bannerbannerbanner
Тверская улица в домах и лицах

Александр Васькин
Тверская улица в домах и лицах

Полная версия

Николая Романова и Михаила Лермонтова, как видим, роднило и отсутствие материнской ласки. Но если у поэта матери не было как таковой, то у великого князя мать была и знала о жестоких наказаниях, заносимых в педагогический журнал, но в процесс воспитания не вмешивалась. И хотя в те годы о царском будущем Николая Павловича ничего не было известно (в очереди к трону он стоял отнюдь не первым), кто знает, быть может, Мария Федоровна таким образом готовила будущего российского императора?

Представляем себе, что думал Николай Павлович, наблюдая за творящейся в пансионе свободой передвижения «ребятишек» (а по его мнению – сущим беспорядком и бардаком): сюда бы этого Ламздорфа! Уж он бы навел порядок в два счета! Его, графа Матвея Ивановича, не пришлось бы искать по коридорам, чтобы спросить: что у вас тут происходит? Но дело в том, что к тому времени, когда император зашел в пансион, граф уже два года как скончался.

Уместным будет вспомнить об одной легенде, согласно которой Павел I, назначая в 1800 г. генерала Ламздорфа воспитателем своих сыновей Михаила и Николая, напутствовал его: «Только не делайте из моих сыновей таких повес, как немецкие принцы!» Уж не знаем про немецких принцев, а Николая Павловича можно было назвать повесой гораздо меньшим, чем Лермонтов.

Еще с 1822 г. Благородный пансион вошел в число военно-учебных заведений, а это значит, что и дисциплина здесь должна была царить армейская. «Чтобы создать стройный порядок, нужна дисциплина. Идеальным образом всякой стройной системы является армия. И Николай Павлович именно в ней нашел живое и реальное воплощение своей идеи. По типу военного устроения надо устроить и все государство. Этой идее надо подчинить администрацию, суд, науку, учебное дело, церковь – одним словом, всю материальную и духовную жизнь нации», – писал российский историк Чулков.

А восемнадцатилетний пансионер Константин Булгаков, единственный, кто узнал царя и выразил ему свои верноподданнические чувства (это даже могло быть воспринято как издевательство, что в некоторой степени роднило его поступок с выходками бравого солдата Швейка), приятельствовал не только с Лермонтовым, но и с Пушкиным. Он был сыном широко известного в Москве Александра Яковлевича Булгакова, чиновника генерал-губернаторской канцелярии и при Ростопчине, и при Голицыне. Но главным призванием Булгакова-отца стала работа в почтовом ведомстве: он служил московским почт-директором четверть века, с 1832 по 1856 г. (интересно, что его брат был почт-директором в Санкт-Петербурге). Но сын Александра Булгакова не пошел по стопам отца и дяди, выбрав военную карьеру. А известность в свете ему принесли остроумие и веселость характера, иногда переходящая в шутовство. Вот почему Лермонтов удостоил его следующей эпиграммы:

 
На вздор и шалости ты хват
И мастер на безделки,
И, шутовской надев наряд,
Ты был в своей тарелке;
За службу долгую и труд
Авось наместо класса
Тебе, мой друг, по смерть дадут
Чин и мундир паяса.
 

Кто знает, быть может, в этих строках автор отразил и свое отношение к выразительному «выступлению» своего однокашника перед императором.

«На другой же день, – рассказывает Милютин, – уже заговорили об ожидающей нас участи; пророчили упразднение нашего пансиона. И действительно, вскоре после того последовало решение преобразовать его в «Дворянский Институт», с низведением на уровень гимназии; а между тем последовала перемена начальства: директором вместо добродушного Курбатова назначен дейст. ст. сов. Иван Александрович Старынкевич; инспектором классов, вместо Светлова, Запольский. Впрочем, перемена была только в именах; по существу же все осталось по-прежнему. Новые начальники мало отличались своими качествами от прежних; только показались нам менее симпатичными, менее добродушными. Самое же преобразование заведения совершилось гораздо позже, уже по выходе моем из пансиона.

Таков был печальный инцидент, внезапно взбаламутивший мирное существование нашего Университетского пансиона. Вскоре по отъезде государя из Москвы прерваны были наши уроки, так же как и во всех вообще учебных заведениях в Москве, по случаю все усиливавшейся холеры.

После рождественских праздников возобновились прерванные холерой уроки наши в пансионе. Перерыв этот имел последствием перемену срока ежегодных экзаменов выпускных и переводных. Те и другие были перенесены с декабря на май месяц. Перемена эта, в связи с ожиданиями закрытия или преобразования нашего Университетского пансиона, побудила некоторых из моих товарищей по классу покинуть пансион и избрать себе другую дорогу. Так, Перовский и Булгаков отправились в Петербург и поступили в Школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров».

Добавим, что и герой нашего повествования также не окончил Университетский пансион, выйдя из шестого класса и получив по прошению увольнение от 16 апреля 1830 г. И хотя после этого он еще успел поучиться в Московском университете, в дальнейшем Лермонтов все равно, как и многие его однокашники (например, тот же Константин Булгаков), оказался в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров.

На решение Лермонтова покинуть пансион, безусловно, повлиял царский указ от 29 марта 1830 г., преобразовывавший Университетский благородный пансион во вполне рядовую гимназию по уставу 8 декабря 1824 г. на том основании, что существование пансиона с особенными правами и преимуществами, дарованными ему в 1818 г., противоречило новому порядку вещей и нарушало «единство системы народного просвещения, которую правительство ставило на правилах твердых и единообразных».

Понимал ли Николай, что ликвидация пансиона не будет принята большинством дворянства? Конечно, ведь он был далеко не глуп. Но для царя важнее было поставить пансион обратно в строй, из которого он ненароком выбился, причем поставить по команде «смирно», а не «вольно», к коей он привык. И то, что он прочитает уже в следующем году, нисколько не смутит его, а даже, наоборот, вдохновит: «Уничтожение в Москве Благородного университетского пансиона и обращение оного в гимназию произвело весьма неприятное впечатление и по общему отзыву московского и соседних губерний дворянства лишило их единственного хорошего учебного заведения, в котором воспитывались их дети», – из отчета Третьего отделения за 1831 г.

Преобразование пансиона в гимназию расширяло и полномочия воспитателей, обладавших правом применять такой вид наказания, как розги. Все становилось на свои места, так как в Николаевскую эпоху «для учения пускали в ход кулаки, ножны, барабанные палки и т. д. Било солдат прежде всего их ближайшее начальство: унтер-офицеры и фельдфебеля, били также и офицеры… Большинство офицеров того времени тоже бывали биты дома и в школе, а потому били солдат из принципа и по убеждению, что иначе нельзя и что того требует порядок вещей и дисциплина». В этом был убежден и сам император. Он помнил шомпол своего воспитателя Ламздорфа и, по-видимому, склонен был думать, что ежели он, государь, подвергался побоям, то нет основания избегать их применения при воспитании и обучении простых смертных.

Мы же скажем так: если бы не визит царя, свалившегося как снег на голову ничего не подозревающим воспитанникам пансиона, и последующие за этим оргвыводы, то Лермонтов мог бы доучиться до конца и окончить пансион…

Но внимательный читатель спросит: как же так? Указ о преобразовании пансиона в гимназию вышел в марте, а государь приехал в Москву 29 сентября. А все дело в том, что престарелый мемуарист Милютин перепутал даты визита государя. В том судьбоносном для Лермонтова 1830 г. Николай осчастливил своим приездом Первопрестольную по крайней мере дважды. И первый его визит в марте как раз и содержал в себе посещение Благородного пансиона со всеми вытекающими последствиями.

Кстати, когда Николай I приехал в холерную Москву осенью 1830 г., он также решил зайти в пансион (который уже стал к тому времени гимназией), чтобы проверить выполнение своего указа. И в этот раз его впечатления оказались куда более положительными. «В субботу государь был в Университетском пансионе и остался очень доволен против последнего разу; спросил о Булгакове. Вызвали Костю, он подошел и сказал смело: здравия желаю, ваше императорское величество!» – писал Александр Булгаков своему брату Константину 2 ноября 1831 г.

А 16 апреля 1830 г. выдано было свидетельство из Благородного пансиона «Михаилу Лермантову в том, что он в 1828 году был принят в пансион, обучался в старшем отделении высшего класса разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и с весьма хорошими успехами; ныне же по прошению его от пансиона с сим уволен».

Будто вослед Лермонтову полетел обзор, подготовленный Третьим отделением за 1830 г., в котором бывшему пансиону отводилось особое и почетное место: «Среди молодых людей, воспитанных за границей или иноземцами в России, а также воспитанников лицея и пансиона при Московском университете, и среди некоторых безбородых лихоимцев и других праздных субъектов мы встречаем многих пропитанных либеральными идеями, мечтающих о революциях и верящих в возможность конституционного правления в России. Среди этих молодых людей, связанных узами дружбы, родства и общих чувств, образовались три партии, одна в Москве и две в Петербурге. Их цель – распространение либеральных идей; они стремятся овладеть общественным мнением и вступить в связь с военной молодежью… Кумиром этой партии является Пушкин, революционная ода «Вольность» переписывается и раздается направо и налево». К тем, кто переписывал, относился и Лермонтов…

Тверская площадь. От генерала Скобелева до князя Долгорукого

По сравнению со всеми остальными площадями, пересекающими Тверскую улицу, одноименная площадь более древнего происхождения. Известна она еще с конца XVI в. Как водилось раньше на Руси, на городских площадях нередко стояли кузницы. В районе Тверской площади их было более шестидесяти, и простирались они аж до современного Кузнецкого Моста. Постепенно кузницы исчезли с территории площади, что было вызвано расширением границ Москвы.

 

Свое законное место на карте Первопрестольной Тверская площадь обрела в тот момент, когда на ней появилась официальная резиденция генерал-губернатора, тогда, в 1790 г. она и была официально спланирована для ежедневного развода караула перед домом. А уже в 1861 г. здесь произошло первое столкновение с полицией студентов Московского университета, требовавших у генерал-губернатора П.А. Тучкова освободить из тюрьмы своих сокурсников. Однако наиболее серьезные и ожесточенные бои развернулись на площади в октябре 1917 г. между стремившимися захватить власть большевиками и противостоящими им юнкерами.

С началом перестройки площадь стала любимым местом проведения митингов и пикетов демократической общественности. И опять же в октябре, только уже 1993 г. перед балконом тогда еще Моссовета собирались возмущенные происходящими событиями граждане, требующие «раздавить гадину!». Именно такой призыв бросили к руководству страны отдельные представители российской интеллигенции. Обращен этот призыв был против тех, кто находился в это время в здании Верховного Совета РФ на Краснопресненской набережной.

Следует отметить, что в эти тревожные октябрьские дни и ночи вся Тверская улица была перегорожена наспех построенными самодельными баррикадами и заграждениями. Вернувшиеся неожиданно из XIV в. московиты, наверное, очень удивились бы тому, что современные москвичи так же, как и они, ограждаются от врагов: с помощью выставленных поперек улицы бревен.

Нас, конечно, интересует занимательная история памятников Тверской площади, будто про нее сложена поговорка, что «свято место пусто не бывает». А ведь и правда – в прошлом веке она почти никогда не пустовала. Сначала на площади в июне 1912 г. установили памятник генералу Михаилу Скобелеву работы П.А. Самсонова.

Михаила Дмитриевича Скобелева любили в народе, непререкаемым авторитетом он пользовался в армии. Его называли «полководцем, Суворову равным». На памятник генералу деньги собирали «всем миром», по подписке, как было принято. Это выражало высокую степень уважения и почтения к нему со стороны народа. Как и тогда, Скобелев и сегодня известен как герой Шипки. Его называли Белым генералом, но совсем не потому, что он служил в Белой армии, а за то, что в самые трудные моменты сражений Скобелев появлялся на поле боя на белом коне и в белом кителе.

Неудивительно, что сразу же после неожиданной кончины молодого тридцатидевятилетнего генерала в 1882 г. начались мероприятия по увековечению его памяти. На второй день после его смерти приказом по морскому ведомству корвет «Витязь» переименовали в «Скобелев» (впрочем, довольно скоро, в 1895 г., далеко не новый корабль «за совершеннейшей неспособностью к дальнейшей службе» был исключен из состава российского флота).

К 25-летней годовщине смерти Скобелева появляются статьи о нем, издаются воспоминания соратников. Во время Русско-японской войны сестра Скобелева княгиня Белосельская-Белозерская учреждает комитет его имени для оказания помощи увечным воинам. Шестнадцатой дивизии, которой некогда командовал Михаил Дмитриевич, присваивают название Скобелевской. В 1907 г. город Новый Маргелан переименовывают в Скобелев (с 1923 г. – Фергана).

Генерал М.Д. Скобелев


Появляются и памятники генералу. Но Москва стала не первым городом, где была увековечена память о генерале. Тем не менее история этих памятников оказалась недолговечной. Первый памятник М.Д. Скобелеву был открыт 25 июня 1886 г. на территории военного лагеря в Трокском уезде Виленской губернии (ныне город Тракай в Литве): чугунная резная колонна, увенчанная бронзовым орлом с распростертыми крыльями, держащим в клюве лавровый венок. Надпись гласила: «Михаилу Дмитриевичу Скобелеву, непобедимому вождю и незабвенному начальнику».

В 20-ю годовщину со дня смерти Белого генерала в Минске на доме Юхновича, что на Скобелевской улице, установили мемориальную доску с надписью: «В этом доме жил командир 4-го армейского корпуса генерал-адъютант Михаил Дмитриевич Скобелев в 1881–1882 гг.».

В 1911 г. появились еще два памятника: в Варшаве, поставленный гусарами Гродненского полка и представлявший собой бронзовый бюст с надписью: «Скобелеву – однополчане. 1864–1872», и в селе Уланове Черниговской губернии при Скобелевском инвалидном доме для нижних чинов. Ни один из этих памятников до наших дней не дошел. Даже бюст в селе Уланове в 1917 г. выбросили в выгребную яму, засыпав землей. А дом, открытый в свое время Скобелевским комитетом, специально созданным для увековечения памяти героя, переоборудовали сначала под школу, а затем музей.

Обратимся теперь к судьбе московского памятника Белому генералу. К 1907 г. московская общественность все же удосужилась наконец поднять вопрос о необходимости установки в городе памятника Скобелеву. В том же году гласный городской думы Н.А. Шамин подал в Комиссию о пользах и нуждах общественных заявление, в котором говорилось: «26 июня текущего года исполнилось 25 лет со дня кончины незабвенного народного героя и великого полководца «Белого генерала» М.Д. Скобелева. Биография его всем известна, славные подвиги его оценены историей. Русские люди твердо уверены и теперь, что, будь жив Скобелев, жива была бы и слава русского оружия. Одно имя его способно творить чудеса. Москве, сердцу России, где скончался Михаил Дмитриевич, первой следует стремиться к увековечению памяти великого русского полководца: учредить музей его имени или же заложить ему памятник. Необходимо немедленно озаботиться прибитием мраморной доски к дому, где скончался Михаил Дмитриевич. Таких редких героев, каким был Скобелев, забывать нельзя. Ими народ воодушевляется, и на них возлагает свою надежду».

Позаседав и подумав, высокая комиссия вынесла резолюцию: «Обсудив вопрос об увековечении памяти М.Д. Скобелева, Комиссия вполне соглашается с тем, что в умах народа живет представление о Скобелеве как о народном герое и великом полководце. Тем не менее для московского городского управления нет достаточного основания брать инициативу увековечения памяти в свои руки. Скобелев не был постоянным жителем или общественным деятелем Москвы. Он явился для нее случайным гостем. Деятельность его носила военный, следовательно, общегосударственный характер. Браться за оценку заслуг этого рода – не дело городского управления. К тому же в распоряжении города нет таких способов увековечения, которые были бы достойны подвигов народного героя. Возможной будет в данном случае лишь постановка памятника, требующая громадных средств, каковыми город не обладает. Представляется на первый взгляд еще один выход, именно открытие на этот предмет подписки. Однако, по мнению Комиссии, это значит разрешить вопрос чисто формально, так как если на памятник Гоголю пришлось ждать необходимых средств долгие годы, то теперь подписка на памятник Скобелеву останется совершенно безрезультатной. Делать же простые попытки этого рода без уверенности в положительности исхода не отвечает достоинству городского общественного управления».

Таким образом, вопрос об увековечении памяти Скобелева в Москве так и оставался нерешенным. Дело сдвинулось с мертвой точки лишь 26 февраля 1908 г., когда начальник Главного управления Генерального штаба представил императору доклад, по рассмотрении которого на самом высоком уровне вышла резолюция о сооружении памятника Белому генералу. Была образована комиссия под руководством генерал-лейтенанта Щербачева, объявлена подписка, проведены кружечные сборы. Всего разослали 176 тысяч подписных листов, в основном по армии. Сбор денег взяли на себя Скобелевский комитет и петербургская газета «Русский инвалид». Организационные вопросы возложили на Николаевскую академию Генерального штаба.

Как пишет М. Зайцев, поступления вначале шли очень вяло. К январю 1909 г. собрали чуть более 7500 рублей.

Это можно объяснить тем, что одновременно проводились сборы на устройство в Москве музея 1812 г. и в помощь жертвам последней войны. Тем не менее к началу 1910 г. фонд создания памятника насчитывал уже свыше 60 тысяч рублей.

Тем временем в Москве разгорелись жаркие дебаты по поводу места установки памятника. Московская городская управа выбрала длинный и узкий Лубянский (Ильинский) сквер, один из самых тихих и спокойных уголков Москвы, служивший местом игр окрестной детворы. В верхней точке сквера, близ Политехнического музея, стояла и сегодня стоит плевненская часовня, сооруженная в 1887 г. в память подвигов московских гренадеров во время войны 1877–1878 гг. От нее шел довольно заметный скат до церкви Преображения, а дальше еще более крутой – до грязной и тесной Варварской площади, являвшейся биржей ломовых извозчиков. Справа тянулся необитаемый и безлюдный Китайгородский проезд, над которым нависала Китайгородская стена. Единственное приличное место занимала часовня. Варварская площадь отпадала. Середина сквера из-за резкого перелома здесь рельефа – тоже…

Столичная общественность взволновалась. Посыпались протестующие письма в редакции газет, большей частью от военных. Решение городской управы выглядело тем более странным, что большинство площадей Москвы тогда пустовало.

Но были и другие предложения. В частности, предлагалась Лубянская площадь, в районе которой Скобелев останавливался, приезжая в Москву; да и скончался он в гостинице неподалеку. Интересно, что в 2005 г. общественность внесла предложение установить наконец-то памятник выдающемуся сыну земли русской (имеется в виду Скобелев) на Лубянской площади. Как и тогда, сейчас это место пустует.

Другие называли сто лет назад и Театральную площадь, тем более что бывший плац стоял пустым; но площадь принадлежала дворцовому ведомству, и городские власти не распоряжались ею. Говорили и о Тверской площади – напротив генерал-губернаторского дома; предполагаемые размеры памятника хорошо вписывались в сравнительно небольшое пространство, а разводы караула (по соседству находилась гарнизонная гауптвахта) привлекали сюда тысячи москвичей и приезжих.

Все решила краткая резолюция императора на докладе военного министра, посвященном выбору места установки памятника: «В Москве, на Тверской площади». По высочайшему повелению Скобелев «должен быть изображен верхом на лошади». В конце января 1910 г. объявили всероссийский конкурс на лучший проект памятника. Назначили срок представления проектов – до 25 мая.

Но время было выбрано крайне неудачно, ибо буквально только что прошли четыре подобных конкурса. Из них два не дали результата – на памятники Александру II в Петербурге и Т.Г. Шевченко в Киеве. С большим трудом удалось утвердить модели памятников Александру II в Киеве и М.Ю. Лермонтову в Петербурге (как все это похоже на сегодняшний день!). И вот, наконец, пятый многострадальный конкурс.

Скульпторы спешили; странным, если не сказать больше, оказался состав конкурсного жюри: девять военных, шесть архитекторов, от Академии художеств – Р. Бах, скульптор, известный, по словам современников, исключительно своими неудачами. Конкурс интриговал своей закрытостью: до решения жюри модели не выставлялись и сколько-нибудь широко не обсуждались.

Два дня заседала комиссия под председательством начальника Николаевской военной академии генерал-лейтенанта Щербачева. Тайным голосованием она выбрала четыре модели из двадцати семи. Имена победителей были практически никому не известны: С.А. Евсеев, И.И. Лавров, П.А. Самсонов, М.М. Страховская. Первую премию (11 голосов за и 3 против) присудили автору проекта под девизом «За царя и Родину». Им оказался скульптор-любитель Петр Александрович Самсонов, подполковник Елизаветградского гусарского полка. В свое время он получил художественное образование за границей, но жизнь свою посвятил военной службе. Как скульптор он работал, естественно, в батальном жанре. У него неплохо получались сценки из военной жизни – изящные миниатюры в бронзе; некоторые из них удостаивались высочайшей похвалы, что, видимо, существенно повлияло на выводы конкурсной комиссии.

В пояснительной записке автор писал: «Памятник представляет конную фигуру Скобелева, несущегося стремительно впереди своих солдат и этим олицетворяющего главную идею полководческого военного гения… Нижний постамент изображает как бы абрис долговременного форта, в амбразурах которого вставлены барельефы истории его походов».

Барельефы предполагалось выполнить по картинам известных художников-баталистов – «в силу того, что вдаваться в область фантазии – это не соответствовало бы действительности, так как моменты боев, равно как и самые места, где таковые происходили, художниками зарисованы и сфотографированы в бытность их на театре военных действий».

 

По окончании конкурса все двадцать семь моделей выставили на всеобщее обозрение. Москвичи единодушно отвергли выбранный проект. Опять пришлось вмешаться императору. 10 августа проект был высочайше утвержден, а автору предложено изготовить памятник. Поскольку ход дела контролировал сам Николай II, оно продвигалось быстро. На литейном заводе Морана в Петербурге построили мастерскую, и в ноябре Самсонов приступил к работе.

Пока в Петербурге трудились над памятником, в Москве готовились к закладке. Церемония состоялась 5 июня 1911 г. в присутствии высших военных и гражданских лиц. Митрополит Московский Владимир возглавил крестный ход к Тверской площади и положил первый камень в основание постамента. Все присутствующие получили памятки с изображением модели будущего памятника.

К ноябрю был готов фундамент, в феврале 1912 г. закончили сооружение пьедестала и гранитные работы. Тем временем Скобелевский комитет принял у автора готовую скульптуру.

Наступило 24 июня 1912 г. С раннего утра Тверскую площадь, украшенную цветами, гирляндами, национальными флагами, заполнили москвичи. На торжество приехала сестра М.Д. Скобелева княгиня Белосельская-Белозерская, его племянники Шереметевы; со всех концов страны собрались сподвижники Белого генерала – от генералов до рядовых ветеранов. Под звуки «Коль славен» совершили крестный ход. После молебна провозгласили «вечную память» М.Д. Скобелеву; все опустились на колени. В этот момент сдернули покрывало…


Автор памятника М. Скобелеву подполковник П. Самсонов


На пьедестале из светло-серого финляндского гранита – генерал Скобелев, вздыбивший коня. Слева – семи-фигурная композиция, изображавшая сцену защиты знамени во время Среднеазиатской кампании; справа – эпизод войны 1877–1878 гг.: группа солдат, бегущих в атаку. В нишу пьедестала вмонтировали одиннадцать бронзовых барельефов, тоже напоминавших о былых сражениях: на лицевой стороне – штурм Геок-Тепе, атака Зеленых гор, сражение при Шипке-Шейново; на тыльной – сражение под Хивой, штурм Андижана, переход через Балканы, взятие Ловчи; по бокам – переход через Дунай у Зимницы, взятие приступом редута под Плевной, опять Шипка-Шейново и Скобелев под Плевной. Вокруг памятника установили четыре канделябра с пятью стильными фонарями на каждом.


Открытие памятника М. Скобелеву 24 июня 1912 г. на Тверской площади


Открытие вызвало много споров и противоречивых суждений. Москвичи долго не расходились, обсуждая монумент. Генерал Нилов, командир 1-го Сумского гусарского полка сказал: «Впечатление очень, очень благоприятное». Ему вторил стоявший рядом офицер: «Господа модернисты пытаются очернить автора. Еще бы, какой-то неизвестный подполковник, совсем даже не художник, не скульптор, вдруг обскакал всех, хотя и было много проектов известных ваятелей».

Военных поддержали некоторые «отцы города». Член городской управы В.Ф. Малинин заявил: «Памятник живой, живые фигуры. В глазах простого смертного он, во всяком случае, больше отвечает своему назначению, чем, например, этот модернистский памятник Гоголю на Пречистенском бульваре».

Думские деятели, одобряя монумент в целом, все же находили отдельные недостатки. Городской голова Н.И. Гучков отмечал, что памятник, хотя и не является высокохудожественным произведением, все же очень хорош. Депутат Н.А. Муромцев высказался более откровенно. Ему пьедестал напомнил печь, а бронзовые доски – заслонки («русская печь с заслонками» – так и стали называть пьедестал московские остряки).

Полемика перекинулась в прессу. Художник А. Моргунов (между прочим, сын живописца А.К. Саврасова) возмутился: «Постамент неважный, и место не совсем удачное, ограниченное со всех сторон; памятник получился замкнутым, точно в коробочке между отелем, домом генерал-губернатора и пожарной частью, это портит впечатление. Следовало бы поместить этот памятник на более широком пространстве. И все же из всех московских памятников, как поставленных за последние годы, так и существующих давно, я его отмечаю как самый лучший».

Совершенно не приняли памятник известные деятели искусства. Академик Ф.О. Шехтель выразился прямо и резко: «Если не кривить душой, то и со скульптурной и с архитектурной точки зрения памятник не выдерживает никакой критики. Архитектурная масса его слаба, неприятное впечатление производят темные пятна барельефов на светлом граните. Скульптурные фигуры – жидки, нет форм, нет мощи».

Художник-бубнововалетовец М.Ф. Ларионов не скрывал своего разочарования: «Скобелев был большой человек, это был военный гений, и потому на памятнике надо было создать героя, и создать его в скульптуре, художественным путем. Если посадить человека с саблей в руке верхом на лошадь, – это еще не есть военный герой. Должно создать художественный образ гения войны, а не просто фотографию… Скверный памятник, совсем, вдребезги скверный».

Ему вторил коллега, художник И.И. Машков: «Очень уж по-военному, по-дилетантски все это сделано. Фуражка с кокардой. Конь мчится. Внизу целое сражение. Это скульптурная фотография, а не монумент. Вся лепка безвкусная. Не принята во внимание площадь, на которой он помещен. Отчего это в старину каким-нибудь простым кондотьерам воздвигали такие памятники, которые навсегда останутся чудом искусства… Я думаю, что Скобелев заслуживает лучшего памятника».

Скульптор В.Ф. Фишер: «Судя по тому, что были забракованы такие великолепные проекты, как проект талантливого Обера или проект Паоло Трубецкого, следовало бы ожидать от памятника чего-то чрезвычайного. Между тем он преотвратительный. И эта уродливая, плохо сделанная рука с саблей, и группы солдат, чуть ли не целиком взятые с какой-то верещагинской картины, – все это производит безотрадное впечатление».

Известный коллекционер И.С. Остроухов: «Мне этот памятник напоминает те группы из серебра, которые часто выставляют в витринах Кузнецкого моста по поводу разных полковых празднований, чествований. Для этой цели соответственно уменьшенная группа на Тверской площади была бы не менее подходящей, чем и многие другие подобные им, красующиеся на письменных столах и подзеркальниках. Площадь – другое дело. Размер обязывает, создавая другие требования. Простым увеличением маленькой настольной группы этих требований не удовлетворить… Но где Скобелев, где герой? Я вижу только генерала на площади с поднятой саблей; вижу солдатиков вокруг с ружьями и барабанами, но не вижу ни мощи героя, ни идеи восторга или подвига. Взгляните на петербургского Петра, на наш памятник Минину и Пожарскому. Как жутко далеко до них».

Претензии «художественной элиты» подытожил живописец М.В. Нестеров: «Государство, народ, общество, увековечивая людей выдающихся, гениальных, своих героев, полагаю, должны вручать создание памятников своим избранникам тоже избранным художникам, богом отмеченным, ярко выразившим силу своего гения или таланта, и никак иначе».

Как это обычно бывает у нас, если деятелям культуры памятник не нравится, то в народе к нему отношение совсем противоположное. Памятник привлекал толпы москвичей и приезжих. Простым людям, далеким от художественных изысков, он, безусловно, приглянулся. Свидетельствовал В.А. Гиляровский: «Только и слышу о памятнике Скобелеву, что это лубок, а не произведение искусства. А толпы народа, окружающие ежедневно памятник, восторгаются им, видят в нем «Белого генерала», своего народного героя. Он на памятнике изображен так же, как на картинах Верещагина. Картины Верещагина послужили материалом для лубков, которые производили огромное впечатление на народ. Произведение грубое и сильное. Народ не поймет то, что требуют новаторы искусства, больше говорящие, чем созидающие, больше ищущие, чем дающие. Еще раз говорю: памятник Скобелеву производит и будет производить впечатление сильное на народ, который в нем видит только одно: героя Скобелева, «Белого генерала».

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru