Александр Николаевич Лекомцев
Акимка непутёвый
Вскоре вновь народ собрался у юрты Ядаа. Поняли люди, что жестоко поступили с братьями. Подивились их силе.
– Один из нас должен остаться здесь, – сказал Аха, – я готов так и поступить.
– Можно это буду я? – робко спросил Ииэ. – Мне так дорог Ядаа и наш улус.
– Останусь я! – топнул ногой Эрху и уже тише сказал.– Не хочу быть вдалеке от отца. Не смогу.
– Пусть будет так, – не стал спорить старший, – людям везде нужна вода. Мы же с тобой, Ииэ, пойдём к Восточным Саянам, на север. Там давно люди ждут нас.
Обняли Ииэ и Аха отца и брата, поклонились людям и отправились в дорогу. Скоро их фигуры затерялись вдали.
Почернело от горя и тоски лицо Ядаа, но взгляд сиял радостью и гордостью. Ведь тот истинный герой, кто живёт не ради себя, а с пользой для людей.
– Обними же и ты меня, отец, – тихо сказал Эрху и потом, оттолкнув Ядаа в сторону, крикнул. – Люди не стойте за моей спиной и впереди меня!
И в тот же миг он превратился в большую полноводную реку Эрху – Иркут. Людям вода не принесла вреда.
Улус, вместе с людьми и скотом, волшебные и добрые силы перенесли в другое место.
– Вот и пришла к нам вода, – засмеялся Ядаа, – наконец-то!
И все поняли, что он лишился памяти, и никто не осудил старика за это. Разве виноват человек в том, что произошло с ним? Нет. Так поступил с ним князь неба. Познавший радость и горе, обрёл Ядаа в жизни покой.
В то время, когда Ииэ и Аха шли в сторону Саянский гор, встретились им на пути больные, измождённые от жажды люди. Когда они узнали, что идут братья-реки на север, то попросили одного из них остаться здесь.
– Что ж, прощай, брат, – сказал младший, – останусь я! Ты сильный, тебе и легче идти дальше.
И тут же побежала по равнине и среди гор светлая река Ииэ – Ия. А брат его, пройдя много вёрст, стал могучей и полноводной рекой Аха – Ока.
Как же теперь живут братья? Обычно. Добро творят. Но когда вспоминают, что раньше были людьми, и вширь разливаются, и вверх тянутся. Особенно беснуется Иркут – всё сметает на своём пути. Но потом внезапно успокаивается. Капризный, одно слово.
Все, кто бывал на Ие, Иркуте и Оке, слышали, как чайки на водой кричат: «Я-да-аа! Я-да-аа!». Видать поведали им реки свою тайну. Вот птицы старика и окликают. А где же он? Кто знает. Может быть, и по сей день жив. Доброта ведь не умирает.
Посох Бадмы
Долго не мог утешиться Бадма, когда Каю навек потерял. Уходил с хозяйскими овцами далеко от глаза людского. Со своим горем-тоской оставался. Так многие годы и шли. Но, видно, время и, на самом деле, как старые люди говорят, лучший травник и знахарь.
Нет, забыть-то он не забыл несравненную Каю, но печаль его под старость ещё светлей стала. Вернулось к нему желание и умение не унывать. Добрые шутки в его жизни были. Многое, что в юности не потерял, вернулось. Осталась только бедность. Судьбою стала.
Как-то за Кайскую гору ушёл Бадма с отарой. Ведь день там пробыл. А когда солнце отправилось на ночлег, решил и он домой собираться. Напоил овец из реки да с песнями заспешил в обратный путь.
Но вдруг увидел он стаю голодных поджарых волков. «Если нападут, так разве ж я посохом отобьюсь, – продумал он. – Скотины не досчитаюсь – тоже беда будет. Шибко хозяин станет ругаться». Увидал, как серые двух молодых овечек порезали и в чаще скрылись.
Сел он на мшистый камень и загоревал. Всю жизнь его лучшим пастухом считали на Иркуте. А что теперь? Ведь люди засмеют, как узнают. Сплоховал Бадма, невезучий Бадма, бедняк Бадма… Тяжело вздохнул, глядя на то, как овечки жмутся друг к другу. Но делать нечего, надо собираться в улус.
Но не успел встать на ноги, как перед ним появился огромный волк. Схватил было Бадма посох, хотел оборону держать. Да не стал, решил, что дело это бесполезное. Разве с таким зверем запросто справишься? Может быть, и обойдётся. Ведь волки на человека редко нападают.
– Напрасно ты так убиваешься, – сказал человеческим языком волк. – Никогда бы мы не тронули овец, которых пасёшь ты, добрый человек, но голод заставил нас так поступить.
– Благодарю за слова утешения, – ответил пастух, – но ведь от них не прибавится в отаре овец.
– Ты и не ведаешь, как богат твой хозяин. Он и не заметит пропажи. Я вместо тебя живность отгоню. А ты жди меня здесь. Погостишь у нас.
– Хорошо говоришь. Только невдомёк мне, старому, как сумеешь ты отвести стадо и предстать в своём обличии перед людьми.
Встал волк на задние лапы и тут же превратился в человека. Да и какого – вылитый Бадма. Всё такое же – лицо, халат в заплатах, только глаза звериные. Их никакое колдовство не изменит, ведь они – отражение души.
Надо ли говорить, что такое превращение волка в него самого очень удивило Бадму. Правда, в молодости своей приходилось ему видеть подобное. Одна история с Каей и Бабагаем чего стоит. Но ведь это так давно было.
– Уж ни я ли это? – испугался пастух, увидев своего двойника. – Диво-то невиданное.
– Я вожак стаи Вампил, что значит «умножающий могущество». Да и, может быть, ведом тебе смысл моего имени.
– Да. Знаю и слушаю тебя дальше, Вампил.
– Превращаться в человека меня научил ещё мой дед. Но редко я так поступаю. Просто решил послужить тебе добром, Бадма.
Сказав это, погнал Вампил отару в улус.
Быстро бежали овцы, но и оборотень от них не отставал. Так за короткое время и пришёл он вместе со стадом к хозяину Бадмы. А тот уже на дворе поджидал пастуха.
– Ты так поздно вернулся, старый дурак?! – закричал он. – Уже скоро овечкам опять идти на пастбище! Да все ли целы?
– Всё! Разве сам не видишь? – отозвался Вампил. – И приплод большой ожидается.
– Вижу, что много, – довольно запыхтел хозяин. – А прибыль – это хорошо, Бадма. Войди в дом! Что-то осталось от бараньей похлёбки, поешь. Ты её заслужил за радостные новости.
– Недосуг мне, – сказал волк, – ухожу я на месяц на заработки. За работу свою у тебя много не возьму – пять баранов.
– Какие такие заработки? Какие такие бараны? Ступай, прочь, нищий дурак!
Сверкнул глазами волк, крепко схватил хозяина за запястье. У того от боли слёзы на глаза навернулись. Ужас объял богача. «Страшен, оказывается, в гневе Бадма. Придётся согласиться. Да и где такого пастуха, как он, найдёшь?».
Когда богачей, жирующих за чужой, крепко в оборот берут, то сговорчивей они становятся. Надо только почаще это делать.
– Так бы сразу и сказал, – пробормотал хозяин. – Бери вот этих трёх, что с краю, и ступай на свои заработки. Жду тебя, дорогой Бадма, назад. Ведь никакой пастух тебя не заменит.
– Пять! – зарычал волк. – Или ты до пяти считать не умеешь?
– До пяти-то умею, – развёл руками скряга, – да больно жаль их отдавать. Сам понимаешь.
Но, подняв взгляд на волка-Бадму, прошептал:
– Разве же против. Пусть будет пять. Хотя куда они тебе?
Впрочем, не стал больше богач пускаться в споры. Понимал, что это очень выгодная сделка. Что такое для него пять баранов, когда он толком и не знает, сколько их у него, в отарах. Ведь потом за пять баранов скряга всегда сможет с пастуха пять шкур содрать. Сообразит, как это сделать.
Всего несколько часов прошло, как вернулся Вампил к Бадме, которого в сон клонить начало.
– Волки тоже умеют ценить и понимать доброту сердца, – сказал вожак стаи Вампил. – Таким оно бывает только у смелого и мудрого человека. Хозяин дал тебе за работу этих пять баранов. Они твои, Бадма!
– Куда же они мне? Оставьте себе.
– Тебе решать. Согласен ли ты пожить в моей стае тридцать лун?
– Да. Неизмеримо твоё звериное добро и непонятно мне, человеку.
Вампил, который снова превратился в волка, и Бадма пришли в стаю. Как увидел пастух голодных детёнышей, то возрадовался, что отдал своих баранов волкам. На душе легче стало. «Разве они виноваты в том, что родились волками? – подумал Бадма».
Так и стал бедняк жить среди зверей, и всё ему в диковинку казалось. Удивила его дружная жизнь волков. Сильные, молодые уходили на охоту и если возвращались с добычей, то она делилась поровну со всеми. Старые, немощные хищники воспитывали волчат, ухаживали за ними, кропотливо обучали их навыкам охоты, законам стаи. Никто здесь не делил детёнышей на своих и чужих.
– Иным людям не помешало бы у вас проучиться, – говорил Бадма, – уважению и любви друг к другу.
– Так решила природа, – ответил Вампил. – Всё меньше нас остаётся, потому волк и бережёт волка.
«Сама природа подсказывает, как жить человеку, – подумал Бадма. – Но не слышит её добрых советов».
Однажды один из молодых волков скрыл от стаи часть добычи, припрятал её далеко от этих мест.
В тайне от всех по ночам он набивал свой желудок. Но тайное стало явным через несколько дней. Всё открылось.
– Как вы решите поступить с ним? – обратился к волкам Вампил. – Решайте сами!
– Прости, вожак, – начал оправдываться провинившийся, – голод заставил меня поступить так.
– Ты вдвойне виноват, – возразил ему Вампил, – потому, что совершил зло в тяжёлое для стаи время. Ей и предстоит решать твою судьбу.
Половина волков считала, что этого волка надо убить, другая была против таких мер.
Так получилось, что тех и других оказалось поровну.
– Значит, тебе, Вампил, и решать, – подал голос один из родовых волчьих князей. – Ведь ты ещё ничего не сказал.
– Став мёртвым, он не успеет осознать своей вины, – ответил Вампил.– Но оставить зло безнаказанным нельзя, чтобы его дурному примеру не последовали другие. Пусть уходит из стаи!
– Могу я взять с собой сына своего? – спросил нарушитель закона волчьей стаи.
– Нет, – ответил вожак, – ты не сможешь этого сделать. О нём позаботится мать его, старые волки и вся стая. Среди нас нет своих и чужих, особенно, среди малых детей.
Никто из стаи даже взглядом не проводил навсегда от них уходящего волка.
«Получил то, что заслужил, – подумал Бадма. – Но, может быть, стоило его простить, как люди прощают палачей своих, бандитов и разбойников».
– Что скажешь ты, добрый человек Бадма, отдавший нам своих баранов? – спросил Вампил. – Правильно ли мы поступили?
– Что я скажу? – пожал плечами пастух.– Жестокое решение, но справедливое.
Понятно, все, кто настроен безбедно существовать за счёт большинства, должны жить своей особой общиной. Иначе ведь и быть не должно.
А через несколько дней стая нашла изгнанника у подножья Шаман-скалы. Оголодавший волк, охотясь на бурундука, сорвался с вершины крутой горы вниз и теперь истекал кровью. Ждал своих последних минут.
– Одному жить тяжело, – закрывая глаза, прохрипел волк, – умирать легче.
– Небесная стая примет тебя, сказал Вампил.– Ты искупил свою вину на земле.
Не всё у зверей и людей так просто. Мир должен быть справедливым, но не всегда у него это получается.
Быстро пролетели дни жизни Бадмы у волков. Привык к ним добрый пастух, но и по человеческому взгляду истосковался. Да и время истекло. Погостил – и пора честь знать.
– Рад буду тому, – сказал ему Вампил, – если время, поведённое тобой в стае, прошло для тебя с пользой. Вижу, что понял ты главное: добро всегда и повсюду со злом граничит. Порой сразу и постичь трудно, где истинное золото, а где – только яркий блеск меди.
– Мудры твои слова, Вампил, – изрёк Бадма. – Теперь я знаю, что иной человек гораздо злее волка бывает. Даже самый лютый зверь мягче сердцем, чем мой хозяин. К нему больше служить не стану.
– Иди с миром, и пусть посох твой несёт добро по улусам, – промолвил Вампил. – Прикоснись им к любому из смертных – и станет злой человек добрым, а глупый – умным.
Сказав это, вожак повёл стаю в дальнюю тайгу. Протяжные и заунывные волчьи голоса стали едва слышны в сосновом бору. Опёрся Бадма на старый посох и отправился в родной улус.
Первым встретил его бранными словами хозяин:
– Где же так долго шатался, старый дурак?! – завизжал он. – Я проучу тебя, чтобы и впредь неповадно было тебе отходить от моих овец. Люди, накажите его! А я, может быть, вам за это заплачу.
– Но ведь ты сам отпустил меня на заработки, человек, – возразил Бадма. – А теперь забыл об этом.
– Желаю – помню, а хочу – нет! – заорал богач. – Люди, накажите нищего пастуха!
Несколько преданных слуг бросились на Бадму с палками, но сразу же наткнулись на его посох.
Тут же они остановились в недоумении.
– Нам ничего плохого не сделал Бадма, да и тебе тоже, хозяин, – сказали они.– Ведь каждый человек должен жить по-справедливости.
Выхватил богач из-за пояса плеть и начал стегать им слуг.
Но не дали бить себя – связали верёвками злого и жестокого скрягу. А когда он присмирел, успокоился, то люди пожалели его, освободили. Страх овладел богачом. Подошёл он к Бадме и спросил:
– В чём сила твоя, пастух?
– В добре, – ответил Бадма и прикоснулся к груди своего бывшего хозяина волшебным посохом. – Только в добре.
Вмиг просветлело лицо богача.
– Братья мои,– сказал он, – неправильно я жил все эти годы! Заходите в мой дом! Всё, что имею, – теперь ваше!
С тех пор в улусе, где жил Бадма, не было ни бедных, ни богатых. Общими стали отары и земли. Если где-то, иначе, то это не правильно, не справедливо. Когда же не стало на белом свете пастуха, кто-то из добрых людей воткнул в землю его посох и зазеленел он. Стал высокой и стройной сосной.
Где растёт это дерево, никто не знает. Времени-то много прошло. Одно известно, что стоит оно в поныне и вечно зеленеть и расти будет. Счастливым станет тот, кто прикоснётся к его стволу или пышной хвойной ветке. Тому многое будет дано.
А если кому-то вдруг показалось, что он лучше всех остальных людей и что они должны быть его безропотными рабами, то пусть ищет это волшебное дерево. Пока есть время, пока не поздно.
Тришкина ящерка
Пас корову да телёнка близ Ангары Тришка, сын пашенных людей Иркутского острога Пахомовых. На сочную и густую траву их привёл. А когда корма вдоволь вокруг, ходить-то никуда не надо. Смотри себе да полёживай.
От нечего делать стал Трифон ромашки глазастые считать-пересчитывать, кузнечиков малых по травам гонять. Поразмявшись вдоволь, собрался уж было снова прилечь, про житьё-бытьё своё помечтать. Но вдруг увидел на камне зелёную ящерку. Она на солнце грелась. Поймал её Трифон от любопытства да спрятал за пазухой. А тут уж к вечеру время подошло, домой пора собираться.
Пригнал корову да телёнка Тришка в хлев и к отцу, что у крыльца телегу ладил:
– Тятя, вот у меня ящерка за пазухой. На пастьбе поймал.
– Баловство одно, – сказал отец. – Тебе уж и жениться пора пришла, а ты, как дитя неразумное.
– Грех это, Трифонча, ящерку мучить, – всплеснула руками мать. – А коли задавишь её ненароком. Бурёнка молоко давать не будет. Примета верная.
– Я её в коробку посажу, – ответил Трифон, – травки положу, корму дам. А утром выпущу на свободушку. Но больно уж красивая. Вроде как, даже полюбилась мне ящерка.
Пожали родителями плечами, засмеялись враз. Двадцать годов детинушке, а всё ещё с причудами.
Поужинал Триша за троих да на сеновал отправился спать-ночевать и коробку с ящеркой взял с собой. Открыл её, чтобы ещё раз взглянуть на ящерку свою. А та возьми да на волю выскочи. Юркнула в сено и затаилась. Понял Трифон, что теперь днём с огнём он её здесь не отыщет.
Пригорюнился. Пропадёт ведь ящерка в сене-то. Это же ей не по свободе полевой бегать. Темнотища на сеновале, хоть глаз выколи. Какие уж тут поиски ящерки и без того бесполезные? Но вдруг светло вокруг стало, словно днём. Предстала перед Трифоном девица красная. Голубоглаза, белолица, с косой русо до самых пят почти.
– Кто ты, девушка? – испугался Трифон. – Как в такой поздний ночной час тут оказалась?
– Я эта самая ящерка и есть, – рассмеялась она.– А зовут меня Аксинья, Акулины-знахарки дочь, что на Кайской горе проживает. Неужто не признал?
– Теперь узнаю, – растерялся Тришка. – Подойти-то к тебе опасался завсегда. Про вас с Акулиной говорят, что народ вы темный, с самим чёртом связанный. Но люба ты мне, Аксиньюшка. Уж давно такое со мной случилось-стряслось.
– Ведаю про то, Трифонча. И ты мне дорог простотой, красотой и силушкой своей молодецкой. А что говорят про нас люди неразумные, ты не слушай. Людей мы лечим, доброте служим.
– Я, Аксинья, к тебе сватов зашлю, – сообщил ей Трифон. – Тятя с мамой давно меня с женитьбой торопят. А лучше тебя для меня никого нет.
– Согласна я. Только прими условие моё – сделай три добрых дела для людей. Всем на радость, а нам с тобой на жизнь.
С этими словами оборотилась она голубкой, вылетела в чердачное окно. Закручинился Трифон, совсем в мыслях потерялся. Никак не может в толк взять, какие такие добрые дела и как они творятся.
Утром, как обычно, собрался он пасти корову да телёнка, но отец остановил:
– Погодь, сынок! Скотину нашу соседский мальчонка Ерёма пасти взялся. Тебе уже за серьёзные дела держаться надо. Помоги, Триша, дядьке своему Савелию избу новую поставить. Во мне уже не та крепость.
– А чего мне? – ответил Трифон. – Я завсегда подсобить человеку готов, тем паче дядьке родному.
Отец Трифона остался довольным, головой, в знак одобрения, кивнул.
Много ли мало ли дней строили, однако терем отгрохали в два этажа, с резьбой узорной, со ставнями в завитушках и петухом деревянным на шпиле. Ударил Трифон от удовольствия от увиденного и содеянного в ладони, что от работы были в ссадинах да мозолях. А дядька Савелий на радостях всю свою мошну достаёт:
– Сколь тебе заплатить за помощь добрую, племяш?
– Дак, ничегошеньки не надобно, – просто отмахнулся Тришка. – Красота эта и есть плата мне.
– Оно спасибо, конечно, – возразил Савелий, – но из «спасибо» штанов не сошьёшь.
– Брось ты, дядька! Нужды в нашем доме не было никогда. Народ мы – все работящий. А коль прижмёт, то по-соседски и по-родственному выручишь.
– Верно. Не берусь спорить, – сказал Савелий. – Так давай, Трифонча, весь народ на мое новое селение собирать, радость данную праздником венчать.
Пир получился славный, каждому, кто явился, по нраву. Люди дом нахваливали высокий, рубленный да трудолюбие и бескорыстие Трифона.
Тут ему главный артельщик лесорубов Пафнутий Козырев и предложил:
– А ни пойдёшь ли ты, паря, ко мне плоты на Ангаре до города Иркутска гнать? Деньги за то немалые получаются, коли на совесть дело ладить.
– Согласный я, – ответил Трифон.– В работе крепкой, видно, моя доля.
Так вот и стал он брёвна в плоты вязать и по реке сплавлять. В ту пору острог уже как полгода, как городом стал. Впрочем, и так его называли, и этак.
Однажды вёл Трифон с товарищами плот да в мыслях размышлял о житье-бытье своём, об Аксинье ненаглядной. Горевал, между тем, потому как не ведал, как дела-то добрые творятся. Но вдруг лопнула меж брёвен канат-верёвка, разомкнулись на мгновение они. Но успела Ангара поглотить подсобного паренька Ивашку.
Побежал Трифон к рулевому, вырвал из рук его шест и резко направил плот к берегу. А когда показалась на холодной волне голова Ивашки, кинулся Трифон в студёную пучину. Устал, померз до костей, но парня спас, к плотам заякоренным вытянул. Сотоварищи тоже помогли.
– Вот чудо-то, – сказали они.– Удаль и смекалка твоя, Трифон, нашего Ивашку от смерти избавили. В ноги тебе всем миром кланяемся.
– Живой же человек Ивашка, хоть и малый, – смутился Трифон. – И зверь-то зверя спасает, а мы же никак – люди. Да и вместе мы старались.
– Так оно, – согласились все, – однако сердце у тебя доброе и душа смелая.
Не стал с ними спорить Тришка. Ежели считают, что у него сердце доброе, пускай так оно и будет.
Когда он домой от плотогонов возвращался, мимо того луга, где ящерку нашёл, проходил. Снова вспомнил Аксинью-красавицу. Вздохнул тяжко, да и только.
– Чего, дядя Трифон, не весел? – поинтересовался пастушок Ерёма. – Аль чего случилось?
– Так оно всё ничего, кабы…
Но осёкся Трифон, увидел, как из перелеска вышел медведь. Встал лохматый на задние лапы и двинулся к первой же корове. Схватил Трифон увесистый камень и бросился навстречу зверю. Пошли они друг на друга.
Медведь чёрную пасть открыл, а Трифон камнем ему в голову целит. Пастушок от страха громко закричал, бросилась корова в чистое поле. Заревел обиженный зверь и в чащу леса на четырёх лапах убежал. Видно, не так голоден был или храбрости человеческой испугался.
– Вот так-то получше будет, – сказал Трифон и бросил на землю камень.
С тех пор вернулся Трифон в родной хутор. Стал охотником-промысловиком. А добра-то всякого и разного много встречным людям делал, но не замечал того. Кого – от разбойников лесных спасёт, кого – накормит, напоит и у жаркого костра обогреет, кому – совет умный даст…
Но совсем его кручинушка одолела. Когда с промысла приходил на время, садился в угол горницы, на лавку, да вздыхал только.
– Уж ни захворал ли ты, сынок? – сокрушалась мать. – Может, травки какой тебе надобно отворить и попить?
– Хворь его ясна и понятна каждому, – говорил отец, – жениться парню время пришло. От одиночества душа сохнет, словно ветка надломленная.
– Твоя правда, тятя, – согласился Трифон. – Да вот одна мне в душу только и запала. Аксинья, что на Кайской горе живёт.
– Тёмные люди они, – всплеснула руками матушка, – с лешаками хороводятся и тебя, Трифонча, в лешака превратят.
– Это уж зря ты, супружница моя славная, народ-то слушаешь, – возразил отец. – Обычны они люди, только помудрее нас с тобой и многих других. Аксинья девка справная и скромная. Хоть сейчас сватов отправляй.
– Не настала пока моя пора, – ответил Трифон и вышел во двор.
Взял он удилище-махалище и пошёл на речку ленков да хариусов ловить.
Только собрался снасть в оду забросить, как выпрыгнула из глубины речной серебряная рыбка и превратилась она в Аксинью. Села девушка на поваленное дерево и закручинилась.
– Что ж ты не весела, моя чаровница-чародейница? – спросил Трифон. – Или так задумалась? Про моё житья явилась узнать? Так тоска – теперь подруга и невеста, кажись, и женой будет.
– Зачем же на неё, Трифон, меня торопишься променять, – тихо сказала Аксинья,– или она получше будет?
– Не лучше, но ни добрых ни злых дел с меня не требует.
– Значит, не забыл меня и любишь! – засмеялась Аксинья.– Да столько ж ты, Триша, добра людям сделал, что и не перечесть. Я давно со счёта сбилась.
– Ничего и ни про какое добро не ведаю. А если, что и было, то по-обычному, без всяких задумок и затей. Само собой происходило.
– Я долго тебя ждала. Да уж и то, что такой на свете белом есть – великое добро для меня. Прости уж, что тебя испытывала. В крови твоей и в натуре хорошие дела и добрые помыслы.
Взяли они друг дружку за руки и пошли к отчему дому. А дальше всё, как у многих счастливых людей и произошло.
