Александр Братерский
Открытый (в)опрос. Общественное мнение в современной истории России. Том 1
Но решение партии нужно было выполнять, и Веретенников попросил Грушина предложить другие кандидатуры на роль директора. Печальна участь человека, кто сам и со всеми основаниями претендует на высокий пост, а получает вместо этого предложение порекомендовать кого-то другого! Грушин, однако, быстро сообразил, что делать. Позже он писал, что тяжелый опыт Таганрогского проекта научил его, что вместо формального руководства лучше занять пост «какого-нибудь „главного“ советника, консультанта». Да и в целом Грушин «бился основную часть своей жизни за создание федеральной службы изучения общественного мнения <…> вовсе не из карьерных соображений, не для того, чтобы самому лично возглавить эту службу, а для того, чтобы кардинально улучшить информационный климат в тогдашнем советском обществе и тем самым продвинуть его вперед на пути превращения в гражданское»[99].
Так это или нет, судить трудно, но уже в ноябре 1987 г. он предложил профсоюзникам позвать на пост директора ВЦИОМ Татьяну Заславскую. Ее имя прозвучало на одной из московских междисциплинарных встреч социологов, философов и экономистов и, по воспоминаниям Грушина, тут же было единодушно подхвачено и одобрено всеми присутствовавшими. Сам же Борис Андреевич был согласен на пост первого заместителя директора ВЦИОМ. Он объяснял это тем, что, «не согласись Т. И. со сделанным ей предложением, и во главе Центра легко мог оказаться какой-нибудь мастодонт из доперестроечного Агитпропа или прощелыга из „новых русских“ (вчерашних комсомольских лидеров, работников спецслужб и им подобных), который мог превратить Центр бог знает во что – в примитивную служанку власти, в источник личного обогащения и т. п.»[100]. Для Грушина это значило бы поставить крест на деле всей его жизни.
Уже 4 декабря Грушина известили о том, что такая конфигурация устраивает «верхи». Шалаев тоже пришел к выводу, что тандем Заславская – Грушин позволит ему и выполнить важное партийное поручение, и обезопасить себя от излишних политических рисков. Был, однако, и другой вариант – назначить руководителем ВЦИОМ Веретенникова, но тот был экономистом, а не социологом, и Грушин с ним работать не соглашался. Построить же ВЦИОМ без Грушина не представлялось возможным. Так что Заславская в качестве директора и Грушин как ее первый зам казались единственным решением, которое устроило бы всех. И этот выбор, считал Грушин, «оказался удачнейшим».
Одиссея помощников партии[101]
О том, как практически возможны были социологические исследования в брежневском СССР, с какими целями и ограничениями они проводились, рассказывает на примере Ленинграда (Санкт-Петербурга) один из первых исследователей общественного мнения в СССР Борис Фирсов.
С начала 1970-х годов вплоть до 1984 г. вместе с Б. Докторовым и другими сотрудниками сектора (входившего в состав ИКСИ АН СССР, а затем в ИСЭП АН СССР) я занимался изучением общественного мнения рабочих и служащих Ленинграда под эгидой местного обкома КПСС и при его немалой поддержке[102]. Тогда этот факт был известен относительно небольшому числу социологов в стране, и самые общие сведения о том, как все делалось, были скупо изложены в журнале «Социологические исследования»[103]. История нашего пребывания в роли «помощников партии» заслуживает того, чтобы о ней рассказать и тем подвести итог содержанию первой половины очерка.
В начале 1970-х годов областные партийные организации стали обрастать автономным информационным хозяйством. Создать свою информационную систему в числе первых в стране решил и Ленинградский обком. Идея красивая, у других таких систем нет. Обком заметно выделялся на фоне родственных структур своими починами. Вот и записали пункт об информационной системе в решение очередного пленума в 1969 г., но записали с оговорками, что на воплощение идеи потребуется время. Что это такое, тогда мало кто знал. С этим решением оказался связан еще один важный фактор, развитие так называемой партийной социологии. Нашей дисциплине тоже искали место в широко понимаемой партийной работе, учили социологическим методам слушателей высших партийных школ, пытались собирать нужные сведения на основе социологических исследований.
Заместителем заведующего организационно-партийным отделом обкома КПСС в ту пору был Борис Алексеев, которому поручили воплотить в жизнь идею информационной системы. В недавнем прошлом секретарь Ждановского райкома комсомола, а затем один из секретарей Ждановского РК КПСС Ленинграда, он был инициативным и думающим человеком, любил все делать не только четко, но и хорошо. Размахнуться ему давали. Он начал приглашать к себе разных людей, кому мог доверять, и спрашивал, как им видится такая система, как ее лучше сделать. Одним из таких собеседников оказался я. Помню, как я сказал ему, что система должна ориентироваться на использование современной вычислительной и множительной техники, символами которой тогда были ЭВМ и ксероксы. Анализ всех массивов информации должен опираться на современные методы ее сбора, хранения и обработки. Иначе зачем «попу гармонь»? На вопрос Алексеева, какая из наук ближе всего стоит к целям и задачам системы, я безапелляционно ответил: «Социология!».
Алексеев попросил подготовить записку на его имя как заместителя заведующего отделом обкома. Я написал, развив несколько положений: разработка и эксплуатация системы должна опираться на потенциал академических и проектных институтов; изучение общественного мнения населения Ленинграда может быть одной из внешних задач системы, и ряд других. Записку мы с ним обсуждали несколько раз, внося в нее коррективы. Вопросов о ее судьбе я никогда не задавал до поры, когда мне стало известно, что проект всей системы будет разрабатываться специальной организацией, а я стану одним из его соисполнителей, представляя академическую науку.
Уже в апреле 1970 г. было проведено исследование по участию рабочих в управлении делами коллективов (я пользуюсь терминологией того времени), которое разрабатывалось Леонидом Бляхманом, Андреем Здравомысловым, Овсеем Шкаратаном, Владимиром Ядовым и мной. Борис Докторов отвечал за математическую обработку этого массива. Это было «обкаткой» идеи системы и ее социологической части. Чтобы включить социологию в свою орбиту, «заказчику» были нужны социологические аргументы и факты. Потому и позвали моих коллег что-то сказать. Все они тогда имели отношение к труду, к изучению рабочих. Алексеев спросил меня, можно ли что-то сделать «в стиле изучения общественного мнения», он хотел убедиться в том, что я что-то умею делать.
Осенью того же года у меня состоялась беседа в обкоме о создании специализированной системы (СС) по изучению общественного мнения. Там обсуждались в общих чертах вопросы разработки документа – я его назвал Аванпроектом, – обосновывающего цели и технологию изучения общественного мнения рабочих и служащих Ленинграда, а также описывающего методы, процедуру сбора первичной информации и возможные варианты оперативной обработки собранных данных. Реализуемость идей Аванпроекта было решено проверить с помощь специального опроса, связанного с главным политическим и идеологическим событием следующего года – XXIV съездом КПСС (30 марта – 9 апреля 1971 г.). Сейчас мы знаем, что результаты нашей работы никому нужны не были: мы не имели права их публиковать, и, судя по всему, даже партийный актив города не знакомили с результатами опроса.
Вспоминая вместе со мной то время, Докторов сказал, что этот опрос можно было провести, только имея кураж, огромное желание выложиться и доказать, что мы не просто «мечтатели», строители «воздушных замков». Проводился опрос под шапкой Ленинградского отделения Советской социологической ассоциации, сбор данных проходил в последний день съезда, а результаты обработки мы имели на следующее утро.
По той же самой программе и с использованием аналогичной выборки 18 мая 1971 г. был проведен повторный опрос, в котором все без исключения результаты, полученные в первом зондаже, повторились. В обоих случаях применялся оперативный режим сбора, обработки и выдачи экспресс-отчета. Расчетный норматив времени для этого режима – 24 часа, кажущийся и сейчас фантастическим, – был выдержан. Мы доказали, что социологи способны весьма оперативно «снять» картину мнений.
Первые опыты были восприняты руководством обкома и ИКСИ АН СССР положительно. Было решено создать в структуре ИКСИ подразделение для работы в интересах обкома КПСС, а именно подготовку проекта специализированной системы изучения общественного мнения, а затем и ее эксплуатацию. После этого мы получили комнату в Смольном и стали разрабатывать свою часть Информационной системы обкома КПСС. Организационных решений по данному поводу не принималось. Все держалось на договоренности сторон.
На роль руководителя проекта меня выбрал Алексеев, который, вероятно, сказал недавно сменившемуся партийному руководителю Ленинграда и области Г. Романову, что он других кандидатур не видит. С Романовым мы тогда были хорошо знакомы. В пору, когда я работал первым секретарем Дзержинского РК КПСС, он занимал более скромное место в партийной иерархии – выполнял обязанности второго секретаря Кировского РК КПСС. Угрызений совести по поводу моих «ошибок» (до вступления на социологическую тропу я работал директором Ленинградской студии телевидения и был освобожден от работы за «ослабление контроля» за содержанием телепередач, предназначавшихся для Центрального телевидения СССР) я никогда не испытывал. Наверное, Алексеев «выхлопотал» мне индульгенцию. Может быть, в обсуждаемом случае преобладала прагматика – нужны были люди, способные руководить созданием нового дела. Так было всегда, иначе бы не появились «шарашки»! Работали мы с увлечением, проводили опросы, связанные с отношением к съездам КПСС того времени, к итогам и планам 9-й и 10-й пятилеток, к проекту «брежневской» Конституции (1976). Обслуживание дежурных целей не мешало основательной разработке методологии и методов изучения общественного мнения. Нас не оставляла мечта, что рано или поздно и в СССР появится центр по изучению общественного мнения. Общественно-политические условия «застойного времени» чувствовались буквально во всем. Гарантий свободного выражения не было, действовали партийные регламенты, идеологические табу и запреты. Чего стоят одни «Перечни сведений, запрещенных к публикации в открытой печати», «талмуды» Главлита СССР, где постоянно обуздывалась сфера прилюдно произносимого вслух и публично выражаемого с помощью печатного слова. Единственно до чего не додумались ребята из Главлита, пуповиной связанного с «компетентными советскими органами», так это начать публикацию перечней того, о чем нельзя было думать наедине с самим собой. У меня даже есть игривое название для «Перечня…»: «Ни-ни!». Итак, один замедлитель, морозильная камера для выражения общественного мнения, – социально-политические условия жизни страны, цензура мыслей и поведения. Люди-то на самом деле думали обо всем на свете, но рассуждать вслух и боялись, и не соглашались, и не хотели «колоться», не зная истинных целей и не понимая назначения опросов. Второй замедлитель – сама социологическая наука, ментально не готовая к тому, чтобы спрашивать всех и каждого обо всем на свете. Не забуду, как мы мучительно сочиняли первые методики опросов об отношении к съездам КПСС брежневской эпохи и планам пятилеток. Язык методик был натруженным, напряженным, пропитанным новоязом, далекий от естественного диалога с людьми. Самоцензура сильнейшая! Третий фактор-замедлитель – закрытость получаемых нами результатов. Респондент, только что ответивший на вопросы, фактически был лишен права на следующий день узнать из газет или телевидения, как на те же вопросы ответили все участники исследования или отдельные группы. Он был лишен возможности найти себя, свое место в мире мнений других людей, понять, находится ли он среди большинства опрошенных или представляет точку зрения меньшинства. Грушин в его блистательном анализе массового сознания 1960—1970-х годов, я имею в виду его эпохальные книги «Четыре жизни России»[104], тоже разговорился не вдруг, а услышали его современники и сограждане хрущевской и брежневской поры лишь в ХХI веке. Да и наши скромные этюды на темы общественного мнения были лишь по моему настоянию рассекречены несколько лет тому назад. Они еще ждут предания гласности.
В 1980-е годы работа расширилась. Мы обратились к анализу писем от населения в партийные инстанции. Сюжеты с письмами, назову их московскими, возникли после того, как Алексеев получил повышение и стал работать в качестве заместителя заведующего общим отделом ЦК КПСС. Мне кажется, что он и был переведен туда с условием, что свой ленинградский опыт он внедрит в столице. Говоря иначе, с его участием было принято решение о создании на базе ЭВМ информационной системы ЦК КПСС, одна из задач которой состояла в машинной обработке и анализе писем трудящихся в ЦК КПСС, а также в Правительство, печатные органы партии и наиболее массовые газеты. К реализации этого масштабного проекта были привлечены организации и конкретные разработчики проекта Ленинградской системы, включая и нас. Этот «взлет» стал началом нашего «падения». В течение всего периода изучения нами общественного мнения в интересах обкома наш «заказчик» осторожничал, прибегал к самоцензуре, дул на воду, «ни разу не обжегшись на молоке», боялся обнаружить в высказываниях и оценках людей критику или недовольство положением дел в стране, области, городе. Не случайно Г. Романов после избрания его в 1976 г. в состав Политбюро ЦК КПСС ввел специальную должность инструктора отдела агитации и пропаганды обкома КПСС, который обязан был отслеживать прессу, центральную и местную, следить за благочинием и стерильностью информации о Ленинграде. Корреспондентов центральных газет по Ленинграду, газета «Правда» здесь не была исключением, по сути, назначал и смещал обком КПСС. Вырезки из газет и обзоры на тему «СМИ о Ленинграде – городе технического прогресса и колыбели пролетарской революции» ежедневно вкладывались в рабочую папку Романова. Любой выход за контуры «священного» для всей страны образа города был причиной разбирательств и расследований. Корреспондент, взявший неверную ноту в песнях о Ленинграде, становился персоной «non grata». Весь путь Романова от особняка в пригороде Осиновая Роща, где он жил, до обкома был декорирован лозунгами-растяжками оптимистического содержания. Например, выезжая на магистраль из своего «закоулка», он мог прочесть на кумаче: «Ленинскую политику КПСС одобряем!». Семантика этой фразы не оставляет сомнений, что ему был по душе этот «message», как бы исторгавшийся из глубин народного сознания в виде благодарности партии и ему, как одному из видных лидеров, за заботу о советском человеке и сохранении образцовости Ленинграда.
Этот надуманный и весьма чванливый фон, точнее сказать, постоянная жажда лести и похвалы, пусть не себе, а городу, доверенному ему, Романову, партией, и есть причина того, что нашей бурной деятельности в качестве «боевых помощников КПСС» был положен конец. Так вот, произошло следующее. Новый Генсек ЦК КПСС Юрий Андропов был человеком больным. Неудивительно, что, придя в 1982 году к власти, он поставил перед собой цель – улучшить систему здравоохранения, поднять медицину. С этой целью он поручил своим референтам собрать как можно больше убедительной информации из разных источников, которая говорила бы в пользу неотложного и радикального реформирования медицины. Один из аппаратчиков (через своего друга, заместителя директора ИСЭП АН СССР Н. Толоконцева) знал о нашей системе изучения общественного мнения. Во время командировки этого работника ЦК КПСС в Ленинград Толоконцев познакомил его с нашими материалами, отчетами об исследованиях, копии которых хранились в институтском спецотделе. Хотя, сделаю оговорку, исходя из условий режимности, это было нарушением правил «партийных игр в секретность». Толоконцев обязан был отметить в журнале, что он показывал документы посетителю (имя рек). Ранг этого посетителя значения не имел. Наверное, что-то запало столичному гостю в память. И он вспомнил и сообщил референтам, что в Ленинграде есть данные, которые могут оказаться полезными для генсека ЦК КПСС.
Тогда я часто бывал в Москве в здании на Старой площади, поскольку был привлечен к разработке методов и задач машинного анализа писем в ЦК КПСС. В конце 1983 г. высокопоставленный друг Толоконцева пригласил меня к себе, мы были знакомы, и спросил, есть ли в наших отчетах материалы и факты, нужные Андропову. Я ответил, что есть, но я не имею права их кому бы то ни было показывать без ведома «хозяев» информации. Я попросил моего собеседника позвонить в обком и запросить эти сведения официально. Звонок последовал незамедлительно, но реакция обкома, как «низового» по отношению к ЦК КПСС звена, была более чем странной, по крайней мере, для меня, человека, признававшего демократический централизм важным принципом партийной жизни. Первый вопрос состоял не в уточнении того, что так необходимо первому лицу в нашей партии, а в том, откуда факт наличия запрашиваемой информации стал известен в ЦК КПСС. Друг Толоконцева, хитрый лис, не сказал о том, что он читал наши бумаги «нелегально», с разрешения «болтуна» Толоконцева. «Хитрый лис» сослался на меня. Выполнение просьбы отложили до моего возвращения в Ленинград, где никто и не думал о поручении Андропова, кстати сказать, поручении государственной важности, ведь речь шла о радикальном пересмотре отношения к здравоохранению в стране. Обком, с подачи Романова, которому немедленно доложили об утечке «наверх» информации из Ленинграда, интересовал единственный вопрос – кто сообщил в ЦК КПСС о том, какими данными об общественном мнении располагает обком КПСС. От меня потребовали письменное объяснение, в котором я лаконично написал, что я не видел никаких причин для того, чтобы, находясь в стенах ЦК КПСС, скрывать факт наличия этих сведений.
Мои объяснения никого не удовлетворили. Ленинград стал к тому времени партийной вотчиной Романова, где принцип демократического централизма утратил свою силу и легитимность. По этой причине было решено, продолжая борьбу со всякими утечками информации, просьбу Андропова, косвенно адресованную в обком КПСС, не выполнять! Но этим не ограничились. Романов знал, что мы являемся разработчиками проекта для ЦК КПСС и что для отработки методов машинного анализа писем мы намеревались использовать письма в ленинградский обком КПСС как некие образцы текстов, с которыми «низы» обращаются в партийные «верхи». Но теперь Романов усмотрел в наших намерениях, не преследовавших никаких интересов, кроме чисто научных, еще одну, более серьезную предпосылку для «утечки» информации о положении дел на местах. Он отдал распоряжение: участию Ленинграда в разработке информационной системы ЦК КПСС положить конец и отказаться от научных услуг сектора ИСЭП АН СССР, возглавляемого Фирсовым. В тот же день у нас были отобраны пропуска в Смольный, а все наши разработки, включая материалы об опросах общественного мнения рабочих и служащих Ленинграда в интересах обкома КПСС, реквизировал прибывший в институт порученец.
Впрочем, могла ли быть иной судьба дела, возложенного на крепостную науку? Отвечу без эмоций, хотя тогда их не могло не быть. Я не забыл, что по капризу, по самодурству руководителя Ленинградского обкома КПСС на нашу интенсивную и высокопрофессиональную деятельность, связанную с исследованиями общественного мнения в интересах партийных органов, был наложен секвестр.
Урок для альтруистов и романтиков-шестидесятников весьма поучительный! Не вышло из нас Гэллапов, ибо они партии были не нужны! Потому и выкинули нас с крыльца Смольного на академический двор, сопроводив депортацию крепкими подзатыльниками. Что до партии (в лице Ленинградского обкома КПСС), то она осталась верна многократно проверенным источникам информации о настроениях подвластного ей народонаселения – донесениям «компетентных органов» об антипартийных и антисоветских настроениях, дестабилизирующих режим, и сообщениям о поддержке политики руководства страны, укрепляющим режим. Так и дожил обком КПСС до августовского путча 1991 г., борясь со служебными «проколами» и опираясь во многом на синкретизм откровенного доносительства и лживого славословия.
История, рассказанная мною, на этом не закончилась. Ее эхо прозвучало, когда до начала перестройки оставались считаные месяцы. Естественно, что все события были связанными, но новая история уходит в отношение КПСС к зарубежным связям социологической науки и к ее страхам «утечки» информации. Партийная власть всячески сохраняла к тому времени давно поржавевший «железный занавес». Поскольку мы долго и в целом успешно работали на обком КПСС, то директор ИСЭП АН СССР И. Сигов, мало что понимавший в социологии и постоянно «боровшийся» у себя в институте с социологами, ничего поделать с нашим сектором не мог. Избавиться от нас можно было единственным способом – дискредитировать перед Ленинградским обкомом партии и тем самым лишить нас неприкосновенности, партийного покровительства.
С начала 1980-х годов наш сектор сотрудничал с финскими исследователями массовой коммуникации из Университета Тампере. Это была очень сильная команда во главе с профессором Каарле Норденстренгом, автором многих книг по массовой коммуникации, в то время президентом Международного союза журналистов; в нее входили европейской известности профессора Тапио Варис, Юри Литтунен и ряд молодых, но уже опытных ученых. Мы готовили очередной советско-финляндский семинар, который должен был состояться в Ленинграде. Были написаны абсолютно стерильные, отвечавшие тому времени доклады о современном советском образе жизни; своеобразные подтекстовки – обо всем и ни о чем. Тексты прошли цензуру, было получено разрешение Главлита в Москве на публикацию в открытой печати, это значит, и на вывоз за границу. Ксероксов у нас тогда не было, размножать бумаги было трудно, а у финнов были, и мы договорились с нашими партнерами о следующем. Мы высылаем эти доклады или передаем их каким-либо другим официальным путем, они размножат тексты и высылают нам тираж для распространения среди участников семинара. Времени было мало, и потому мы решили передать оригиналы докладов одному финскому коллеге, приехавшему в Таллин, и просить его переправить их в Тампере. Этот финн повез документы в Финляндию. Провожавший его эстонский социолог (иностранцы не должны были знать, что такие документы существуют) предъявил разрешение на вывоз материалов за рубеж, которое я ему заблаговременно передал. Однако пограничник не смог проверить, что в портфеле финского коллеги находились именно разрешенные к вывозу документы. Финн был дипломатом, и его вещи не подлежали досмотру. Мы этого не знали.
Возникло целое дело. 16 октября 1984 г. состоялось заседание бюро обкома КПСС, на котором обсуждался вопрос «О серьезных недостатках в работе ИСЭП АН СССР». Проект решения предусматривал мое исключение из партии за грубые нарушения установленного порядка работы со служебными документами и для оправдания кары – за серьезные недостатки в научной деятельности, о которых я узнал впервые только на этом заседании(!). Потом, в конце «разборки», как бы вспомнив мои «революционные заслуги», меня пощадили, объявили мне строгий выговор с занесением в учетную карточку.
На заседании было заявлено, что я в идеологическом отношении ненадежный человек и не могу работать в идеологически стерильном институте, каким является или должен стать в итоге партийных забот ИСЭП АН СССР. Так я оказался в октябре 1984 года в ленинградской части Института этнографии АН СССР. Вкус к социологии на какое-то время был отбит…
