Александр Николаевич Лекомцев
Акимка непутёвый
Акимка все три повозки меж собой крепкой верёвкой соединил. А коренной сделал телегу, где его лошадь Грунька впряжена. Потайной дорогой, неведомой разбойникам, и повёл он такой вот караван до дома отца с матерью. Наверх гружённых возов сушняка набросал, дескать, дрова они и есть дрова.
А разбойники куда ни рыскали, а в то место и не сунулись, где Акимка с телегами тихонька из чащи уходил. Да и в панику впали. Померещилось им, что казаки, где-то, рядом. Так что, в основном, бросились свои шкуры, то есть жизни жалкие спасать. Главное – себя сберечь, а потом и награбить ещё больше можно.
Да и в нынешние времена разбойники такие же. Если где жареным запахнет, то с добром награбленным за кордон бандиты и бегут, в чужие царства и королевства. Может, так бы и не происходило, если бы большие чиновники хоть какой-то разум имели и о благе народа и государства заботились. Так они о своём благополучии мечтали в сговоре с миром разбойным. Кроме того, по уму-разуму, Акимка, по сравнению с ними, настоящий мудрец, с ними никак несравнимый.
Как только с возвышенностей Акимка спустился, увидел уже давно знакомого бородатого мужика, который из себя всяких царей изображал. Злой, в одежде изодранной, но с пищалью в руках и с ножом за поясом. Оружие на Акимку наставляет. Но на сей раз парень основательно смекнул, с кем дело имеет.
– Никак прямо сейчас вижу перед собой самого подземного царя?! – вскричал Акимка.– Вот удача-то!
Теперь парень, ясно море, притворялся, как мог.
«Дурак он и есть дурак, – подумал довольный разбойник. – Акимка всегда мне к удаче встречается».
– Дивлюсь я твоей догадливости, славный человек, – сказал Антон Весёлый. – Я всех царей тех четвёртый брат. А что везёшь? Да ещё и на трёх повозках.
– Дрова домой и не только себе, но и соседи попросили, потому и на трёх возах. Чуть и подзаработать надо. Ведь бедны мы совсем стали. Тятя разбойников каких-то ловит, мать на заработки в тайгу подалась. Вот и неизвестно, сколько мне одному находиться в пустой избе, в холоде и голоде.
– А что, если я к тебе домой поеду, благо всякое сотворю. Может и волшебное.
Так вот лукаво сказал атаман.
Но сам подумал: «Наверняка, в доме у Невзглядова какое-никакое золотишко имеется. Всё хорошо пройдёт, так к своим с добычей вернусь. А ежели нет, то малость над дурачком потешусь».
– Счастье-то какое! – на всю тайгу заорал Акимка. – Радость-то превеликая наплыла!
– А вроде бы, эта лошадь, что впереди, мне знакома, – осторожно приметил разбойник, – где-то я видел такую.
– Дак, она же сестра родная той самой, что на небесах нынче пасётся.
– А-а! – протянул Антон Весёлый. – Как же. Сказывал мне братан, небесный царь. Уж опосля и эту туда же надо отправить для откорму.
– Хорошо бы и эту, – мечтательно произнёс Акимка. – Нам хоть сено на неё не потребуется заготавливать.
Вскоре, выехали телеги и на равнину, и город издали деревянными избами показался.. Остановил Акимка лошадь, слез с воза и крепко ударил кулачищем по лбу Антона Весёлого, который гордо восседал на второй телеге. Да так крепко приложился, что пока у него парень пищаль изымал, пояс с ножом и вязал верёвками злодея, что очнуться разбойнику и не пришлось.
А уж потом вскоре и во двор въехали. Сдал он главного разбойника прямо отцу в руки и про того, что к днищу телеги привязанный. Тоже не позабыл
Восьмую часть добра разбойничьего главный воевода Невзглядовым отписал. По-справедливости, да крепко поиздержались они. Акимку саблей дорогой наградили, в казаки зачислили и тоже, как его тятю, сотником сделали. Что касается Антона Весёлого – одно можно сказать, дуракам закон не писан. Умным себя посчитал, да промахнулся.
Если кто-то считает, что атамана разбойничьего в острожью тюрьму посадили, так он ошибается. Не дело это всяких бандитов на харчах народных держать. Всё ладно да просто получилось. Повесили его принародно. Да и не только его, а многих из тех, которых после и поймали. Иначе ведь нигде и никогда не было. Да и не будет. В России никак живём. Не за себя, так за потомков своих постоим.
Один – два раза дашь себя в обиду, так недруги и посчитают, что над тобой зло всегда творить можно. Причём, безнаказанно. Но такого быть не может. На Руси ведь живём, а не где-нибудь.
Несравненная Кая
В давние времена, когда ещё звери и птицы понимали человеческую речь, жил на берегу Иркута в небольшом бурятском улусе-селении старый тофалар по имени Чочу. Имя это значит «точило». А носил его карагас (так давным-давно называли людей этой национальности) с тех лет, как помнил себя. Получается, что почти с рождения.
День-деньской он тем и занимался, что точил ножи, топоры, косы и наконечники стрел. Дело своё исполнял исправно. Довольны были его работой в улусе. Нож, что заточил мастер, легко расщеплял чурку, а стрела пробивала семь бычьих шкур. А любым топором после стараний мастера можно было бриться. Тем и кормился Чочу. И всегда на завтрак у него был свежий кумыс – кобылье молоко, на обед – похлёбка с мясом, на ужин – сдобная лепёшка.
Всё это старик делил с внучкой. Была она самой красивой в улусе. И почти всё, что зарабатывал своим нелёгким трудом Чочу, уходило на её наряды и украшения. Они делали её ещё краше. Имя Кая, что с тюркского языка переводится на русский, как «скала», как нельзя подходило к ней. Холодной была её красота, и сердце твёрдое, что камень. На всех она смотрела свысока.
Несравненная Кая. Так её называли в улусе. Тонкие брови, подобные двум бурятским лукам, ресницы – густая кедровая хвоя, глаза – большие ягодины-черничины, а губы, будто крылья бабочки-крапивницы…
– Почему ты при встрече, Кая, никогда не поклонишься нам? – спрашивали её старики. – Только киваешь. Или старость и мудрость не уважаешь?
Ничего не отвечает Кая, лишь плечами округлыми поводит, хмурится. Никому кланяться не желает.
Не радовало старого Чочу такое поведение внучки. Людям стыдно в глаза смотреть.
– За что гневишь, уважаемых? – вздыхал Чочу. – Они ведь ничего плохого нам не сделали. С людьми по-людски надо.
– Каждый волен жить так, как ему хочется, дедушка, – отвечала Кая.– Они ведь мне тоже никогда не кланяются.
– Ох, не ладно это, Кая, – обижался карагас. – Я ведь знаю, что сердце у тебя доброе, внучка. Зачем ты от людей скрываешь это? Твоя красота сделал тебя холодной и неприветливой.
Только для одного человека находилось место в сердце у Каи, для Чочу. Он был для неё и матерю и отцом, и другом.
Она хотела бы во всём угождать старику, но ничего не могла поделать с собой, со своим тяжёлым нравом.
– Вижу, что злые духи околдовали девушку, – наигранно причитал богатый житель улуса Тулам, что переводится с бурятского на русский язык «мешок». – Но беду всегда при желании можно исправить.
– Как это сделать? – спросил Чочу. – Что надо предпринять?
– Выдай её замуж за моего сына Балхана, – лукаво подмигнул Чочу богач. – Сердце у Каи и потеплеет, все чары и сойдут.
– Нет-нет, – замахал руками старик, – не согласится она! А перечить ей не могу.
– Как знаешь, – с гневом сказал Тулам. – Только не буду я больше точить у тебя ножи и стрелы, и другие не станут. Я позабочусь об этом. Не забывай, что ты не бурят, а карагас. Не наш человек.
Так и получилось, как сказал Тулам. Меньше стало работы у Чочу. Не заходят к нему люди, другого точильщика нашли. Одни бояться прогневить богача, другие – злых духов.
Но Балхан Кае совсем не нравился. Не потому, что имя его означает «пухлый», и такой он на самом деле. Совсем не признавала девушка чванливых людей. Что они из себя строят, непонятно. Ну, она-то, совсем другое дело. Красива, умна, старательна в делах.
Плохо зажили старик и внучка. Бедно.
– Глаза совсем слепые стали, – оправдывался Чочу. – На охоту ходить не смогу. Да и руки слабы.
– Я буду ходить на охоту, – твёрдо решила Кая. – Сделай мне лук и наточи стрелы! А по вечерам вышивать стану.
Что мог на это ответить Чочу? Ничего не сказал. Если бедность в дом пришла, то никуда теперь от неё не денешься. Не убежишь. Везде настигнет.
Первый год охота у девушки складывалась неудачно – стрелы в цель не попадали, в травах таёжных терялись. Вышивать садилась – иголка не слушалась её, пальцы колола. Нет бы спросить у сверстниц улуса, как узоры на ткань накладывать, но гордость мешала. Парни подходили к ней, предлагали из лука научить стрелять. Отказывалась от помощи Кая. «Сама знаю, – говорила она, – без вас обойдёмся!».
Украдкой брал Чочу для Каи и для себя еду у добрых людей. Делился с ними своим скудным скарбом и безродных пастух Бадма, весельчак и балагур. Имя его переводится, как «лотос». На самом деле, красивый, как нежный цветок, юноша и скромный. Но не заметен, потому что беден и человек без роду – без племени.
Чужой ведь скот пасёт, своего не имеется. Но Чочу и сам таким был с молодости, потому и любил Бадму, как сына.
– Эта лепёшка на меня с неба упала, – говорил он, – когда я отару овец к Иркуту гнал.
– Как упала? – удивлялась Кая. – Прямо с неба?
– Очень просто, – отвечал Бадма. – Видно, плохо её прибили к небесной тверди гвоздями.
Смеялась его шуткам Кая. Кто бы видел в эти минуты Каю, не узнал бы её. «Не она, – сказал бы, – а просто похожая на неё обличием».
Девушки завидовали несравненной Кае. Многие парни в улусе в тайне любили её. Но больше всех, конечно же, чудак Бадма, но тщательно скрывал это. Старался вести себя так, чтобы красавица не подозревала о его чувствах и желаниях.
Год миновал – и пришла удача в дом Чочу. С богатыми охотничьими трофеями возвращалась внучка из тайги. Стрела, выпущенная Каей из лука, селезня налету догоняла. А вышивки, рукоделия её, лучшими в улусе считались. Настырной она была, упорной в достижении цели. Далеко не каждому такое дано. С достатком и конь у неё добрый появился. Наездницей стала, каких окрест и за сто вёрст не сыщешь.
Ещё краше расцвела несравненная Кая. К точильщику Чочу пошли люди – работы стало невпроворот. Красота Каи заставила их позабыть об угрозах и предостережениях Тулама о кровожадных злых духах.
Повеселел старик. Иной раз принесёт кто-нибудь из парней и без того острый палаш или нож, Чочу, всё одно, точит, виду не подаёт, чтобы человека не обидеть. Знает, что всё дело в Кае, в её красоте. Она-то теперь и притягивала к его дому и старого, и малого. Только улыбнётся иной раз карагас и скажет бывало:
– Больно уж часто тупится твой топор, друг. Видно, шибко стар я стал. Вот заново и перетачиваю.
– Хочу, чтобы он ещё острее был, – смущался юнец. – Но нет ничего острее взгляда и колкого языка несравненной Каи!
Не унимался и богач Тулам:
– Не может быть так, Чочу. Девушка совсем взрослая. Должна же она кому-то принадлежать.
– Разве человек – это вещь, – возражал точильщик, – которая принадлежит кому-то?
Однако старик задумался. Ведь и на самом деле время пришло. Пора уже Кае и замуж выходить. Чего ждать-то?
Внучке, когда та возвратилась с охоты с богатой добычей, Чочу сказал:
– Надо сделать выбор, Кая. Время твоё пришло.
– Хорошо, – ответила она, сбросив с плеч подстреленную косулю, – на ближайшие праздники всё и решится. Кто трижды стрелой из лука собьёт мою, то и станет моим избранником. Может, и полюблю такого богатыря.
– Это не под силу простому смертному, – тихо возразил карагас.– Но пусть будет так, как ты решила.
Всё же, чрезмерная гордость и уверенность Каи в себе не радовала Чочу. Ведь можно же быть проще. Никак у внучки не получается быть просто милой девушкой.
Наконец-то наступил великий летний бурятский праздник Сур-Харбан, где юноши всегда устраивали состязания по стрельбе, конным скачкам, борьбе… Много интересного происходит на таких праздниках. Уместно здесь, конечно, и соперничество в ловкости и силе женихов.
Народу забава. Несравненная Кая решила осчастливить самого достойного и людей потешить. Ведь и вправду нелёгкое дело – сшибить в полёте стрелой стрелу. Многие попытались. Но где там. Некоторые даже и пробовать не стали. «Мало разве хороших девушек, кроме неё, – успокаивали себя одни». «Жестокая Кая! Холодная скала! – в гневе кричали другие, переламывая лук об колено».
Тут и выехал на своей клячонке и Бадма. В истрёпанной одежде, со старым луком, доставшемуся ему в наследство от такого же нищего пастуха, как и он сам. Направила Кая в его сторону коня.
– Брат мой названный, – сказал она, друг мо Бадма, откажись от состязания! Нелёгкое это дело. Не хочу я видеть позора твоего.
– Я люблю тебя, Кая, – просто ответил Бадма, – поэтому позор мне не страшен. Теперь ты будешь знать об этом.
Сжалось сердце Каи. Теперь нашлось в нём место и для Бадмы, но только, как для брата. Пустила она на полном скаку стрелу в даль степную. Полетела вслед за ней стрела, пущенная Бадмой, но не догнала. На полдороге упала. Тяжело вздохнул молодой пастух.
Пустила Кая стрелу в высокое небо. Но пока прицеливался Бадма, вернулась стрела назад. Ловко девушка поймала её у самой земли. В третий раз в воды Иркута полетела стрела внучки Чочу. Но и на сей раз Бадма промахнулся. Только всплыл на поверхность реки огромный раненый таймень.
– Такова судьба моя, – смирился Бадма, – не суждено быть с тобой.
– Дорог ты мне, – ответила Кая, – но не люб. Я всегда рада твоему приходу в наш дом.
– Долго я не приду. Ухожу с отарой в дальнюю степь.
Отвернулась от него Кая.
И уже было собрался один из родовых князей Онхон завершить состязание женихов и продолжить Сур-Харбан, как на площадь на гнедом коне выехал никому не известный юноша в прекрасном воинском снаряжении.
– Я хочу попытать счастья, старейшина! – крикнул он.
Взглянула на него Кая и сразу же полюбила статного красивого юношу всем сердцем. И уже пожалела о том, что устроила нелёгкое состязание.
Ведь трудно человеку сделать почти невозможное.
– Кто ты? Какого ты племени? – поинтересовался Онхон.
– Зовут меня Бабагай! А род мой живёт в далёкой тайге.
– Что ж, Бабагай, попытай и ты судьбу! – сказал ему один из устроителей праздника.– Может быть, что-то и получится. Но таких метких и расторопных стрелков мало на земле. Хотя и встречаются.
Алым румянцем покрылись щёки Каи. Даже имя юноши ей понравилось. Ведь в переводе на русский язык бабагай – «медведь». Доброе имя, говорящее о силе и ловкости человека. Правда, не всегда происходит именно так.
Крепко девушка сжала в руках лук, и полетела стрела в широкое поле. Но упала, сражённая стрелой Бабагая. Ночными звёздами засияли глаза девушки. Вот уже в синем небе и вторая стрела Каи, но и здесь не промахнулся юноша. Метко сразил её батыр (богатырь) и над водой Иркута.
Дотронулся он на скаку до плеча смущённой Каи. Пришпорил коня и крикнул:
– Я приеду за тобой через неделю, несравненная Кая!
С этими словами потерялся всадник из виду в широкой степи, скрылся за высокими травами.
– Вот и будет теперь твоя внучка женой медведя, Чочу. – злобно ухмыльнулся Тулам. – Ведь, кто он, неведомо никому. Да и среди бурят его никто и никогда не видел.
– Слышит моё сердце, что полюбил он Каю, – возразил старик. – Долго она ждала своего счастья.
А ровно через семь дней глубокой ночью кто-то постучал во входную дверь дома Чочу.
Отворил её старик и обомлел. Перед ним стоял огромный бурый медведь.
– Не пугайся, отец! – сказал зверь Чочу. – Я тот самый юноша Бабагай. Пришёл за невестой своей Каей.
Горькими слезами заплакал Чочу. Где же это видано, чтобы девушку замуж за медведя выдавали? Однако впустил в дом ночного гостя.
Увидев зверя, проворно схватила Кая лук и стрелу, но тут же опустились её руки. Узнала она сердцем любимого в образе медведя. По светлому и умному взгляду узнала.
– Вот за тобой пришёл, – пояснил Бабагай, – как и обещал. Ровно неделя прошла. Кони ждут. Собирайся и ты, отец! Свадьбу играть будем.
– Дорог ты мне и таким, – смутилась Кая. – Но скажи, кто превратил тебя в медведя.
– Злой Боо, – ответил медведь.– Как только станешь ты моей женой, Кая, чары спадут. Так он предрёк. Завидовал он моей молодости и силе, удаче на охоте.
Имя Боо переводится с бурятского языка просто – «шаман». Ничего в нём плохого нет.
Но этот человек, носящий его, был не столько шаманом, сколько злым колдуном. Много вреда людям приносил.
– Ты и вправду любишь меня, – нахмурилась Кая, – или просто хочешь стать человеком?
– Я всю жизнь готов медвежью шкуру, – взревел Бабагай, – только бы ты была со мной! Это единственное моё желание, Кая.
Ярким румянцем вспыхнули щёки девушки. Приятны ей были слова эти. Но не хотела она выдавать своих чувств перед женихом.
Гордость или, скорей всего, гордыня затмила её разум.
– Послушай же моё условие, Бабагай! – сказала она. – Я в доме буду делать мужские дела, а ты – женские. Я на охоту стану ходить, а ты – пищу готовить. Если согласен, то пойду за тебя замуж, Бабагай.
– Такого же не может быть! – запричитал старый карагас. – Усмири свою гордыню, Кая!
– Выполнить твоё условие, Кая, не в моих силах. Ведь я был, есть и буду мужчиной, – с печалью ответил Бабагай. – Видно, не судьба быть нам вместе. Прощай!
Глухо хлопнула дверь. Хотела она окликнуть уходящего жениха, да не смогла преодолеть себя. В густой тьме растворилась фигура медведя.
Отпущенные на волю кони Бабагая с лёгким ржанием разбежались по равнине.
– Трижды счастлив тот, – сказал Чочу, – кто не потерял коня, друга и любовь свою!
– Ты прав, дедушка, – ответила Кая и выбежала на улицу.
Сердце приказало девушке вернуть уходящее счастье.
Долго искала она медведя. Шла, босая, по острым камням и колючим травам и кричала: «Бабагай! Ба-ба-гай!!!». Но никто не отвечал ей, только глухо причитало эхо: «…ай! …ай!!!».
Остановилась она от усталости на самом краю глухого соснового бора, села на поваленное дерево, и шумным потоком полились слёзы из глаз Каи, превращаясь в реку. Так оплакивала она великую потерю – любимого. Через мгновение потеряла она образ человеческий, стала огромной скалой.
Уже ни одно столетие минуло. Но поныне стоит в Иркутске этот холодный памятник несчастной любви. Старожилы рассказывают, что очень давно видели у Кайской скалы огромного бурого медведя, древнего, как этот мир. Потом уже зверь никому не встречался.
А Чочу дожил свой век в горе. Последние два года перед смертью он носил к подножию Кайской скалы и к водам реки Каи ярко-оранжевые жарки. До сих пор дальние потомки тех цветов-купальниц по весне появляются здесь. А весёлый Бадма так и остался одиноким. Честно прожил он жизнь на этой земле.
До сих пор ранним утром или среди вечерних сумерек люди слышат над речкой Каей пронзительный крик: «Бабагай! Ба-ба-гай!!!». Некоторые говорят, что это шум ветра. Но разве у него такой голос? С ними спорят другие, утверждая, что это зовёт Бабагая несравненная Кая.
Кто знает. Ведь и в холодных камнях порой просыпаются сердца. Потому многие часто слышат в безлюдных местах чьи-то речи, стоны, плачи и задорный смех. Жизнь повсюду, и она не останавливается даже на краткий миг.
