполне возможно, что найдется еще кто-нибудь на этом свете, кого это дело заинтересует.
Мне, в конце концов, понравилось, это меня отчасти обнадежило. Сразу же расхотелось ездить на работу в море, сразу же захотелось ездить на работу в какой-нибудь издательский дом, или же, что было лучше всего, никуда на работу не ездить. Достроить дом и бродить возле него осенней порой в поисках грибов и дичи, летней порой лежать под звездами, обложенный со всех сторон фумигаторами, зимней порой гонять на лыжах по десятку километров в день, а весенней порой праздновать Вербное воскресенье, Пасху и 9 мая. Все довольны, всем радостно, жизнь идет. «Все хорошо, да что-то не хорошо», – сказал Аркадий Гайдар через своего Мальчиша Кибальчиша.
Я отослал рукопись в издательство «Эксмо» и принялся ждать. Ждать я умел, но так ждать, как это может быть при связи с издательством, ждать не может никто, разве что покойники, для которых временных рамок попросту не существует. Но тогда об этом я не задумывался.
Мою книгу в интернет-проекте Мошкова читали, интерес к ней оставался стабильным, так что я не удручался. По всей видимости, кто-то удручался за меня. Таковая мысль закралась мне после первого покушения.
Для того чтобы писать книги нужно еще то, чтобы никто не решил, что это не нужно.
В моем роду много алкоголиков, как с материнской, так и с отцовской сторон. Вообще-то, не то, чтобы много, но, все-таки, встречались. Некоторые двоюродные братья даже по этому поводу поумирать успели, другие, чрезмерно пьющие, к этому еще только готовились. Для коренных национальностей, по какому-то случаю оставшихся не согнанными с родной территории, пьянство – проблема. Даже не проблема, а зло.
Мы – ливвики, потомки ливов, наследники Ливонского ордена, но это тайна. Странная тайна, на самом деле. Кому от этого хуже будет, коль это перестанет быть тайной? Тоже тайна.
Мой двоюродный брат Женька, уверенно загоняющий себя в глубочайший алкогольный омут, в минуты просветления сказал мне, боязливо оборачиваясь через плечо:
– Бахабарлак! Кудык!
– Бамбарбия! – ответил я. – Кергуду.
Женька, конечно, был большим алкогольным негодяем. Он ни с кем не считался, разве что со своим запоем. Мучил свою семью, мучил свою мать, да всех он мучил. И это его качество странным образом сочеталось с широкой душой. Он был готов отдать последнюю рубашку, чтобы прийти на помощь, расшибиться в лепешку, чтобы оказать содействие. Вот бы только не пил! Но эта задача оказалась ему не по плечу. Пил и безобразничал, подлец!
Услыхав от меня правильную гайдаевскую фразу, Женька еще раз огляделся через плечо и вздохнул:
– Думаешь, они не слышат?
Я для порядка пожал плечами: пес его знает, кто – они, и что – слышат?
– Каждый! – он погрозил мне указательным пальцем. – Каждый прослушивается Ими!
Мы помолчали немного, я искал способ удрать.
– Когда я работал, то первым делом выключал радио из розетки, – продолжил он. – Телевизор – тоже прослушка.
– И телефон, – подсказал я.
Женька вздохнул и громоподобно высморкался в носовой платок. Он был профессиональным строителем, потом стал, не пойми кто. В момент нашей беседы его только что турнули с какой-то должности сторожа, и теперь он был целеустремленно настроен не работать.
– Телефон – адская вещь, – сказал он. – Не составляет труда в любой электромагнитный прибор, испускающий и принимающий радиоволны, установить добавочный передатчик, работающий в элементарном двоичном коде.
– Ну? – я насторожился. Мой двоюродный брат при мне еще никогда не говорил столь художественно технически. Только сопли пускал и жизнь проклинал.
– Глеб Бокий, существо со змеиными глазами, предвидел всеобщую прослушку. Он и внедрил ее в карельские деревни.
Про изверга Бокия я знал мало. Терся у нас такой после революции, на Соловках СЛОН (Соловецкий Лагерь Особого Назначения) организовал, за Рерихом шпионил. Ну, и, конечно, убивал всех, пытал и всячески издевался. Якобы он ходил в затемненных очках, потому что зрачки у него были не совсем человеческие. Точнее, совсем нечеловеческие, змеиные.
– Ты не выделяйся из толпы, – несколько сострадательно сказал мне Женька. – Лучше – пей, тогда спасешься.
– Как ты? – спросил я.
– Как я, – согласился он, вздохнул и снова высморкался в платок. – Как все – не как я.
Я передумал удирать. Но прошлая моя мысль была выловлена из воздуха моим двоюродным братом.
– Ты что-то знаешь? – попытался удержать его я.
– Знаю, – ответил он и наметил движение в сторону магазина. За «портянкой», как они, алкоголики, это дело называли, за портвейном 777.
Не успел я задать еще один вопрос, как Женька заметил:
– Ничего не знаю и знать не хочу. Слушают нас всегда. А я пойду в запой схожу.
Он ушел в свой запой и больше из него не показывался. Вот уже почти десять лет. Как и живет, право слово?
Я никогда не стремился выделяться из толпы, я всегда хотел быть вне этой самой толпы. То, что некоторые группы людей, которым, в принципе, есть, что рассказать о своем прошлом, старательно этого прошлого лишаются, я подозревал всегда. Алкоголь, на самом деле, это не проблема. Проблема – запрет этого самого алкоголя. Кто теперь скажет: что было первично – пьющие эрзац-спирт деревни, что привело к потере работы, либо потеря работы, приведшая к спаиванию деревень? На древнейшей земле Карелии спеклись древнейшие поселения, которые просуществовали не одну сотню лет, выдержав и голод, и войны, и болезни. Ладно, Горбачев – скорее всего предатель, Ельцин – скорее всего ограниченный и самодурный безумец, их последователи – те еще «дэмократы», но каким боком им вышло за четверть века сделать то, чего веками не удавалось никому и ничему?
Левый спирт стирает память, а сопутствующие ему радио, телевизор, газеты, журналы и интернет подменяет ее новой, кленовой, узорчатой. Вот тебе и на! Столетняя ливонская война, разожженная Ваней по совместительству Грозным, не дала того, что дал нам наш просвещенный век. И не стало деревень. Какая досада!
Мне не хотелось лакать левый задурманенный спирт, но также не хотелось жить государственной жизнью со всей ее про-па-ган-дой. Хотелось просто жить, да, видать, уже не судьба. Не внял я совету братца своего двоюродного. Хорош бы я был, если б послушался негодяя, да при том прожженного алкоголика. Не последовал я его наставлениям, впрочем, об этом не пожалел ни разу.
Мою книгу читали, даже комментировали. Не ругал никто. На тот момент я еще не заслуживал ругани. А старый военно-морской химик Александр Михайлович Покровский, открывший себя на закате милитаристской карьеры великолепнейшим писателем, сочувственно написал: «Можно книгу печатать, только сначала надо найти беднягу спонсора, который безвозвратно отдаст на меценатство свои кровные деньги».
Зачем спонсор? Зачем меценатство? Зачем кровные деньги? Глубоким, как «72 метра» (фильм по мотивам рассказов А. М. Покровского) молчанием ответило мне издательство «Эксмо».
Были, конечно, и другие издательства, но все они, как одно, как, например, «АСТ», ушли от авторов в глухую оборону: не принимало ничего к рассмотрению, довольствуясь своими какими-то резервами, чрезвычайно дрянными, порой. Вообще, тогда весь книжный рынок был забит похабщиной и чернухой, исторгнутой халтурщиками лихих девяностых. Тополь еще не отцвел своей антироссиянской ненавистью, какие-то писательницы с женскими фамилиями плагиатировали друг дружку, фантаст Никитин тянул псевдофэнтэзийные сопли, кто-то подражал Бушкову, кто-то Кивинову и Константинову. Емец не нашел ничего лучше, чем идти по следу Гарри Портера пера Роулинг. Зачем же в этих условиях был нужен я со своими байками о современных пиратах?
Я решил сформулировать вопрос иначе: не зачем, а – кому?
И ответил без особых мозговых усилий: я нужен самому себе.
Идей у меня было преизрядно. Печатать на клавиатуре получалось все быстрее и быстрее. Поэтому пусть все будет, как будет.
Мое решение продолжить писать совпало с поездкой на личном автомобиле в российскую глубинку. Когда-то в Тверской губернии процветали всякие Бежецки, Весьегонски, Красные Холмы и Кесовы Горы. Все эти города входили в Новгородскую вольницу, которую целенаправленно разрушали всякие князья, типа Александра Невского, и цари, типа все того же Ивана Четвертого. Что можно сказать – разрушили, обложили со всех углов церквями, а в советское время – коровниками с различным крупным рогатым скотом. К началу второго тысячелетия от коровников и церквей остались руины, народ одичал и смотрел друг на друга волком.
Здесь, в Кесовой Горе, и жил брат моей мамы дядя Степа. Сюда я и приехал на почти новом автомобиле Форд с родственным визитом. Здесь в кругу близких мне людей, выпив самогону и закусив карасями из пруда, я и поделился своими планами. Выпивка была самодельной, дяди Степиной выделки, караси были жаренными, а мы все – родней.
– И долго ты собираешься еще по морям ходить? – спросил меня дядя Степа.
– Как получится, – ответил я. – Буду книги писать, а если их издадут, то с морем сразу же завяжу. Сделаюсь писателем.
– В каком жанре? – поинтересовалась тетя Рита. – В морском?
– Ментовские детективы – вот в каком, – уверенно сказал мой двоюродный брат Вовка, мент в чине майора.
Я со скоростью увлеченного потрошителя освободил очередного карася от миллиона его составных костей и, смахнув с бровей капельки пота, заверил:
– Никакие ментовские детективы. Только то, что на душу ляжет. Про море, конечно, но и про старину, про нашу Ливонскую историю и про викингов, про «Калевалу», про «Библию», про Былины, про конец света и про Тойво Антикайнена.
– Кто же тебя читать-то будет, – вздохнул мент Вовка. – Вот, если бы про ментов, как все – тогда – да.
Мы сидели за праздничным столом, рядом бессмысленно показывал говорящие головы новостной канал телевизора, которым я тайком отключил звук, на подоконнике ждали своего часа мобильные телефоны, каждый на своей волне.
«Читать будут», – подумал я. – «По крайней мере – я сам. А про своих ментов пиши сам».
Отчего-то я воздержался произнести эти слова вслух, только подумал. Но мысли, как известно, имеют свойство быть материальны. На телевизоре случился «запил» из квадратиков, а все наши телефоны радостно моргнули подсветками экранов.
«Ну, вот, спасибо тебе, братец-алкоголик Женька!» – про себя ухмыльнулся я. – «Welcome to Паранойя-клуб».
Совсем скоро я покинул обогатившую меня культурно и познавательно Кесову Гору, покрутил руль вдоль полного бездорожья тверского угасания и дал газу.
Редко, когда на широких грунтовых дорогах, так сказать, «федерального значения», встречаются места, которые не проехать, не обойти. Пес с ним с отсутствием асфальта, но если у народа есть машины, он будут ездить, потому что иначе – никак. А если ездит народ, значит можно проехать и мне.
Но проехать по широкой езженной грунтовой трассе «Тихвин – Алеховщина – Лодейное Поле» мне оказалось не суждено. Точнее, проехать-то я, в конце концов, проехал, только с потерями и, вообще, чудом.
Хорошо укатанная трасса позволяла разгоняться, если не до 62 км/ час, то до 58 км/ час – это точно. Я выехал из очередного поворота и сразу обратил свое внимание на то, что дальше – хана, дальше – проезда нету. Можно было только перепрыгнуть через ровный ряд внушительных булыжников, пересекавших весь путь. Прыгать мой Форд не умел. Я отчаянно нажал на тормоз, но это было, скорее, от отчаянья.
Когда машина идет в занос, вращения руля – только временная мера. Столб, кювет, либо встречный транспорт – вот вероятный итог. В моем случае ни столба, ни кювета не было, зато откуда-то вылетела встречная «буханка», УАЗ-452. Она тоже удивилась преграде и тоже принялась крутить рулем и юзить вправо-влево.
Мы разошлись с «буханкой» на почтительном расстоянии друг от друга, в сантиметрах, этак, пятнадцати. Дядька, руливший ей, ругался, округлив глаза. Зубы у него были через один, волосы бесцветными кудельками прилипли ко лбу, а кепка в пятнах то ли крови, то ли отработанного масла, прилипла к волосам. Он, в свою очередь, вероятно, тоже рассмотрел мое одухотворенное лицо в таких подробностях, которых мне самому и в зеркало-то не видно.
Его УАЗ взбрыкнул козлом через камни и тотчас же свернул направо к своей обочине. Мой Форд проделал тот же маневр и в том же месте и тоже свернул направо. Конечно, звук удара о камни моей машины долго еще метался меж берез и сосен, но повредился я не сильно: смял всего лишь одно колесо. «Буханка» вообще не ушиблась на беглый осмотр, все-таки она была выше над землей, чем моя машинка.
– Видал? – сказал мне шофер уазика, подошедши поближе.
Я в ответ лишь горестно вздохнул.
– Это что же такое? – спросил он меня. – Сейчас нас расстреливать из бесшумных пистолетов будут?
– Кто? – очень удивился я, даже перестав на несколько секунд горевать по колесу. – Почему?
– Так на тебя покушение, а меня, как свидетеля завалят, – доверительно сообщил мне шофер. – Все, как в кино. Ты, видать, банкир?
– Писатель, – отчего-то я представил себя сопричастным к роду деятельности, которым пока не занимался серьезно.
– А, – кивнул головой дядька. – Ну, тогда, вряд ли. Только какая же это падла булыжники на дороге разложила?
Последние слова он прокричал, тряся кулаком в сторону леса.
Из чащи никто не вышел, лесу было безразлично.
– Может грейдер прошел и камни так выворотил?
– Точно, грейдер, – шофер посмотрел на меня, как на сумасшедшего. – Писатель, бога в душу мать!
Он уехал, а я принялся устанавливать запаску, пытаясь проанализировать произошедшее.
Если это покушение, то это не покушение. А, может быть, это шофер – банкир? Да без разницы, пусть мы оба такие вот странные банкиры. Тогда это всего лишь предупреждение. Угроза, так сказать. Только не понятно, от кого и зачем. Ни ментам, ни барыгам, ни церкви, ни чуркам дорогу я не переходил. Материальный мир исключается. Тогда остается нематериальный. А здесь-то что? А здесь паранойя, белочка и легкое психическое расстройство. Опять же не ко мне. Пусть будет грейдер.
Для того, чтобы писать книги, нельзя останавливаться. Надо стремиться к материалу, надо его искать, надо его пропускать через себя, надо его выкладывать в строки. Такой вот материализм.
И я согласился с теми словами, нечаянно произнесенными мной за столом дяди Степы. Я буду писать, и моим единственным судьей сделаюсь я сам. Время будет моим арбитром. Рукописи не горят, только надо их создавать.
Вот что нужно, чтобы писать книги.
Опыт приходит, года уходят.
Осы, шершни, пауки – это те создания, от которых меньше всего в насекомом мире хочется получить жалом в шею. Хотя быть покусанным комарами, слепнями и прочим гнусом – тоже нежелательно. Кровососы – это безобразие.
– Меня ужалила оса, – сказал я Лене и указал большими пальцами обеих рук на назревающую опухоль.
– Так быстренько приляг и полежи, пока голова не закружилась.
Я тут же лег в постриженную траву и принялся глядеть по сторонам от нечего делать.
– Я имела в виду: на диван лечь, – заметила Лена и ушла в дом за йодом. Тут же из приоткрытой двери на волю вырвался кот Федос, проскакал мимо меня к сараю, но отчего-то смешался, развернулся и осторожно подошел ко мне, принявшись нюхать мою голову.
– Чего ты вынюхиваешь, шченок? – спросил я его. – Ужели я не поднимусь с этого газона?
Но Федос смерил меня строгим взглядом желтых, как у тигра, глаз и ничего не ответил, отвернувшись куда-то в сторону живой изгороди, протянувшейся вдоль дороги.
Горло мое опухло до размеров самого крупного яйца самого крупного динозавра, обитавшего на Земле. Я имею в виду те яйца, которые эти самые динозавры имели обыкновение откладывать, куда ни попадя, как какие-то провинциальные курицы.
Кот Федя больше меня не нюхал, задрал хвост и начал им дергать вверх-вниз. Так с ним бывает, когда он чего-то недопонимает. Я проследил за его взглядом и увидел ноги. Их было две, по крайней мере, видимые мне через ту проплешь, нечаянно выстриженную мной в изгороди, когда пробовал новые садовые ножницы. Ноги были неприятные, человеческие, одетые в высокие ботинки неприятного милитаристского фасона. К ним, наверно, был приделан какой-то неприятный тип, подсматривающий в наш двор. Или милитарист, или полицай, или какой-то придурок, косящий под них.
– Федя! Фас! – сказал я коту.
Тот посмотрел на меня, как на больного на всю голову и, все также подрагивая хвостом, ушел под сарай, где у соседских котов был клуб по интересам. А я действительно был болен на голову. Горло мое опухло до размера яйца слона, то есть, конечно же, до размера самого слона.
Разных ног я навидался в своей жизни, некоторые вообще с натяжкой можно было назвать ногами. Просто копыта какие-то. О них я хотел написать во второй свое книге. Сейчас даже и не вспомню, написал, либо нет, сколько лет прошло!
***
Вторую книгу я создал уже быстрее, нежели «Прощание с Днем Сурка», хотя по объему она получилась едва ли не в полтора раза больше. А по-другому никак, ведь именно в ней я обратился к Жюлю Верну, точнее, к «20 тысячам лье под водой». В детстве именно этот роман и снятая у нас в стране фильма произвели на меня довольно сильное впечатление. Я отчего-то увлекся морем, а Константин Бадигин своим «Путем на Грумант» это увлечение только подбодрил. Только тогда море было другим, детским и радостным, потому что от него не зависела моя зарплата. Теперь, конечно, все по-другому, по-взрослому. Теперь я иностранные рубли пересчитываю, глядя в безбрежную даль волн. Хотя и Верна, и Бадигина перечитываю с тем же трепетом. Осталась романтика? Вряд ли. Осталось детство.
