Александр Марков
Красота. Концепт. Катарсис
Кроме того, Сократ, Платон и Аристотель считали важнейшим свойством искусства понимание художником цели (что потом стало соответствовать буквальному смыслу латинского ars – отладка, или членораздельность), для чего он всё это делает, и на основе этого критиковали как тогдашнюю софистическую риторику, подчиняющую себя взаимоисключащим целям, так невольно и поэзию: поэт, действующий заодно с богами, продолжающий божественное ми-росозидание, живет умом богов и не всегда сам понимает, что делает.
Сразу оговорюсь, в частности, широко распространено мнение, что якобы Античность не знала сотворения мира из ничего, а в Библии Бог творит мир из ничего. На самом деле всё точно наоборот: в Библии не сказано, из чего Бог творит мир, важно только указать на всемогущество Божие, на его превосходство над богами других народов; а «творение из ничего», как и само «всемогущество» – это результат попыток евреев объяснить носителям греческой культуры свою веру – грекам, прошедшим искус философии, нужны были не рассказы, а отвлеченные понятия, позволяющие реконструировать предмет. Тогда как античные поэты как раз творят из ничего: создают ритмы, которых раньше не было, образы, которых прежде тоже не было, новые слова и новые чувства. Даже если мы вообразим, что для них материалом был язык – то это будет только наше мнение, потому что языка в нашем смысле Античность не знала, она знала язык как физическую способность к речи, но не как предварительную организацию материала.
Итак, искусство – приготовление не менее готовых вещей, чем те, которые создает природа, это возможность соревноваться с ней и тем самым сделать ее менее страшной. Если мы выделяем какие-то искусства как преимущественные, например, живопись или архитектуру, то только потому, что многие века риторической культуры разными способами передали этим искусствам те свойства, которыми обладает речь свободного человека: дерзновение, наличие замысла, созерцание идеи, создание не просто отдельных эффектов, но целых ситуаций. В самой Античности скульптура или архитектура, наоборот, могли считаться рабским трудом, резать мрамор можно и в плену, тогда как свободные искусства, требующие от человека чувства собственного достоинства, которое в Античности выражалось прежде всего в телесной осанке, мы бы скорее назвали науками.
Поздняя Античность выделила семь свободных искусств: тривиальные (трехпутные – сейчас тривиальной называют угождающую читателю литературу), речевые: диалектика, грамматика, риторика; и квадривиальные (четырехпутные): арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Известен труд Марциана Капеллы: «Свадьба Меркурия и Филологии» (в некоторых название еще короче, «Сатирикон»): бог хитрых сделок решил обзавестись многоученой женой, ее имя Филология можно перевести как Начитанность. Но на свадьбе ей, как девушке книжной и не очень спортивной, стало плохо от яйца бессмертия, и ее вырвало целой библиотекой учебников по этим наукам, которые сейчас и предстоит прочесть читателю. Такая малоприятная для нас сцена, напоминающая об античной «рипарографии» (изображении отбросов, которые стимулируют больше есть и тем самым больше оставлять объедков), была тогда более чем приемлема: медицинское очищение, возможно, стоящее и за термином «катарсис», воспринималось как образец нами названного желанного спасения.
Диалектикой было умение вести споры; грамматикой – правильно понимать и правильно оценивать (слово “критика” и означает не только искусство суждения, но и искусство выделения, умение выделить лучшее) произведения литературы; риторикой – умение воздействовать на аудиторию, превосходя и воздействие природы, и воздействие искусств. Арифметика – умение комбинировать данные, геометрия – умение работать с отвлеченными данными для всех наук, астрономия – умение вести хозяйство (например, направлять корабль или определять погоду) по всем природным данным, наконец, музыка – умение становиться здоровее и мыслить яснее благодаря правильному подбору звуков, наука наиболее божественная, передающая людям божественное здоровье от гармонии небес к гармонии тела и его музыкальных способностей. Как видите, все эти науки весьма далеки от нынешнего методического их понимания, как дисциплин, организующих знание. Эти искусства скорее добивались целей, близких целям природы, естественным порывам, чем что-то организовывали.
Один и тот же термин мог существовать в разных «искусствах»: например, эпитет – и прилагательное, и определение, и риторическая фигура амплификации – всё зависит от соответствующего «искусства».
В человечестве существует два распространенных понимания красоты. Первое представляет красоту как жидкость, блестящую и манящую, откуда наши идеи «глянца» и «гламура» (от grammar – письменность, заклинание), но и мысль об излиянии благодати и помазании. Вероятно, это представление восходит к мифологическим пьянящим жидкостям, или к излияниям жертвенной крови, но они продолжают властно определять само содержание понятия красоты: красота привлекательна (Платон производил греческое κάλλος от глагола «зову»), красота изящна (впрочем, слово «изящный» в Древней Руси означало «исключительный», изъятый из ряда, из ряда вон выходящий – отсюда «изящные искусства» не просто перевод европейского «тонкие искусства», требующие тонкой работы, но и исключительного качества) и неотразима в буквальном смысле – очень светла и блестяща, чистоту ее блеска не отразишь, а только воспримешь. Такими красотами были греческие Хариты, латинские Грации – это слово в христианстве стало значить «благодать», но с тем же значением блистательного подарка. И по-русски «красят» стену или что-то еще, т. е. придают блеск красоты.
Другое понимание выражено еврейским словом «цба», греческим «космос» и латинским mundus: красота как строй, порядок, построение звездного неба или войска. Библейское имя Бога – Цбаот, Саваоф, можно переводить как «бог миров», «бог армий», «бог мироустройств», возвысившийся над всеми другими богами и их изделиями. От слова «космос» произошла наша косметика – потому что упорядочивать можно и украшая: войско тогда упорядочено, когда всем видны украшающие его знаки отличия.
Оба начала красоты соединились в образе свободного человека, как он создан Платоном и Аристотелем. В отличие от раба, сутулого, обрюзгшего и неорганизованного из-за своего униженного положения и суетливых приказов, свободный человек отличается стройностью, «дерзновением» (греческое «парресия» – умение выступать публично) и привлекательностью даже цвета лица или ясного взгляда. Этот идеал красоты обогащался – например, мальчиковая худоба женщин 1920-х, образец модельной внешности, как показала искусствовед Энн Холландер, стала способом преодолеть травму мобилизации Первой мировой.
Слово «образ», вероятно, от корня резать, вырезать, оставлять оттиск, штамповать, употребляется для перевода сразу нескольких слов, хотя в нем уловлена главная эстетическая проблема Античности: как соотносятся след и вещь, например, если скульптура и гемма-штамп суть одно и то же ваяние. Античность и не стремилась решать этот вопрос: ведь подражание природе подразумевает, что искусственная вещь может влиять на природу не хуже природы. Получается интереснейшая такая штука, которую дальше имейте в виду, когда мы много раз будем говорить о том, что даже в античных терминах есть динамика, а не только фиксация положения дел.
Итак, эти слова. Греческое «схема», латинское figura, означает позу танцора, с которой стали сравнивать и неожиданные ходы мысли, и обороты речи: ритор удерживает внимание аудитории, совершая необычный прыжок и оборот. Греческое «характер» и близкое к нему «тип» значит оттиск, след, штамп, устойчивое свойство вещи, создающее столь же устойчивое впечатление. Важно, что раз искусство подражает природе так, что опережает природу, и искусственное в своем апофеозе и определяет природную жизнь, то и оттиск может оказаться творческим образом, тень может оказаться самостоятельно действующей, «характер» речи становится «характером» природы: обо всех этих удивлениях мы достаточно поговорим на наших лекциях.
Греческое «идея» или «эйдос», латинское forma или species, специя, которое лучше переводить емким словом «вид», употребляется для созерцаемого объекта (хотя самого слова «объект» тогда не было), уменьшительная форма «эйдолон», идол, означает изображение созерцаемое, хотя не обязательно сходное: отсюда привычное нам значение амулета. Слово «идиллия» тоже уменьшительная форма, еще более уменьшительная, «как на картиночке» или, может быть, «жанрик», учитывая, что есть и виды речи – жанры, или крохотная специя для жизни.
Идол всегда закономерно противопоставляется иконе – икона означает «сходство», портрет; в отличие от идола, который может быть сколь угодно условен, икона безусловна. Так, например, статуя Аполлона в человеческий рост будет скорее иконой, потому что для греков с определенного времени боги не отличаются от людей ничем, кроме легкой походки: даже сияние от них открывается не всем. А вот фотография матери Марии Скобцовой или кого-то еще из святых ХХ века не будет иконой, хотя мы точно узнаем изображенное лицо: фотография фиксирует фактическое присутствие, а не сходство, и если опознание происходит, то внутри полицейских или каких-то еще специальных практик, тогда как икона открыта всем. Икона – это решение известного парадокса Джошуа Рейнольдса: портрет хорош тогда, когда «похож», но как оценить его качество, если мы не видели вживую изображенное лицо, например, когда мы ходим и смотрим портретную галерею? Икона своей исключенностью из практик опознания и принципиальным сотворением сходства просто в силу своего статуса решает этот парадокс.
От слова «икона» произошел термин «иконология», обозначающий созданный Аби Варбургом (1866–1929) подход к изучению искусства, исходящий из того, что образы в изобразительном искусстве не столько придумываются художником на основе существующих сюжетов, сколько перенимаются из традиции, приходят и раскрывают свой смысл сами. Это даже не образы мифов, хотя мифологические персонажи и окружены множеством ассоциаций и нравственных толкований, а образы из разных видов знания: философские и астрологические, алхимические и психологические – в старинном значении «науки о душе». Например, астрологический календарь может быть планировщиком тогдашнего делового человека, статуи – образом предстояния и постоянного присутствия в храме, а алхимическое великое делание – лучшим образом воплощения Бога в утробе. Эти образы не растворяются в том смысле, для которого они применены, но, напротив, торчат, оживляя живописное повествование. В самых радикальных случаях Варбург говорил даже о «формулах пафоса»: изображении необычных эмоциональных состояний, ничего не прибавляющих к ходу сюжета, но создающих особый режим трепетного и глубокого восприятия самих этих произведений.
Итак, мы видим, что большая часть слов для продуктов воображения взята из риторики, как наиболее универсального искусства исполнения мысли или идеи, и переносилась на другие искусства в той мере, в какой они стали пониматься как воплощение идеи. Как прекрасно показал Эрвин Панофски (1892–1968), крупнейший последователь Аби Варбурга, в книге «Идея», такой переход совершился благодаря Цицерону, который в отличие от греческих риторов, акцентировал необходимость исполнения речи, перформанса, и тогда вся речь с ее мыслями превращалась в «идею», причем античная культура, с ее пониманием «идеи» как «образца» и «вида» одновременно, создала сюжеты, где не только вещи одного вида создаются по единому образцу, но и из вещей единого вида – один образец (таков анекдот о Зевксиде, написавшем Елену, взяв за образчик сразу нескольких женщин-моделей), и тем самым утвердила в нашей культуре идею как многозначительный художественный замысел. Риторическое происхождение терминологии изобразительного искусства сохраняется во множестве остаточных словоупотреблений, начиная с необходимо профессионального слова «писать» для живописца, а ни в коем случае не «рисовать», т. е. создавать повествование красками. Как корабль не плавает, а идет: он не хочет отдавать себя на потребу стихиям.
