Павел Пепперштейн
Странствие по таборам и монастырям

Полная версия

В чужой монастырь

со своим уставом не лезь.

Поговорка

Я уеду в дальний табор

Цыганочку просватаю.

Песня

© П. Пепперштейн, 2024

© А. В. Марков, статья, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава первая
У стен монастыря

– Известно ли вам, прекрасные дамы, старинное русское выражение «подвести под монастырь»? Ну конечно, оно вам известно! По глазам вашим сияющим вижу, что вы отлично осведомлены о том, что именно данное выражение означает. В наше время говорят кратко: подставить. Вовлечь кого-то в серьезные проблемы, причем тот, кто подставляет, не становится сам по себе источником этих проблем, однако осознанно или случайно приближает подставляемого к такому источнику. По-английски глагол «подставить» соответствует глаголу to frame – «взять в рамку». Монастырь тоже есть своего рода рамка. Раньше я по наивности полагал, что выражение «подвести под монастырь» исторически связано с тем обстоятельством, что монастыри на Руси, как, впрочем, и во всем христианском мире, использовались в качестве тюрем. Но эта версия – ошибочная, – так говорил Мельхиор Платов, сидя на веранде недорогого итальянского ресторана и обращаясь к трем превосходным молодым женщинам, которые волею судеб делили с ним квадратный столик, покрытый бязевой скатертью в крупную красную клетку.

Мельхиор пил кьянти в ожидании ликующего мига, когда благая рука официантки поставит перед ним тарелку, до краев наполненную пылающими спагетти. Он обожал острое. Трудно было разыскать более страстного поклонника индонезийской кухни, из чего можно сделать вывод, что он не был завсегдатаем того ресторанчика, где мы застаем этого необузданного человека в самом начале нашего повествования, которое в целом посвящено будет отнюдь не ему.

Тем не менее факт остается фактом: именно этот человек с исцарапанным лицом, в разорванной одежде, с темным кровоподтеком на одной из скул, вальяжно развалившийся в плетеном кресле, – именно он встречается нам в начале того пути, который мы назовем странствием по таборам и монастырям. Вас не расстроила эта встреча? Да, мало радости в этом человеке. Не то чтобы Мельхиор Платов был персоной скверной или пустой, напротив – достаточно добрый и вполне честный парень, к тому же эрудит и работяга, славный педантичный говорун и прочее, но живущие в его душе агрессивность и вспыльчивость заставляют нас искренне пожалеть о том, что мы встречаем его в начале нашего пути.

Его разорванная чуть ли не пополам одежда была дорогой и модной – он обожал ввязываться в драки, и совершенно неожиданно мог полыхнуть в нем гнев. Впрочем, в отношении своих друзей и знакомых он всегда бывал ровен, сердечен и даже несколько подобострастен, но любое колкое замечание или даже просто проявление неполной учтивости со стороны незнакомца или группы незнакомцев он воспринимал как призыв к битве. И он молниеносно бросался в бой, если видел перед собой людей сильных и угрожающих, он кидался на задир с такой откровенной готовностью, похожей на с трудом скрываемую радость, что сразу же рождалось подозрение, что он только этого и ждал. В такие моменты у его друзей возникало неприятное чувство, что долгие, любезные и по-своему даже напыщенные беседы, которые он с ними вел, были для него лишь средством убить время в ожидании очередной нелепой стычки с каким-нибудь озлобленным прохожим или неприветливым охранником. Сидя с ним в кафе или блуждая по улицам, заходя в кинотеатр или же выходя из мраморных вестибюлей научно-исследовательских институтов, тусуясь с ним на бирже или на рейве, встречая его в кулуарах власти или же в муаровых коридорах безвластия, его друзья и подруги с тревогой замечали, что, поддерживая с ними разговор, даже роняя кое-какие дельные или занятные замечания, вызывающие на его собственном лице подобие кроткой и несколько опустошенной улыбки, Мельхиор в то же время с какой-то сонной злобой оглядывался вокруг, словно выискивая у себя за спиной или же за спинами тех, с кем он общался, потенциальных обидчиков и грубиянов. Именно их он по сути желал встретить вместо тех многочисленных друзей, которым он готов был заранее простить любой проступок, любую выходку, любую дерзкую или унижающую его шутку. В драках он не взвешивал ни свои силы, ни силы противников, из-за чего часто бывал бит, впрочем, безудержная отвага и космическая злоба заменяли ему силу. Он никогда и нигде не учился драться и, по сути, драться не умел, не занимался ни восточными, ни западными боевыми искусствами, но ярость вспыхивала в нем так внезапно, что он способен был причинить обидчикам серьезные физические увечья, даже если их было много или же они не на шутку превосходили его своими боевыми качествами.

В силу этих обстоятельств друзья не слишком любили его, хотя его отзывчивость, его готовность помочь, его обширные знания и умеренное остроумие не вызывали сомнений. Да, нам не совсем повезло, что мы видим этого драчуна в самом начале нашего непростого пути, но зато в его компании мы встречаем трех прекрасных дев, причем прекрасны не только их лица и тела, но еще прекрасны их души, излучающие ароматы более тонкие и волнующие, чем духи, которым эти девушки отдавали предпочтение. К тому же эти три молодые женщины принадлежали к разным народам. Три страны, подарившие им жизнь и родной язык, словно бы приложили особое усилие, чтобы выпестовать существ, воплощающих в себе именно тот тип красоты, который мог послужить манифестацией их национальных идей.

Таким образом, они напоминали флаги своих стран, гордо развевающиеся на фоне синего неба. Но сейчас, выслушивая тираду Мельхиора о выражении «подвести под монастырь», эти три молодые женщины выглядели несколько смущенно и озабоченно.

Дело в том, что все они познакомились с Мельхиором утром этого самого дня и еще ничего не знали о его характере. Утром, разговорившись с ним в холле отеля, они подумали, что это вполне приличный и даже элегантный молодой человек, видимо, интеллектуал и кладезь знаний, влюбленный в историю городов. Мельхиор сообщил им такие неожиданные сведения о громоздившемся напротив их отеля соборе, что тот даже показался им пикантным, и они охотно приняли приглашение нового знакомого отужинать вместе в итальянском ресторанчике на набережной. Девушки явились на встречу, обойдясь без кокетливых опозданий. Точно вовремя явился и Мельхиор. Таким образом, они узрели его у входа в ресторан, но не успели они радостно приветствовать друг друга, как случилась одна из тех быстрых и редких драк, к которым Мельхиор привык, как люди привыкают к своему отражению в зеркале, но девушки к подобному оказались не готовы, и краткий эпизод, молниеносно превративший одежду Мельхиора в колыхающуюся рвань, поверг их в состояние шока. Тем более что на этот раз Мельхиор подрался не с мужчиной.

В ту минуту, когда Мельхиор галантно распахнул перед барышнями дверь недорогого ресторана, какая-то старуха внезапно нарисовалась за его плечами. Ее всю трясло, лицо ее перекосилось, словно ей в ухо капнули уксуса. Указывая на одну из девушек трясущимся белым пальцем, на кончике которого красовался медный наперсток, старуха крикнула резким, визгливым голосом:

– Пиздосранка! Пиздосранка рваная!

Показалось, что этот крик еще не успел дозвучать, а Мельхиор (прежде чем он сам что-либо сообразил) уже нанес в плоский старухин живот столь страшный удар, что старуху отбросило и шмякнуло о колючую бетонную стену. Тут бы ей и конец, но она, презирая собственную ветхость, сразу же разогнулась и с гибкостью и свирепостью камышовой кошки бросилась на Мельхиора, вцепившись ему в лицо. Они упали и покатились по земле, но испуганные девы не увидели конца этой схватки: они юркнули в приоткрытую дверь ресторана и поспешно углубились в его незатейливые пространства: демократическая публика, мирно поглощающая спагетти, унылые запахи кухни – все это теперь показалось им уютным, привычным, защищающим, словно итальянский ресторан – это семейные шлепанцы всего человечества. Все это словно бы стало во весь рост, чтобы заслонить их от хаотического ужаса спонтанных потасовок, от ужаса старух в светло-серых приталенных пальто с траченными молью меховыми воротниками, от ужаса непредсказуемых представителей слишком уж сильного пола, чьи боевые реакции опережают любое движение разума. Между тем в ресторане никто не вскакивал со своих мест: происшествие у входа осталось незамеченным. Сразу же появился и Мельхиор, весь изорванный, с расцарапанным до крови лицом, но совершенно спокойный и даже, кажется, довольный. Он вальяжно уселся вместе с девушками за столик, щелкнул пальцами, подзывая официантку, и быстро заказал еду и красное вино. Оставив эпизод со старухой без комментариев, он пригубил из возникшего перед ним бокала и заговорил о «подведении под монастырь», сопровождая свою речь кроткой, умиротворенной и вежливой улыбкой, которую можно было бы счесть даже заискивающей, если бы не присутствующая в ней оцепенелость. Говорил он по-французски, и, конечно же, двум из его собеседниц оказалось совершенно неведомо русское выражение про монастырь, однако третья девушка была русская, и именно на нее указывала старуха своим медным перстом, и она до сих пор оставалась бледна и ошарашена инцидентом. А между тем ее действительно небесная красота и абсолютная ясность ее охваченных страхом детских глаз – все это вопиюще контрастировало с грязным воплем безумной старухи. Да, эту девушку атаковали, но жестокость, с какой ее стали защищать, испугала ее больше, чем само нападение. Ее подруги отходили от шока быстрее с помощью красного вина. Эти три девушки давно бы уже нервно закурили свои тонкие сигареты, но суровые правила Евросоюза запрещают курить в кафе, а выйти они не решались, опасаясь увидеть там старуху или, того хуже, труп старухи.

– О чем это вы? – вдруг произнесла русская девушка на своем родном языке. – О чем это вы говорите? Уж не хотите ли вы сказать, что это я подвела вас под монастырь? Я, что ли, вас подставила? Кто была эта женщина? Что это вообще за сцена?

– Я ее не знаю, – невозмутимо ответил Мельхиор, продолжая изъясняться по-французски. – Эта дама, возможно, ментально нездорова. Вы меня никак не подставляли, а вот она действительно подвела меня под монастырь: под монастырь вашего неудовольствия. Она выставила меня перед вами в невыгодном свете, потому что каким светом ни освещай парня с расцарапанной физиономией и в изодранной одежде, этот свет по-любому окажется невыгодным. К сожалению, в наше время ментальные заболевания распространились в катастрофических масштабах, хотя говорят о них меньше и осторожнее, чем говорили раньше. Особенно подвержены безумствам люди пожилые, а почему, собственно? Ответ прост: мозг человеческий – это своего рода электрический господин, не так ли? А когда этот электрический господин становится на колени перед электрическим господином другого типа, тогда мозг становится рабом, он заболевает, потому что функция его – господствовать, а если он впадает в рабство, то это надлежит считать болезнью. Старики так тесно прилепились к компьютерам, что слово «мудрость» нынче звучит как злая шутка. Эта пожилая дама, видно, слишком много времени провела в сети, вот и сошла с ума. Человек в сетях – как пойманная рыба: таким рыбкам либо вся дорожка в суп, либо они гниют с головы. Однако впредь эта компьютерная наркоманка вас не побеспокоит.

– Вы убили ее? – спросила девочка из Японии.

– Господь с вами! Впрочем, вы юный бумажный цветок и, наверное, обожаете русскую литературу, поэтому думаете, что все русские только и делают, что убивают старух.

– Вы имеете в виду Достоевского? – спросила японка, которая действительно обожала русскую литературу. Мельхиор попал в точку в данном случае. Он вообще временами попадал в точку, в десятку, в яблочко, хотя чаще поджидало его райское развитие событий, и тогда он попадал пальцем в небо.

– Отчего же только Достоевского? А Пушкин с его «Пиковой дамой»? А Гоголь и его старуха, превращающаяся в панночку? А Хармс и его практика конвейерной дефенестрации старух? А? Что? У нас климат суровый, особенно раньше, до экологической катастрофы, зимы лютовали, грозили люду гладом и хладом, да и переход от зимы к весне давался нелегко. Зима считалась старухой-колдуньей, и в начале весны ее ритуально убивали: отсюда вся эта тема.

– Сейчас лето. Явно не сезон убивать старушек, – едко заметила юная англичанка.

– Поэтому я ее и не убил, – ответил Мельхиор. – Эх, попадись она мне весной…

Он изображал человека непринужденного, шутливого, но тайный его педантизм (возможно, оборотная сторона его необузданных приступов агрессии) все же присутствовал в нем.

– Да, я собирался ведь рассказать вам, откуда на самом деле взялось это выражение – «подвести под монастырь». В старинные времена существовал на Руси такой особенный литературный жанр – духовные стихи. Жанр устный, народный. Стихи эти – довольно длинные песни-поэмы, нечто вроде баллад религиозного содержания, в них шла речь о чудесах веры, о деяниях византийских, египетских и русских подвижников, об исцелениях больных, о добрых и раскаявшихся разбойниках, злых духах, о воскресении мертвых, о внезапной кротости диких зверей, о превращениях, которые происходят с душой человеческой во время долгих скитаний к святым местам. Баллады эти передавались устно, и по традиции пели их на церковных празднествах исключительно бродячие слепцы, собирая за это подаяние. Слепцы-певцы путешествовали всегда с поводырем – обычно это бывали мальчишки, с коими слепец делился своей добычей. Так они скитались от монастыря к монастырю, поспевая к праздникам, благо праздники случались часто. Прибыв на место, слепец усаживался за монастырскими стенами и запевал свою песню. Должно быть, голоса их не всегда звучали приятно, но подавали им не за приятность голоса, а за трогательность содержания. Но если слепец жадничал и ссорился со своим поводырем, то у тех на такой случай имелся особый тип мести. Когда слепцу требовалось облегчиться, он просил мальчика-поводыря отвести его куда-нибудь в кустики, как принято говорить. Чтобы совершить то дело, которое делают в кустиках, следовало отдалиться от монастыря, однако если слепец проявлял к своему поводырю чрезмерную жадность или злобность, тогда тот в отместку подводил его под самые монастырские стены. Слепец начинал делать свое дело, и тут же на него налетали стражи или монахи или прочий гневный люд: могли избить, могли и убить. Вот это и называлось «подвести под монастырь».

– Наслаждайтесь вашей пищей, – едко отреагировала англичанка, тем более что как раз в тот момент всем принесли еду. Англичанка (ее звали Рэйчел Марблтон, 20 лет) заказала спагетти с морепродуктами. Сама она тоже была прекрасным морепродуктом: на ее мраморной коже словно бы осела океанская соль, в серых насмешливых очах отражались колониальные горизонты, темно-зеленый свитер был усеян одинаковыми кораблями, заблудившимися среди тех течений, что вечно влекут мертвых моряков. Мельхиор Платов ей уже вполне определенно не нравился. «Вульгарный и педантичный мачо, псевдоинтеллектуал, обогащенный достаточно отталкивающим шизопроцессом. Пошловат, самоуверен, закомплексован, как все русские», – таков был диагноз этой юной леди в данном случае.

Тасуэ Киноби, 21 год, заказала пиццу. Но она к ней даже не притронулась, а неотрывно смотрела своими черными блестящими глазами в лицо Платова. Этот человек внушал ей страх более глубокий, чем способен был внушить ее подругам – нежным европеянкам. При этом она понимала, что если захочет, то сама может испугать его так чудовищно и глубоко, что его жесткие волосы оловянного цвета в одну секунду сделаются седыми. Но она не собиралась этого делать. Платов казался ей демоном, духом горного храма, а это означало, что в лице этого чужестранца она видела родного брата. Два года назад, когда она прочитала всего Достоевского, не побрезговав даже дневниками и письмами, она также решила, что этот русский писатель вряд ли был человеком. О таких людях ее учитель, профессор Сенобу, говаривал: «Духи болот и омутов, влюбленные в высокие небеса».

А русская девушка Зоя Синельникова (19 лет) вообще не думала о Мельхиоре, она думала о неведомой старухе. Заказала она салат с руколой и белым сыром, и пока ее ровные белоснежные зубы пережевывали пряные листы руколы, взгляд ее блуждал где-то в области окна, за которым серела мокрая Ницца.

Тютчев написал:

 
  О, этот Юг, о, эта Ницца!
  О, как их блеск меня тревожит!
 

Но Зою тревожила не сама Ницца, а старуха, внезапно на нее напавшая. Старуха в целом выглядела как заурядная безумная кликуша бомжового типа, и если бы подобный экземпляр атаковал Зоеньку на родной земле, она бы не удивилась. Но явление такого существа в Ницце, в теплой, влажной и вальяжной Ницце – это напоминало галлюцинацию. Здесь случаются свои бомжи и безумцы, однако эта была из России – и каким только ветром ее занесло сюда?

Зоя попыталась вспомнить лицо старухи – отдельные черты ей рисовались отчетливо: горящие глаза, трясущийся рот, вязь морщин, опрысканных дождем, но все это не складывалось в цельный портрет. Старуха вроде бы высокорослая, по-своему явно мощная, в сером длинном приталенном пальто с крупными пуговицами, а шею ее обнимал меховой воротник, сшитый из шкурки какого-то жалкого животного; на голове ее, кажется, было нечто вроде шляпки, но не совсем шляпка, и еще… И еще, кажется, у нее были крупные красные руки, впрочем, это могло почудиться.

И Мельхиор Платов, и три его собеседницы прибыли в Ниццу на семинар, посвященный истории европейской литературы. Мельхиор слыл знатоком самых различных вещей, и все же на этот семинар его занесло более случайным ветром, чем трех девушек, которые – все трое – всерьез решились посвятить свою жизнь истории еврословесности.

У Зои Синельниковой старуха не вызвала никаких литературных ассоциаций, Рэйчел Марблтон сочла ее одной из бесчисленных волн в океане русского хаоса (давно уже выплеснувшегося за старинные границы Российской империи), зато впечатлительной и мистически настроенной японочке эта ветхая, но упругая колдунья показалась самой Европейской Литературой, на свидание с которой Тасуэ явилась на юг Франции. Именно такой она себе и представляла эту Литературу – злобной, безумной, бездомной нищенкой, не знающей ни границ, ни пределов, атакующей из-за угла, легко терпящей поражение; словесностью, наделенной морщинами, острыми когтями и медными зубами, наполненной до краев своими прошедшими минутами и веками, о которых сама она маразматически забыла: поверхность ее лица так скукожилась, что казалась мозгом, и этот внешний поверхностный мозг, мозг кожи, помнил о прошлом вместо внутреннего мозга, который обо всем предпочел забыть.

Старухи вроде этой обычно встречаются у входа в храмы, но заурядный итальянский ресторан – это тоже храм – храм, где люди, поедающие спагетти, вспоминают о том, что когда-то в незапамятной древности они были птицами, даже птенцами, жадно выхватывающими из родительских клювов белых извивающихся червей. Поэтому столь окрыленно почувствовала себя юная Тасуэ, когда она ушла оттуда и в одиночестве спустилась к морю.

Глава вторая
Цыганский Царь

Мельхиор Платов водил знакомство с множеством людей, однако он совсем не знал и никогда не встречал одного персонажа по кличке Цыганский Царь.

Цыганский Царь родился в Харькове, вырос в детском доме и о родителях своих не имел никакого представления, но кто-то сказал ему, что они – цыгане. Не найдя тому никаких доказательств, кроме этих слов, брошенных кем-то, этот человек поначалу назвал себя просто Цыганом, а затем стал именоваться Цыганский Царь – видимо, в силу того, что ему не чужда была мания величия. Никто из настоящих цыган не подозревал о том, что у них имеется царь, – Цыганский Царь с настоящими цыганами по жизни не пересекался и вообще редко покидал свою квартиру. Жил он в узком конструктивистском доме, кажется, в молодости был математиком, но заболел алкоголизмом, да еще в тяжелой форме, так что даже на мир чисел, уравнений он стал смотреть сквозь бутылочное стекло.

Под влиянием горячительных напитков Цыганский Царь так быстро деградировал и опустился, что даже соседи и собутыльники уже не называли его Цыганским Царем, а стали звать его сокращенно Це-Це, имея в виду те ядовитые проявления его распадающейся личности, которыми бывший математик наполнял свой конструктивистский дом. Впрочем, и сами соседи и соседушки попались так себе – все как на подбор жирные, мясистые (хотя постоянно жаловались на полуголодное существование), въедливые, склочные, самолюбивые и шумные параноики. Серый город Харьков лежал на их душах, как бетонная плита. В этом городе, казалось, никто и никогда не любил другого человека, все обожали только себя, ну еще, может быть, любили или ценили отдельные проявления реальности: кто-то ценил гантели, другой уважал мотоцикл или сало, третий неровно дышал к фотографиям юных обнаженных девушек, сосущих чей-нибудь хуй, пятый слыл филателистом или доминошником, шестой обожал спортзал, ну и, конечно, все любили деньги самой честной и искренней любовью, какая только случается. А вот Це-Це любил библиотеку. Книг птичьего и древесного типа, святых продолжателей дела листвы – этих книг он уже давно не читал, хотя именно они и населяли его самое любимое пространство – библиотеку технологического института (в народе – техноложку). Читал иногда электронные, хотя от экранчика у него болели глаза, а также порою, когда не случалось собутыльника, бухал под аудиокниги, под дебилистические голоса актеров-чтецов.

Тем не менее Це-Це почти каждый день приходил в библиотеку и сидел там в тишине, делал вид, что читает. Ему было хорошо среди книг, которых он не знал.

Выдавались периоды, когда совсем уж не было денег, и в те дни Це-Це оставался трезв. Трезвость действовала на него превосходно: его лицо, которое в пьяном состоянии казалось обосранным птицами, очищалось, в глазах появлялся свет, а на пухлых губах начинала блуждать шаловливая улыбка. К сожалению, это длилось недолго. Шаловливость улыбки и временная ясность мыслей – все это быстро приводило к новому опьянению. Пьяный Це-Це являл собой зрелище донельзя мрачное и отталкивающее. Из каждой поры его тела начинал сочиться странный, слегка инфернальный пот, глаза вылезали из орбит и наполнялись ужасом, все в нем раскисало и расклеивалось, дикая паранойя, подозрительность и страх овладевали им. Он забивался в свою комнату, где потолок напоминал географическую карту из-за сырых и ржавых пятен, образовавших сложнейший узор из островов, континентов и прочего. В этом состоянии Це-Це сидел за компьютером, вперясь невидящим взором в экранчик. Мертвенный синеватый свет освещал его лицо, казавшееся полновесным воплощением страдания.

Зачем он так терзал себя ядовитыми напитками, которые не столько пьянили его, сколько молниеносно превращали в шлак? Делал он это по наивности: ему казалось, Цыганский Царь должен быть постоянно и великолепно пьян. Если бы он только знал, что даже слово «пьяный» к нему не клеится, скорее уж «безумный», «истерзанный», «уничтоженный». Но покорность шаблону доходила в нем до черного экстаза, и этим он мало отличался от своих соседей по конструктивистскому дому.

И тут вдруг произошло интересное событие: Цыганский Царь впервые познакомился с настоящими цыганами. Почему-то, считая себя цыганом, он никогда толком цыган не видел. Точнее, видел, конечно, и нередко (кто же не видел цыган?), но не общался с ними. Подходили к нему, как и к прочим людям, цыганские женщины в просторных тряпках, предлагали гадать, но Цыганский Царь неизменно отвечал, что срать он хотел на будущее.

А тут вдруг он познакомился с такими цыганами, о существовании которых он прежде и не подозревал.

Дело свершилось так: он сидел как обычно, вытаращившись, в своей квартире, и тут раздался дверной звонок. Полагая, что это пришли Фрол и Август, двое его непутевых товарищей по алкогольному фронту, а также надеясь, что они пришли с пузырем, Це-Це поспешно распахнул дверь. Если бы он был пьян, то проявил бы бо́льшую осторожность, а тут душа его жаждала пития, и он не нашел времени спросить, кого там принесло.

За дверью стояли вовсе не Фрол и Август, а двое холеных молодцов, обликом совершенно необычные для Харькова. Смуглые, худые, подтянутые, в строгих черных костюмах, белоснежных рубашках и галстуках. Один из них держал в руке солидный чемоданчик с золотыми замочками. Це-Це в полубреду решил, что это заблудившиеся американцы, а поскольку гости молчали, в упор глядя на него своими черными глазами, он в смятении начал подыскивать английские слова:

– Э-э… What are you looking for, gentlemen? – наконец выдавил из себя Це-Це.

– Позвольте зайти? – спросил один из незнакомцев на чистом русском. – Мы к вам, если вы не против.

– Кто… Кто… – захлебнулся Це-Це. Вся его паранойя взорвалась в его мозгу, как газовый баллон. Це-Це решил, что сейчас его убьют, а зачем, собственно, – тут начинался сад ветвящихся тропок. Незнакомцы уверенно зашли, брезгливо глянули на интерьер. Один из них подошел к столу, водрузил на его поверхность свой чемоданчик, щелкнул замком… Чемоданчик открылся, и тут Це-Це решил, что, наверное, он допился до чертиков, только чертики пришли в приличных костюмах, с серьгами в смуглых ушах, выглядывающих из-под завитков иссиня-черных волос. В чемоданчике сверкали и переливались, словно драгоценные камни, самые различные стеклянные емкости с алкоголем. Лежала бутылка водки Tzar, вся в орлах и коронах, недавно ее достали изо льда, даже кое-какие островки наледи сохранились на ее алмазных боках. Рядом янтарно светилась бутыль с виски Johnnie Walker, где распиздяй в красном фраке и белых штанах уже пару веков гуляет неведомо куда, бодрый, задорный, как и пристало демонам, увлекая за собой в ад наивные души. Вслед за Прогуливающимся звенел привет из Франции, обретающий форму коньяка самого что ни на есть элитного (что, впрочем, не делает его элитарным). Еще две французские бутылки тесно прижались друг к другу, словно любовники одного роста: сухое красное и сухое белое. С краешка еще примостилась текила, одетая в красную шляпу. На оборотной стороне чемоданной крышки в специальных карманцах сидели хрустальные стопки и бокалы. Имелась также легкая закусь: маслины, сыр бри, орешки…

Витязь в черном костюме, секунду поколебавшись, вытянул из чемоданчика водку и лучистую стопку, наполнил до краев и протянул в сторону Це-Це со словами: «Не желаете выпить?».

Це-Це крупно вздохнул и простер руку в сторону рюмки. Но он не успел принять рюмку своей волнующейся рукой: незнакомец оступился, задев черным ботинком стопку старых журналов, в результате хрустальная стопка выпала из его смуглых пальцев и покатилась по грязному полу.

– О, простите! – воскликнули оба хором. Тут же подскочил второй и, видимо, желая загладить промах первого, оттер того в сторону и извлек откуда-то со всей внезапностью зеленоватую толстожопую и длинногорлую бутылку шампанского.

– Водка – это не торжественно! – сухо провозгласил он. – Шампанское! Шампанское! – и он стал ловко отвинчивать от шампанской головки проволочный намордник.

– Шампанское так шампанское, – согласился Це-Це, вроде бы даже на каком-то уровне смиряясь с тотальной непроясненностью ситуации.

Хлопнуло, освобожденная пробка ударилась в географический потолок, пышная пена обильно хлынула на белые манжеты и черные рукава. Незнакомец откупорил праздничный шипучий напиток хоть и элегантно, но неудачно. Он весь оказался обрызган, досталось и грязному паркету, в комнате повис сладко-кислый запах – приторный, легкомысленный, новогодний… Только вот в бутылке ничего не осталось. Смуглый франт с досадой швырнул ее в угол и стал вытирать пальцы бумажным платком. Второй поспешил ему на помощь и наклонился над чемоданчиком.

– Скажите, – поднял он на Це-Це свои серьезные, даже мрачные глаза, – у вас есть соль и лимон? – в руке он вертел бутылочку текилы.

– Соль есть, а лимончика нету, – произнес Це-Це, с трудом ворочая языком. – Но можно без него…

Он не успел договорить, а гость уже убрал текилу обратно в чемоданчик.

– Без лимона ее не пьют, – сказал он строго. – Как насчет виски?

– Отчего же нет? – пролепетал Це-Це. – А кто вы такие?

В ответ на этот вопрос повисла пауза. Один из гостей взял с буфета пачку дешевых сигарет «Ватра» и хмуро закурил. Второй поднял со стола открытый чемоданчик, поднес его бережно, как младенца, к открытому окну и вдруг хуйнул его вниз из окна вместе со всем его драгоценным содержимым. Внизу брызнуло стекло и сразу же завопили соседские голоса.

– Пить спиртное вы больше не будете, – сообщил пришелец. – Никогда, ни единой капли за всю оставшуюся вам жизнь.

– Значит, жить недолго осталось, – подытожил Це-Це (выброс чемоданчика в окно возбудил в нем злую отвагу).

– Ну, это вы зря. Жить будете долго. Может, даже очень долго. И, возможно, счастливо. Вот только жизнь ваша будет протекать без алкоголя. Вы цыган?

– Да, – Це-Це выпрямился.

– Правда ли, что вы называете себя Цыганским Царем?

– Называю.

– Почему?

– Потому что я и есть Цыганский Царь.

– Откуда вам это известно?

– Мне об этом космос рассказал.

– Космос?

– Да, космос.

– И вы ему доверяете?

– Абсолютно.

– Цыганским языком владеете?

– Нет.

– Английским, кажется, владеете?

– A little bit.

– Какие еще знаете языки?

– Украинский. А вы, ребята, кто такие вообще? Если вы по задолженности, так я с Бузыкиным говорил, он сказал, базара нет.

– Мы оплатили ваши долги.

– О! Вы кто вообще-то?

– Называйте нас Фрол и Август. Вы ведь ждали Фрола и Августа? Вот к вам и пришли Фрол и Август, – смуглый усмехнулся.

– Вы чеченцы?

– Мы цыгане.

– О! Братья, значит, по кровушке-коровушке.

– Насколько нам известно, вы не располагаете никакими доказательствами, которые могли бы подтвердить тот факт, что вы действительно цыган.

– В плане земного существования не располагаю. Зато космос мне рассказывал, что я – самый главный цыган Вселенной.

– Кажется, вам почти ничего не известно о народе, который вы так космически и необдуманно возглавили? – Август с пресной иронией усмехнулся и неожиданно добавил: – Я, знаете ли, учился в Кембридже, это старое гнездо сумасшедших и фриков. Вы напоминаете мне некоторых кембриджских преподавателей, хотя на вас и обоссанные треники вместо профессорской мантии. Но профессорская мантия вам не представляется, полагаю, достаточно возбуждающей. Вас влечет царская, не так ли?