Александр Пелевин
Четверо
II
Крымская АССР, город Белый Маяк
16 сентября 1938 года
14:30
– Просыпайтесь, приехали.
Введенский дёрнулся, сонно мотнул головой, резко разлепил глаза и огляделся. Он сам не заметил, как заснул в дороге. Он сидел на переднем диване; водитель, загорелый старичок с ясными синими глазами, смотрел на него и выжидающе улыбался.
Машина стояла у небольшого здания горотдела милиции; возле входа уже скучали в ожидании двое в белых гимнастёрках.
Даже в машине было чертовски жарко – Введенский почувствовал, как пот заливает глаза и слиплись волосы под фуражкой. Они стояли на мощёной дороге, из окна соседнего дома с любопытством выглядывали чумазые дети – маленькие татары, которые наверняка видят здесь такой автомобиль раз в полгода.
Совсем небольшой городок.
Ему было сонно и муторно, губы пересохли от жажды, слипались глаза, и затекла правая рука.
Вдалеке – Введенскому показалось по ленинградской привычке, что это тучи, но нет – высились огромные горы, чуть подёрнутые лёгкой дымкой. Он всё никак не мог привыкнуть к этим крымским горам, в Ленинграде всё плоское, а здесь к двум измерениям добавляется ещё и третье. И ещё труднее здесь привыкнуть к тому, как по этим горным дорогам лихачат местные водители, то ли безумцы, то ли самоубийцы, то ли просто хорошо знают дорогу – но ехать иногда по-настоящему страшно. Тем не менее он умудрился уснуть по дороге и совершенно не помнил как.
Он помнил пыльную дорогу, синие проблески моря на горизонте, дрожащие миражи и солнечные блики в зеркале.
Белый Маяк – городок между Алуштой и Гурзуфом, не такой большой, как первая, и не такой красивый, как второй. Каких-то двадцать лет назад он был обычным посёлком, береговая линия которого напоминала алуштинский «профессорский уголок» с дачами и старыми особняками, где предпочитала отдыхать интеллигенция, не любившая ялтинского шума и людной Евпатории.
Это всё, что Введенский знал о городе, где ему предстоит работать.
Он взглянул на себя в зеркало заднего вида и понял, что выглядит очень уставшим: покрасневшие глаза, бледное, почти не загоревшее на крымском солнце лицо, прядь вспотевших чёрных волос, выбивающаяся из-под фуражки, а на впалых щеках стало появляться раздражение от бритья – он здесь так и не нашёл в продаже свой крем. Он недовольно скривил тонкие губы, снял фуражку и провёл ладонью по лицу, утирая капли пота.
– Я что, уснул? – спросил Введенский.
– Как выехали из Алушты, так и затарахтели, что мой мотор, – ответил водитель. – Вот, Николай Степаныч, приехали, глядите, вас там уже ждут.
– Да, да. – Введенский протёр глаза и открыл дверцу, чтобы выйти. – Вы же подождёте меня тут?
– Само собой, – ухмыльнулся водитель. – Мне вас ещё в номера вечером везти.
– Скажете тоже – в номера… Я даже не знаю, куда меня тут поселили.
– Да там санаторий прямо на берегу, у пляжа. Я эти места знаю, там от центра города – полчаса пешком по дороге. Там сейчас и не живёт почти никто, запустение, сезон на излёте, да и заведующего недавно посадили – воровал. Одна бабка там сейчас живёт, да вы её и не увидите, наверное. Вас ждут, – водитель кивнул на тех двоих, что стояли у входа в отделение.
– Да, да, – повторил Введенский и вышел из машины.
Двое переглянулись, выпрямились, нацепили фуражки и быстрыми шагами направились к нему.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Лейтенант Охримчук Михаил Сергеевич, я начальник Беломаякского горотдела, – сказал первый, приставив руку к фуражке. Он был высок, под два метра, и смотрел на Введенского свысока – краснолицый, с мясистым подбородком, маленькими голубыми глазами и морщинами в уголках губ. Наверное, много пьёт, подумал сразу Введенский, глядя на его красное лицо и мутные, но приветливые глаза.
– Старшина Колесов. Дмитрий Иванович, – сразу же добавил хрипловатым голосом второй, тощий, загорелый и с длинным вытянутым лицом: на вид ему было около двадцати пяти лет, и он был на голову ниже Охримчука.
– Старший лейтенант Введенский Николай Степанович, следователь отдела угрозыска ГУ РКМ по Крыму, – представился Введенский. – Давайте сразу к делу, неохота стоять на жаре.
– Само собой, товарищ старший лейтенант. – Охримчук кивнул Колесову, и они направились ко входу.
В небольшом и тесном кабинете, где хватало места только для двух стульев, стола и дореволюционного дубового шкафа, тоже стояла жара – не спасало даже открытое настежь окно. Старшина остался стоять у входа, Охримчук торопливо подошёл к столу, на котором лежало несколько потёртых папок с бумагами, достал из них одну, раскрыл, бегло пробежал глазами первый листок, снова захлопнул и вручил Введенскому.
Введенский положил фуражку на стол, уселся, раскрыл папку на первой странице.
– Вот, – сказал Охримчук. – Тут все собранные материалы, их пока очень мало, но надеюсь, станет больше. Ну, раз уж из управления подключились… Главное – фотокарточки, фотокарточки. Лучше хлопните сто грамм перед тем, как смотреть. У меня, кстати, есть, хотите?
Он открыл шкаф и достал небольшой хрустальный графин.
Введенский непонимающе уставился на Охримчука, потом на папку, потом снова на Охримчука.
– На такой жаре? Издеваетесь?
– А, вы же ленинградский, – сказал Охримчук, открывая ящик стола и доставая оттуда два стакана. – Не привыкли к нашему солнышку, всё на болотах чахли… Ну… То-то бледненький.
– Не привык, – кивнул Введенский. – Кстати, вам нельзя пить. У вас красное лицо и тяжёлое дыхание. Надеюсь, у вас ещё не было проблем с сердцем и давлением, иначе любая рюмка на такой жаре может стать для вас последней. Если уж любите пить, я бы порекомендовал ограничиться кружкой светлого пива после работы, но не больше. Очень хорошо разгружает голову после тяжёлого дня. Кстати, судя по говору, вы родом из Киева? Там на Подоле есть столовая с очень хорошим пивом.
Охримчук удивлённо приподнял бровь.
– Да, из Киева. Вы же тут сколько работаете? Неделю?
– Меня перевели в Симферополь десять дней назад, – поправил Введенский. – Это моё первое дело на новом месте. И не надо, пожалуйста, думать, что если я здесь недавно, то я не знаю своего дела. Я своё дело знаю очень хорошо.
– Я и не думаю, – удивился Охримчук, налил себе стакан и тут же выпил, неестественно поморщившись, и Введенскому почему-то показалось, что в графине не водка, а вода. – Извините, – продолжил Охримчук. – Просто, ну… Вот вы сейчас только фотокарточки посмотрите, а мы с ребятами всё это своими глазами видели. Одного стошнило, а он тут с конца двадцатых работает и татарских бандитов помнит, что они творили. Это совсем другое. Да и я ничего подобного не видел… А мне сорок пять лет, я уж всяко побольше вашего повидал. Но чтобы в моём городе такое…
Введенский вздохнул, отодвинул стул от стола, уселся, положив папку на колени.
– Знаете что, товарищ Охримчук, давайте вот это, – он кивнул на графин, – чуть попозже, а сейчас вы расскажете мне, что известно о деле.
– Конечно, конечно. Ну… Да вы же в наркомате сами всё отлично знаете. Профессор, астроном, светило науки, отдыхал тут на дачке, а его взяли и того…
– Мне это известно от моего руководства. Я хочу услышать, что известно вам.
– Как скажете. Утром 13 сентября, около половины девятого, работник почты Ахметзянов, татарин, двенадцатого года рождения, разнося утреннюю корреспонденцию, подошёл к даче профессора Беляева Андрея Васильевича. – Он выдохнул, будто устал говорить заученными фразами, и продолжил: – И увидел, что дверь в дом открыта. Обычно в это время Беляев сидел на террасе и пил кофе – он каждый день сидел там по утрам и пил кофе, – но в этот раз на террасе его не было. На оклики никто не ответил. Ахметзянова это насторожило и удивило. Он окликнул Беляева ещё несколько раз, ответа не последовало. А потом он увидел, что в кухонном окне горит свет, несмотря на то что уже было светло. Показания Ахметзянова, кстати, уже там в папочке подробно записаны, само собой, но, если захотите сами его опросить, я скажу, где он живёт. Он постоял там ещё несколько минут – надо же газеты принести, – а потом решился войти внутрь. Сначала он прошёл на кухню, где горел свет, там никого не было. Ну… А потом он зашёл в гостиную.
Охримчук замолчал, прищурился, пристально посмотрел на Введенского.
– Вы такого в жизни не видели, – продолжил он. – В гостиной он увидел профессора Беляева в одном исподнем, со вскрытой грудной клеткой и вывернутыми рёбрами. Но самое страшное… В общем, на место сердца ему вложили большую стальную красную звезду – знаете, такие, как на могилах сейчас ставят. Звезда приобщена к делу, хранится здесь, у меня – можете забрать. Самого сердца, кстати, так нигде пока и не нашли. Ну, вы фотокарточки, фотокарточки посмотрите. Ему ещё язык отрезали…
Введенский пролистал показания Ахметзянова – за следующим листом лежали пять чёрно-белых фотографий. Боковым зрением он заметил, что Охримчук смотрит на него с плохо скрываемым предвкушением.
Вытащил фотографии, взял двумя пальцами одну, вторую, третью, пристально вгляделся. Подробности убийства он уже знал – и даже больше, чем рассказал Охримчук, – но снимков ещё не видел. Рассмотрел четвёртую и пятую – на последней крупным планом была сфотографирована развороченная грудная клетка профессора со стальной звездой.
– Железный вы человек, – продолжил Охримчук, в его взгляде появилась подозрительность. – Даже глазом не моргнули.
– Меня трудно испугать фотокарточками, – сказал Введенский, продолжая рассматривать снимки. – Тело Беляева в морге?
– Да, в местной больнице – её тут совсем недавно построили, это чуть выше, не доходя до шоссе, вы наверняка её проезжали. Я скажу, чтобы вас пропустили.
– Я сам пройду. С кем из местных стоит пообщаться?
– Надо бы, наверное, снова расспросить Ахметзянова – может, забыл что с перепугу, а может, и вы что заметите. Соседей, конечно. Мы их очень бегло опросили, в папке это есть, да что с них взять – в домике справа полоумный дед живёт, а слева пустой дом, окна заколочены.
– Отпечатки пальцев?
– Их много. Убийца явно не думал об этом. Но они ничего не дали – по крайней мере, здесь, по району. Мы же их сразу в райцентр отправили… Пусто.
– Может, Беляеву угрожали? Может, он с кем-то поссорился?
– Да он и не общался-то толком ни с кем…
– А кто последний видел Беляева живым?
– Да продавщица в продуктовом. Тоже в папке есть. Тут, в центре, неподалёку. Зашёл хлеба да яиц купить часов в шесть вечера. Тут же, не забывайте, темнеет рано, вам непривычно, наверное.
– Верно. Никак не могу привыкнуть.
– У вас же в Ленинграде ночью всё время светло, да?
– Только в начале лета, – улыбнулся Введенский. – Но да, светло, как днём. Зато здесь очень красивое звёздное небо.
– Здесь всё красивое, – сказал Охримчук, наливая ещё один стакан и хитро поглядывая на Введенского. – Да шучу я, шучу, здесь вода. На службе не пью. Выпейте, у вас же губы совсем пересохли. Разыграть вас хотел, извините уж.
– Спасибо. – Введенский взял придвинутый к нему стакан, понюхал и жадно выпил.
Действительно, вода.
– Слушайте, Николай Степаныч, – замялся Охримчук. – Здорово очень, что руководство прислало вас. Мы тут своими силами, боюсь, не справились бы совсем, а меня за такое горисполком мигом с должности снимет… Вы просто наш спаситель.
– Я приехал сюда не спасать вас, а делать свою работу. Ладно. – Он встал со стула, оправил гимнастёрку, сунул папку подмышку. – Сейчас мне надо осмотреть место убийства. Вы проводите меня?
– Колесов, проводи до дома Беляева, – кивнул Охримчук. – Тут недалеко, минут пять-семь идти, это прямо у обрыва. Дом красивый, ни с чем не перепутаете. Ну, такой… Сам бы в таком жил, а вместо этого в коммуналке тут с женой… Колесов?
– Так точно, товарищ лейтенант, – коротко ответил Колесов. – Пойдёмте.
Выйдя из участка, Введенский растолкал дремавшего в машине водителя, кинул папку на переднее сиденье и сказал, что вернётся через пару часов. Водитель кивнул, надвинул на глаза кепку и продолжил дремать.
Отделение расположилось у небольшого сквера с двумя скамейками, перед которым стояло двухэтажное здание горсовета, чуть поодаль – продуктовый магазин, за ним винная лавка. Они свернули за магазин и начали спускаться по узкой брусчатой улице мимо одноэтажных домиков, обмазанных известью. Татарские дети не переставали с любопытством наблюдать за ними.
Это было чем-то немного похоже на Италию, которую Введенский видел на старых открытках. Впрочем, он видел её только на открытках.
У домиков, на окнах, на ступеньках, на заборах, прямо на дороге нежились коты. Введенский ещё нигде не видел столько котов, как в Крыму.
* * *
С. СЕМЁНОВ. ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО КРЫМУ, 1937 год
ГОРОД БЕЛЫЙ МАЯК
Белый Маяк стоит на Южном берегу Крыма у подножия горы Ай-Тодор, между рекой Ла-Илья и озером Ай-Ефим. До революции это был татарский посёлок Беяз-Ламбат с небольшой линией усадебных домиков. Но при советской власти поселение, переименованное в 1927 году в Белый Маяк, стало полноправным городом, где ширится и продолжается социалистическое строительство.
В ведении города – сады, огороды и совхозы, где выращивают виноград и табак. Здесь раскрывается широчайший простор для механизации труда. Широкое внедрение агротехники, стандартизация сортов и посадочных растений дадут возможность механизировать обработку садов и виноградников. Новые методы обработки уже внедряются в хозяйства.
Стоит вспомнить, каким был Белый Маяк до революции, чтобы увидеть, как значителен, как величав его путь – путь новой жизни.
Как курорт Белый Маяк продолжает развиваться. Два дома отдыха, один санаторий – это ещё только начало большого пути. Здесь открывается множество возможностей для курортного строительства.
В 1932 году здесь построен санаторий «Береговой» для работников науки и культуры. В 1933 году в городе открыт ДК им. Ленина.
В городе действует больница, построенная в 1931 году.
Белый Маяк развивается как туристический центр для отдыхающих со всей страны. Здесь работают станции для конного туризма по горным тропам. Летом 1934 года организована экскурсионная база для премированных ударников учёбы Союза.
В Белом Маяке хороший галечный пляж.
* * *
– Такой у нас городок, – рассказывал Колесов, пока они шли. – Народ спокойный, тихий. В основном татары, конечно, русских поменьше. Кстати, если от магазина пройти чуть выше, будет местный рынок, там свежие фрукты, инжир, виноград… Местные в основном рыбачат да в совхозе работают. Вы, это, не думайте, что товарищ Охримчук тут глотку заливает. Он так-то вообще не пьёт, да нервы у всех на пределе сейчас. Пошутить любит. Нас сейчас горком сильно прижал, вот и вас прислали…
– Я никогда не был в Крыму, – признался Введенский. – Только неделю назад впервые увидел Чёрное море.
– Так я и сам не местный, – ответил Колесов. – Я вообще в Подмосковье родился. В деревне Крюково. Потом в Москву поехал учиться. Ну и здесь уж оказался. У меня тут жена, сын родился в прошлом году… Тут, знаете, очень спокойно всегда было. Бандитов, недобитков белых, в начале тридцатых с концами пришибли, с тех пор тут тишь да гладь. Интеллигенции много, профессора всякие дачек тут получили от государства, живут себе спокойно. Ну, местные, конечно, бывает, жару зададут, но это такое – прибьют кого по пьяни, потом сами с повинной и приходят. А так – кражи мелкие, карманники… Но чтобы такое – такого я тут не видел. Товарищ Охримчук тут поболе моего, и тот говорит, что такого не встречал ещё.
Шли они недолго – за очередным изгибом улицы вниз стоял дом, который и впрямь было трудно с чем-то перепутать. Построенный явно до революции в псевдоантичном стиле, с двумя деревянными колоннами у входа и с треугольным портиком, он напоминал виллу древнеримского патриция из иллюстраций старой книги о Спартаке, которую Введенский читал в юности.
«Товарищ Беляев знал толк», – подумал он.
– А кто в этом доме раньше жил? – спросил он у Колесова.
– С конца двадцатых по тридцать шестой тут жил заведующий санаторием, а потом эту дачку профессор получил.
– Заведующий санаторием? Его же вроде недавно посадили.
– Ну, до него был другой. Того тоже посадили.
– Воровал?
– Воровал. Посадили, вот дачка и запустовала. Вы же знаете, как сейчас. Разбираются быстро. Слушайте… – Он пристально вгляделся в петлицы Введенского. – А зачем вас сюда-то из Ленинграда направили?
Введенский пожал плечами:
– Кадры нужны. Как видите, пригодился.
Они стояли у ворот перед короткой каменной тропинкой к крыльцу. Введенский поднял голову вверх, прищурился от жаркого злого солнца и почувствовал, как едкий пот со лба затекает в глаза. Вытер лицо, осмотрелся по сторонам – чуть поодаль, возле небольшого деревянного домика с правой стороны сидел на крыльце, опираясь подбородком на палку, маленький, совершенно лысый старичок с сухим сморщенным лицом. Он смотрел в их сторону.
– А это, – Введенский кивнул на старичка, – тот самый дедушка, о котором говорил Охримчук?
– Да, да, – сказал Колесов. – Он тут уже лет пятнадцать живёт, почти глухой, безобидный. Он странный очень. Вроде русский, приехал то ли с Брянщины, то ли из-под Калуги, а зовут его Исмаил. Ислам, говорят, принял. Делает намаз, всё как полагается. При этом ест свинину и не носит тюбетейку. Почти ни с кем не общается, с ним заговоришь – а он улыбается, и улыбка у него такая беззубая, не поймёшь – поздороваться с тобой хочет или проклинает тебя. Вы с ним потом поговорите, конечно, хотя вряд ли это что-то даст.
Старик продолжал смотреть в их сторону, опираясь подбородком на свою палку, а затем вдруг приподнял голову и приветливо помахал им рукой, приоткрыв в улыбке беззубый рот.
Введенский посмотрел на старика, сунул руку в нагрудный карман гимнастёрки, нашарил смятую пачку папирос.
– Давайте постоим, покурим и зайдём уже в дом, – сказал он Колесову. – Курите?
– Спасибо. – Колесов взял папиросу, чиркнул спичкой и закурил.
Введенский тоже закурил.
Он снова посмотрел на деда – тот продолжал улыбаться и махать рукой. Он махал ровно, медленно и размеренно, будто это не ладонь, а маятник; его и без того сморщенное лицо ещё сильнее изрылось линиями морщин в этой странной улыбке. Полоумный дед, подумал Введенский и снова почувствовал, как пот заливает глаза, и в висках вдруг зашумело, точно от ветра – но ветра не было, деревья вокруг стояли неподвижно, и Введенский понял, что там, дальше, за этим обрывом – море. Наверное, это шумит море, подумал он. Огромное, чистое, красивое море, раз-лившееся ослепительной синевой на весь горизонт, и если он пройдёт этот дом и выйдет на террасу, то увидит его во всём великолепии. Оно будет петь и дышать, переливаться бирюзовым и тёмно-синим, закипать белоснежными волнами у скал – и, наверное, оно будет шуметь даже ещё громче, чем сейчас.
– Этот старик не в себе, – неожиданно для себя сказал Введенский, бросив окурок на землю и затоптав его сапогом. – Пойдём уже в дом.
Гостиная профессора оказалась не такой впечатляющей, какой её представлял себе Введенский, глядя на дом снаружи. Здесь пахло пылью и табаком. Старые пожелтевшие обои, грубый дубовый стол, на котором стояла пачка книг и пепельница, забитая окурками; справа от большой распахнутой двери, ведущей на террасу с видом на море, стоял книжный шкаф, одна дверца которого открылась, и на пол вывалилось несколько толстых томов.
На изрезанном паркете посреди комнаты темнели пятна спёкшейся крови.
Введенский вспомнил фотокарточки и поморщился. Паркет изрезали, судя по всему, ножом – царапины выглядели свежими, и в них затекла почерневшая кровь.
– Мы тут не трогали ничего, – сказал Колесов. – Только убрали тело. Всё как в тот вечер. Такой же беспорядок. Видите, тут явно дрались.
Действительно, в гостиной наблюдались очевидные следы борьбы. Возле дивана стояла тумбочка с патефоном, слегка отодвинутая вбок, патефон тоже сдвинулся с места и нависал краем, чудом не упав. Висевшая на стене возле выхода на террасу картина, репродукция «Девятого вала» Айвазовского, сильно покосилась, и на обоях возле неё тоже виднелись царапины от ножа: здесь крови было больше всего.
В углу возле круглого деревянного журнального столика лежала на полу разбитая надвое белая статуэтка.
Введенский подошёл к ней, нагнулся, осмотрел.
Статуэтка из белого алебастра напоминала античного бога, вытянувшего в приветствии правую руку. На полу вокруг неё валялись маленькие белые осколки. Восстановлению она явно не подлежала.
III
Санкт-Петербург
Клиника Бехтерева, отделение интегративной фармакопсихотерапии психических расстройств
19 декабря 2017 года
9:46
Хромов проснулся от холода и трескучего грохота отбойного молотка где-то вдалеке. Разлепил глаза и сразу сморщился от электрического света, поёжился, сжал губы. Он не чувствовал правой руки: она затекла под головой, и всё тело ломило из-за неудобной позы. За окном уже светло и хмуро, но в кабинете горел свет. Форточка открыта: видимо, поэтому холодно, и именно поэтому здесь слышны звуки дорожного ремонта.
Отвратительно, подумал Хромов. Он ненавидел, когда в дневное время в кабинете горел свет.
Из окна пахло зимней свежестью. Обычно здесь пахло сыростью и перепрелыми листьями. Видимо, сегодня наконец пошёл снег, который, впрочем, уже вечером наверняка снова превратится в чавкающую под ногами жижу.
Он не сразу понял, что заснул прямо у себя на рабочем диване. Не вставая, потянулся рукой к телефону, лежащему на полу, включил, посмотрел на время: 9:46.
В одиннадцать уже начнутся приёмные часы.
Чёрт.
Лучше бы вообще не просыпался.
Он снова положил голову на диван, не выпуская из рук телефон, и вздохнул. Разблокировал экран, глядя на него одним прищуренным глазом: четыре пропущенных звонка от жены, десять сообщений в «Телеграме».
Последнее: «О’кей, наверное, ты опять вырубился на работе. Напиши, как проснёшься».
«Да, дорогая, ты права, именно так, и именно вырубился», – подумал он, но не стал ничего писать, отложил телефон в сторону и снова прикрыл глаза.
Скоро Новый год. Он возьмёт жену и дочь, и они поедут в Волочаевку. Отдыхать от всей этой херни.
Так, нет, надо всё же вставать.
Он помнил, что засыпал с тяжёлыми мыслями. Сегодня должно быть что-то неприятное, сложное, гнетущее, что-то, с чем он одновременно хотел и не хотел сталкиваться.
Ах, да. Трудный пациент. Он должен прийти первым. Уже в одиннадцать часов.
Именно из-за него он вчера так поздно уснул. К трудным пациентам надо готовиться заранее. Особенно к таким.
Он неторопливо встал, застегнул помятую рубашку, сделал несколько шагов до кресла, нацепил на нос очки и уселся за компьютер.
Мимоходом заглянул в маленькое зеркало, стоявшее на столе. Господи, ну и рожа.
В тридцать восемь лет необязательно выглядеть на пятьдесят, сказал он себе. Ну что это за короткие седые волосы с пробивающейся плешью, что за одутловатое лицо с обвисшими щеками, что за синие круги под глазами?
Хромов пошевелил мышкой, чтобы вывести компьютер из спящего режима, и увидел последнее, что он читал перед тем, как заснуть. Это был ЖЖ трудного пациента.
В 2017 году вести ЖЖ – уже само по себе признак нездорового ума. Есть же «Фейсбук», в самом деле. «Твиттер», там, «Инстаграм». Решил вернуть 2007-й, не иначе.
По некоторым постам о нём можно было бы сказать, что это вполне нормальный и адекватный человек: он рассказывал, как погулял по городу, выкладывал фотографии, ссылки на новости с остроумными комментариями – в чувстве юмора ему было не отказать – и постил клипы рэперов. По всей видимости, он любил рэп, тут был и Хаски, и Оксимирон, и смешные шутки про Гнойного.
Ещё – рецензии на компьютерные игры. Жил он с родителями, свободного времени хватало. Эдуард играл почти во всё, что выходило. Лучшей игрой прошлого года он назвал Doom.
Обычный чувак из интернета. Только почему-то ведёт ЖЖ в 2017 году.
А ещё с ним разговаривает женщина с далёкой планеты. Она просит землян о помощи, потому что её мир подвергся нападению ужасных белых червей. Именно этому посвящена основная часть записей в его ЖЖ.
Он писал от её имени, каждый пост начиная датой и словами: «Записано со слов Онерии, певицы и актрисы, самой красивой женщины Города Первого Солнца».
Записи были совсем не похожи на то, что он писал обычно: в тягучем, красивом, выверенном стиле с пафосным слогом, похожим на Ефремова или «Аэлиту» Толстого. Можно было бы принять это за фантастический роман, но нет. В комментариях он на полном серьёзе рассказывал, что она разговаривает с ним.
«Я сплю и вижу во сне море. Совсем не такое, как здесь. Оно чужое и синее. А потом оно исчезает, и тогда мне снится оглушительный грохот, будто небо раскололось напополам; звенят медными гонгами три солнца и две луны, рушатся древние горы, кипит и бурлит океан, извергаясь громадной волной на погибающий город. Всё во сне погибает и рушится, умирает, ревёт плачущим голосом тысяч вдов и детей.
Мир погибает уже давно, а сегодня он погиб совсем.
Мы не заслужили этого.
Я просыпаюсь, но грохот не прекращается.
Ещё не открыв глаза, я слышу голос служанки: она будит меня, мечется по комнате и говорит, что пустынники опять бомбят Город Первого Солнца.
Я открываю глаза. В разбитом и почерневшем от копоти окне на фоне оранжевого неба ярко-алым горит зарево, и это не рассвет. Рассветное небо бывает здесь тёмно-багровым, иногда зеленоватым, иногда лимонно-жёлтым, но никогда не алым. Это цвет погибающего мира.
Служанка говорит, что надо поскорее бежать в подвал, чтобы укрыться от бомб, иначе все погибнут.
Я сдуваю с себя жёлтое воздушное покрывало из аэрогеля и сажусь на кровать.
Опять гремит, ещё ближе и громче, и всё внутри дрожит от ужаса; но мне надо быть абсолютно спокойной, как те хрустальные статуи жриц звёздного неба, которые разбомбили вчера утром. Тогда тоже гремело, но не так близко и не так громко, а теперь от грохота бомб содрогается пол под ногами и качаются стеклянные люстры с живыми светлячками внутри.
Я прошу у рабыни флакончик с аэрогелем и укутываюсь с ног до головы в сиреневое платье-облако. Ненавижу сиреневый цвет».
Его отправили на принудительное лечение неделю назад. В октябре он ворвался в здание Пулковской обсерватории и подрался с научным сотрудником, требуя немедленно связаться с планетой. Угрожал, что взорвёт гранату, но при обыске ничего не нашли.
Об этом много писали в новостях. Хорошо, что видео с камер так и не выложили, была бы совсем клоунада. Впрочем, на это стоило бы посмотреть.
Хромов включил электрический чайник, насыпал в грязную кружку немного растворимого кофе и снова сел за монитор. Он ненавидел растворимый кофе, но это был единственный способ проснуться.
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Хромов и сам удивился, насколько хриплым оказался его голос.
В проёме показалась голова Зинаиды Петровны, старшей медсестры.
– Павел Сергеич, проснулись?
– Как видите, – хмуро ответил Хромов. – Я совсем плохо выгляжу?
– Ага, – она улыбнулась.
– Спасибо за искренность, Зинаида Петровна. Я в порядке, готовьте там этого вашего… космонавта.
«Космонавт» – неподходящее слово, подумал он, надо бы пошутить остроумнее, но мозг отказывался работать.
– Да, он в столовой. К одиннадцати?
Хромов кивнул. Зинаида Петровна исчезла и закрыла за собой дверь.
Он продолжил читать.
«Я слишком хорошо помню это и не могу забыть. Я закрываю глаза и до сих пор вижу это. В грязно-оранжевом небе медленно проплывает корабль пустынников – дирижабль из мягкого непробиваемого стекла, накачанный летучим красным туманом. Он похож на сытое брюшко гигантского насекомого. Даже здесь слышно, как натужно скрипят его неповоротливые башни, ощерившиеся стволами, как лязгают шестерёнки и шипит газ, тонкими струйками вырывающийся из паровых клапанов, – значит, корабль сейчас начнёт снижение.
Ещё один такой же корабль завис в небе над торговыми рядами, а другой медленно разворачивается в сторону императорского дворца.
Пустынники, дикие безграмотные кочевники, жалкие белые черви, хватило же им ума поднять в воздух этот проржавевший хлам, пригнать к городу сотни боевых самоходов, лязгающих ржавыми шарнирами, продырявить стены из пушек, которым было более полувека, – а ещё их танки, тысячи танков, собранных прямо в шатрах посреди пустыни из откопанных фрагментов, которые остались от прошлой войны, – как, как у них это получилось?
Где армия и почему никто не стреляет по кораблям?
Я знаю, если статуя Бога Трёх Солнц упадёт – это будет конец».
Дочитав пост до конца, Хромов понял, что чайник давно вскипел. Нехотя встал, налил в кружку кипятка, размешал ложечкой – он постоянно забывал, что ложечка слишком быстро нагревается, и снова обжёгся, размешивая кофе. Теперь надо подождать, когда кофе остынет. Он не мог представить, где берутся все эти люди, которые могут пить кипяток. Может, они тоже инопланетяне?
Надо написать жене, что проснулся. А, чёрт с ним, потом. Очень лень.
Хотя нет. Он достал телефон, открыл «Телеграм» и отписался: «Всё ок, проснулся, работаю».
Надо снова перечитать дело трудного пациента. Он залез в папку, перебрал несколько бумаг, остановился на нужной: да, вот оно.
Поплавский Эдуард Максимович, 1989 года рождения, родился в городе Ленинграде, учился в школе, потом техникум, потом филфак СПбГУ… Работал журналистом, но уже полтора года безработный, проживает по месту прописки с родителями.
Парафренный синдром. Фантастически-иллюзорный онейроидный синдром. Слуховые галлюцинации. Вспышки эйфории. Подозрение на параноидную шизофрению.
«Как здорово здесь было, когда ещё не было всего этого! В нашем подвале хранилось много воздушного вина, мы вдыхали его и танцевали во дворе, где в золотом фонтане плавали прозрачные рыбы… А однажды мы поехали к морю на новом поезде, самом быстром во всей Империи! Всего сорок минут – и мы уже на берегу, и тогда как раз был закат сразу трёх солнц, небо переливалось всеми цветами – это так красиво!
Мой отец говорит, что из города надо уходить. Пустынники ещё не добрались до Города Единства, это в четырёх часах отсюда на запад. Мы оседлаем механических пауков и уйдём отсюда в ближайшее время.
Всё рушится. Всё, что было построено в Империи за тысячу лет. Огромные заводы, на которых собирали механических пауков, фабрики по производству цветного аэрогеля, алмазные шахты, виноградники – всё в прах, всё в пыль, всё в труху. Железная дорога, ведущая из Города во все уголки Империи, разбита и переломана, рухнули железные арки над реками, и длинные серебристые паровозы с куполами из зелёного стекла падают под откос.
Всё в пыль, всё в прах. Весь мир – в труху».
Интересный персонаж, думал Хромов. И трудный пациент. Этот – точно будет трудным. Он чувствовал. И именно поэтому не хотел с ним связываться. Но, чёрт возьми, это должно быть интересно.
