Александр Витальевич Лоза
Флотская Юность
Я видел взлетно-посадочную полосу заброшенного аэродрома на западном берегу залива. Взлетно-посадочная полоса – это гигантское, длиной до полутора километров, вырубленное в скалах и направленное в сторону выхода из губы, сооружение, напоминающее вытянутую трапецию, при осмотре его с сопок противоположного, восточного берега губы, оно производило сильное впечатление. Поразило то, какой огромный объем земляных работ и скальных выработок необходимо было произвести, чтобы построить такое сооружение в совершенно диком краю, среди сопок и прибрежных скал.
На самом аэродроме я видел уложенные металлические плитки специального покрытия взлетно-посадочной полосы. На взлетно-посадочной полосе виднелись дренажные конструкции, поперечные осушители, дренажные канавы были заполнены щебнем. При этом растительный грунт у поверхности был покрыт значительным слоем речного песка. Все это несло следы очень аккуратной и обстоятельной работы и не производило впечатления временного сооружения.
Но это было до войны, а в годы войны здесь шли ожесточенные бои и проходила линия противостояния нашей морской пехоты и егерей горно-стрелкового корпуса вермахта. Поэтому в окрестных сопках можно отыскать следы этих боев – ржавое оружие, остатки окопов, блиндажей, контрольно-пропускных пунктов. Одно из таких полуразрушенных сооружений называли в народе «немецкий КПП».
После начала строительства сооружений нашего перегрузочного комплекса непосредственные следы немецкой «Базис Норд» оказались стерты. Но что такая немецкая секретная база существовала, не подлежит сомнению.
Я стоял на кромке причала, ожидая катера. На той стороне залива виднелись черные здания хранилищ отработанного ядерного топлива нашей перегрузочной базы. Желтые листья чахлой рябинки, выросшей непонятно как среди камней, кружились по темной воде, подернутой рябью от тянувшего вдоль залива ветерка. В небе, вытянувшись, улетали на юг цепочки птиц, понимавших, что им не выжить в свирепую полярную зиму.
Рядом, у пирсов, ошвартованы красавцы атомоходы – подводные лодки второго поколения, вооруженные крылатыми ракетами и торпедами. Их обтекаемые веретенообразные тела с небольшими зализанными рубками были созданы специально, чтобы бороздить глубины на больших скоростях. В отличие от этих, подводные лодки первого поколения с крылатыми ракетами злые зыки называли «гидродинамическими ублюдками». Их особенностью был надводный старт крылатых ракет. Лодка должна была всплыть, развернуть антенны радиолокатора системы наведения, поднять ракетные шахты и произвести старт. «Супостат» обзывал эти лодки «ревущими коровами» из-за их подводной шумности. Огромные газоотбойные выемки в легком корпусе лодки создавали сильную турбулентность, добавляя подводной лодке гидроакустического шума.
Заканчивался сентябрь. Погода быстро портилась. Небо затянули серо-синие тучи. Порывы ветра перемежались полосами дождя. Было сыро и холодно.
Первое время я жил в квартире сослуживца, уехавшего в отпуск. Благо северные отпуска длительные. Я пользовался его тахтой, посудой. Спасибо ему за гостеприимство и доброту. Я понимал, что необходимо время для того, чтобы все обустроилось.
До базы подводных лодок из жилого Городка мы добирались пешком или на попутных машинах. Чтобы не месить осеннюю слякоть, приходилось, что называется, штурмом брать грузовые машины – «скотовозы», как называли их флотские остряки, военных строителей – «союзников», чтобы на этих попутках добраться до базы атомных подводных лодок. Если машина была с открытым кузовом, то все я делал в три касания: первое – рука
ухватывается за борт, нога на покрышке колеса, второе – подтягивание, третье – заброс ног и
тела в кузов. У нас, лейтенантов, это получалось ловко, но вот заслуженные капитаны третьих и вторых рангов, осиливали эти приемы с трудом, вдобавок им мешали портфели-«дипломаты» – непременный в те годы атрибут флотских офицеров, ну, как пистолетная кобура у армейских офицеров.
В один из таких промозглых дождливых дней, стоя в компании офицеров, ожидавших
попутную машину, я услышал громкое:
– Лейтенант, почему зад зашит?
Обернувшись, я увидел подполковника с красными просветами на погонах.
– Почему у вас зад зашит? – в очередной раз громко задал вопрос подполковник.
Я не понял, о чем это он? А… это он о зашитой складке на спине моей шинели, наконец дошло до меня. На мне была новая шинель, я надел ее первый раз и не успел распороть складку.
Комедия продолжалась:
– Лейтенант, разорвите себе зад! Разорвите или я разорву! – Лицо подполковника налилось краской, глаза сузились.
– Есть разорвать зад… – нашелся я в ответ. Тут подошла машина, и я первым рванул в кузов. В машине, на мой вопрос «Кто это был?» получил ответ: «Комендант гарнизона».
Так произошло мое знакомство со «знаменитым» комендантом.
Одним из первых моих поручений была расчистка береговой полосы: во главе десятка матросов мне требовалось в течение нескольких часов привести в порядок береговую черту перед прибытием очередной «высокой» комиссии. День был ненастным. Темно-фиолетовые тучи лежали над самым горизонтом. От них вверх уходили темно-сизые полосы, сквозь которые просматривались узкие полоски неба. То начинался, то прекращался мелкий осенний дождь. В его мокром тумане жалобно крякали чайки.
Мы собирали топляк, выброшенный морем на берег и сжигали его, переворачивали с помощью ломов и лопат запачканные сверху мазутом камни – мазутом вниз и мыли щетками большие валуны, перевернуть которые было невозможно. Задание было выполнено в срок.
Как я уже говорил, офицеры прибывали в часть на катере, при этом личный состав и дежурная служба выстраивалась на пирсе рядом с плавказармой.
Наш главный инженер носил «кошачью» фамилию. Матросы вовсю издевались, обыгрывая его фамилию. На построении, в момент, когда катер с командиром и офицерами ошвартовывался, на пирс перед строем выпускали серого замызганного кота в тельняшке с криками: «Кот, гад, опять нагадил на палубу! Паразит!» Все хохотали. Главный инженер зверел, но сделать ничего не мог. Формально призывали к ответу кота, а не его.
Вот так развлекался любимый личный состав…
После возвращения сослуживца из отпуска я разместился на ПКЗ. ПКЗ – это плавучая казарма или гостиница. Такие гостиницы строили финны для своих лесорубов, валивших лес в отдаленных прибрежных районах, а потом продавали нам, чтобы там жили советские подводники. В плавказарме по палубам размещались двух- и четырехместные каюты, как номера в гостинице, имелся актовый зал, столовая, камбуз, душевые кабины и сауна. Жить можно.
Заканчивалась короткая северная осень. Осенью Баренцево море особенно неспокойно. В октябре штормы – дело обычное. Штормило уже несколько дней. Отголоски этого шторма чувствовались и в заливе. Крупные свинцово-зеленые волны расходились по заливу, проникая во все бухты и бухточки. Громко кричали над водой бакланы.
Утром катер по пути в часть еле справлялся с волной. Офицеры старались укрыться за его надстройкой от пронизывающего северного ветра и соленых брызг…
Постепенно я знакомился с офицерами части. Помогал в этом мой наставник капитан-лейтенант. Как я уже говорил, на финском ПКЗ была, ясное дело, финская сауна – парилка по-нашему. Командовал ПКЗ старший лейтенант, здоровенный парень. Он заведовал и сауной, потому что умел, как говорили офицеры, еще делать массаж. Сауну нашу посещали не только командир и его замполит, но и штаб-офицеры флотилии. Матрос-кок заваривал специально к банному дню морс из северной клюквы, морошки и пахучих трав…
В общем, мой наставник капитан-лейтенант Б., взявший шефство надо мной – молодым лейтенантом, договорился о парилке. Пар я тогда переносил нормально, но массаж был делом совсем непривычным. Мне, распаренному, выворачивали за спину руки, крутили суставы, били ребром ладони по ребрам и животу, а в конце – походили по моей спине локтями… Еле выдержав эти истязания, я выбрался чуть живым из рук массажиста, после чего, не глядя, опорожнил кувшин морса. Морс привел меня в чувство. Наверное, в этой сауне и в этом массаже что-то было, потому что на следующее утро у меня болела каждая мышца, а вот суставы были словно смазаны свежим машинным маслом. Я их совсем не чувствовал!
В один из дождливых осенних дней, когда на улице было сумрачно и сыро, а залив заволокло рваным туманом, поступило приказание всем офицерам, выпускникам 1973 года, собраться в актовом зале Дома офицеров флота на совещание, которое будет проводить с молодыми офицерами командующий нашей флотилии. В те годы флотилией атомных подводных лодок командовал контр-адмирал М-й.
На совещании я, как и десятки других молодых офицеров, впервые увидел и познакомился с командующим. Эта встреча произвела сильное впечатление. Во-первых, командующий показался мне интеллигентным, спокойным, уравновешенным человеком. Во-вторых, его речь ровная, выразительная, как говорят – профессорская, была насыщенной и интересной. В-третьих, Звезда Героя на груди – нам, молодым офицерам, именно таким представлялся командир атомного подводного ракетоносца. Позже узнал, что командующий флотилией участник войны, начинал службу на дизельных подводных лодках Тихоокеанского флота. Первым из командиров-подводников осваивал новые районы Атлантики. Доктор военно-морских наук – я не ошибся, когда характеризовал его речь, как профессорскую, – автор научных публикаций, публицистических и литературных работ.
Было очевидной удачей начинать службу на Севере, под командованием такого удивительного человека.
На этом совещании встретил двух своих однокашников – лейтенантов. Они были из первой роты, но я очень обрадовался. Мы договорились после совещания посидеть в кафе и отметить нашу встречу. В кафе мы заняли столик у окна. Я огляделся. Стены кафе украшали очень модные тогда чеканки по меди парусников и современных кораблей… Подняли по рюмке коньяка «За встречу!», «За нас!», «За нашу службу!». Засиделись допоздна. Было уютно и по-домашнему вкусно. Договорились чаще встречаться, но жизнь развела нас. Одного, как стало известно позже, перевели на другую флотилию, второго – в группу «акванавтов-глубоководников». Больше мы не виделись.
…Крутые порывы ветра налетали на скалы, вода в заливе почернела. Черная вода, черные сигары лодок, черные дикие скалы и наши черные здания придавали пейзажу какую-то трагическую нереальность, как будто из какого-то футуристического фильма о жутком будущем.
По понедельникам, у нас – политические занятия. Проводил их замполит в актовом зале плавказармы. Начинал он с разборок нарушений за выходные дни, а заканчивал международной обстановкой. Осенью 1973 года в Чили произошел военный переворот. Президента-демократа Альенде убили, пришедшая к власти хунта Пиночета расправлялась с чилийским народом. Наши газеты писали о фашистском терроре в Чили, который превратил стадионы страны в концлагеря. Замполит с пафосом клеймил позором чилийскую хунту, но все это было как-то очень далеко от нас и, честно говоря, не очень трогало.
Осень быстро уступила место зиме. Низкое зимнее солнце едва виднелось над вершинами сопок. Воздух благоухал морозом. Резко похолодало. И вот первый снег… Не просто легкий снежок, а настоящая пурга. Ветер и снег, ветер и снег…
Я начал готовиться к зачетам и экзаменам на допуск к самостоятельному управлению, но командование приняло решение направить меня на специальную стажировку в начале следующего года в Атомный институт, в столицу. Это известие меня очень обрадовало. Целый год учиться и работать в научной группе специалистов-атомщиков, что может быть интереснее.
Несколько дней непрерывно мело. Все окрестные сопки засыпало снегом. В Городке огромные сугробы. В свете уличных фонарей тугие снежные вихри становились особенно заметными. Матросы не успевали убирать с улиц снег. Снег белый – как пудра.
Обратил внимание, что на Севере почему-то нет воронья. Удивился.
Наш начальник финансовой части слег в госпиталь с приступом почечной болезни. Командир назначил меня временно выполнять его обязанности. Вся финансовая деятельность перегрузочного комплекса свалилась на меня – «зеленого» лейтенанта. Пришлось навестить начфина в госпитальной палате, оставив ему мандарины в кульке и получив от него «ценные указания», засучив рукава, начать работать.
Предстояла выдача денежного довольствия матросам и офицерам. Начал выдачу денег, отложив крупными купюрами зарплату командиру. Сумма была большая, северная. Отнес ее лично командиру в каюту. Затем раздал деньги офицерам и, наконец, матросам. Несколько раз звонил замполит, интересовался, как идет выдача. Я доложил, что нормально.
На столе у меня осталась кучка мятых мелких купюр, много мелочи… и вдруг до меня дошло, почему звонил замполит.
– Черт возьми! – вырвалось у меня. Я не отложил и не отнес ему в каюту зарплату. Начал считать оставшиеся деньги. Нужная сумма набиралась, но в мелких купюрах и мелочью… Делать нечего, отнес все это к нему в каюту, выслушал много лестного о себе и… стал главным врагом нашего зама.
На следующий день был приказ по части, и, к моему великому облегчению, мне не нужно было больше быть финансистом части.
Продолжаю изучать как аппаратуру и приборы нашей лаборатории, применяемые в ходе первого физического пуска реактора, так и оборудование перегрузочного комплекса. Чрезвычайно важным и опасным в радиационном и ядерном отношении объектом было здание № 5 – хранилище отработанного ядерного топлива бассейнового типа, построенное в начале шестидесятых годов. Впоследствии оно стало одним из самых крупных в мире мест сосредоточения и хранения отработанного ядерного топлива из реакторов атомных подводных лодок.
Внешне это было огромное здание своеобразной мрачной и угрюмой архитектуры, без окон, выкрашенное в черный цвет, стоящее на скале среди сопок. Под слоем воды в нем хранятся отработанные тепловыделяющие элементы с перегруженных активных зон реакторов подводных лодок. Радиационный фон в хранилище сильно повышен, но, несмотря на это, эксплуатация здания продолжается.
Жидкие радиоактивные отходы складируют и хранят в трюмах старого списанного танкера, пришвартованного к пирсу с другой стороны нашей плавказармы, который, как мне стало известно потом, был отбуксирован и затоплен, в одному богу известном месте, на Севере.
Нужно сказать, что перегрузки активных зон реакторов подводных лодок проходили не только у борта плавмастерской нашего комплекса. Перегрузки осуществлялись на судоремонтных заводах в плавучих доках и в сухом доке на судостроительном заводе под Архангельском. Офицеры комплекса были постоянно в командировках по 3–4 месяца, столько, в среднем, продолжалась перегрузка. Оборудование регулярно перебрасывалось из одного места в другое, все это требовало слаженной организации работ и корректировки планов.
В лаборатории физического пуска реакторов своего личного состава не было, и мне приходилось привыкать к работе с матросами других подразделений, а это достаточно хлопотно, потому что свой матрос есть свой, а личный состав чужого подразделения не особенно стремится выполнять приказания «чужого» офицера.
Здесь, на Севере, осенью не бывает долгих, неделями идущих дождей, нет грязи. Сезон осени скоротечен и совсем не похож на золотую осень Средней полосы. Здесь есть два сезона – полярный день и полярная ночь. И то, и другое удивляет, раздражает, угнетает. На Севере живешь волевым усилием, преодолением, надеждой на лучшее.Как у Высоцкого:
Север, воля, надежда,
Страна без границ.
Снег без грязи,
Как долгая жизнь без вранья.
Так и жили…
Наступила настоящая зима. Сильный мороз обрушился неожиданно. Запуржило… Снег, снег, снег… На оконных рамах налипли комья снега, балконы занесены полностью.
Полярная ночь вступила в свои права. Бледные сполохи зеленовато-фиолетовых лент северного сияния колыхались над головой. Иногда, сияние напоминало подсвеченные облака и не производило впечатления.
Но однажды, когда я поздно возвращался со службы, а ночь стояла ясная и безоблачная, звездное небо над головой неожиданно дрогнуло и заколебалось, как занавес, красно-сине-фиолетовым цветом. На мгновение мне показалось, что земля поехала у меня под ногами. Это похоже на ситуацию, когда, стоя на перроне, при начале движения поезда, кажется, что перрон уходит из-под ног. Я остановился пораженный. Такого мне еще не приходилось видеть. Я стоял как вкопанный, запрокинув голову и глядя на небо широко раскрытыми глазами.
До этого я не раз видел северное сияние, но оно было слабым, состоящим из зеленоватых полос или свечения, напоминавшего легкие облака. В этот раз все было не так. Будто электрический разряд потряс небо. С одного его края в другой, мощное, как луч прожектора, со страшной быстротой стало переноситься странное
трепетание. Красно-синие и фиолетовые широкие полосы с трепетанием, заходя одна за другую,
гаснув и тут же загораясь вновь, пересекали все небо с явственным шорохом и треском.
Снег под моими ногами посветлел и приобрел красноватый оттенок. Казалось, будто
какой-то таинственный и могущественный бог Севера куролесил по всему небосводу. Сколько
прошло времени, я не мог бы сказать. Минута или более…
Но вдруг все сразу погасло и стало еще темнее. После того, как глаза привыкли к темноте, я различил огромное пространство неба, усеянного крупными яркими звездами, серебристый снег вокруг и какой-то неясный туман по вершинам сопок. Я оглянулся. Никого вокруг не было. Только ночь и снег…
Служба моя шла своим чередом…
Юношеский максимализм сошел с меня вместе с курсантской формой. То, что я мог позволить себе курсантом, офицером было просто невозможно.
Нет, я не стал образцово-показательным офицером, разгильдяйства во мне оставалось еще много, но я стал соизмерять последствия. И, главное, я научился смотреть на себя со стороны, у меня хватало характера посмеяться над собой! Что не раз позволяло мне сохранить выдержку в самой нервной ситуации.
Вообще, человек я открытый, коммуникабельный, при случае могу блеснуть остроумием и умом. С этим все в порядке. Наверное, это идет от силы моего характера, а тот, в свою очередь, от имени. Мое имя – имя сильного человека – лидера.
Я всегда, ставя перед собой вполне серьезные цели, достигаю и реализовываю их спокойно, уверенно, без оглядки на окружающих. Наверное, на мой характер влияли и звезды в момент моего рождения: начало августа. «Царь зверей» – шучу над собой. Я легко и без сожаления трачу деньги, люблю хорошее застолье и дружную компанию. В повседневной жизни приветлив, что иногда воспринимается окружающими как слабость, но это не так. Как-то сотрудники оценили меня: «пушистый бультерьер» – очень галантный, но с железной хваткой – в этом есть доля правды.
Здесь уместно, наверное, сказать, что мое внутреннее нравственное состояние позволяло смотреть своим товарищам, сослуживцам честно в глаза с чистой совестью. В нашей среде, среде молодых офицеров-перегрузчиков, не было принято говорить о карьере, с самоиронией и едким смехом встречали мы такие разговоры. И чувство товарищества для нас заключалось не только в веселой компании, но и в готовности прийти на помощь друг другу и в трудностях повседневной жизни, и в опасностях нашей работы. Радиационная опасность постоянно висела над нашими головами, но мы были молоды…
Первый год я на Севере, но не унывал. Постепенно знакомился с офицерами перегрузочного комплекса. Многие из них здорово помогли мне с изучением материальной части комплекса. Мои непосредственные начальники – «научный руководитель» нашей лаборатории и «старший инженер – физик» – много времени уделяли моему вхождению в работу лаборатории. Научный руководитель и старший инженер-физик готовили меня к сдаче на допуск к самостоятельному выполнению функций начальника смены при перегрузке реакторов. Помогли подобрать документацию, описания и чертежи специального перегрузочного оборудования и приборов. В нашей лаборатории я тренировался в обращении со счетчиком нейтронного потока, от стороннего полоний-бериллиевого источника, который мы устанавливали на реакторе во время первого, физического, пуска, после загрузки новой активной зоны.
Постепенно я начал разбираться в задачах, стоящих перед лабораторией, вникал в особенности происходящих при решении этих задач физических процессов в лодочном реакторе.
Конечно, технические и специальные термины, касающиеся описания процессов в ядерной энергетической установке, я здесь умышленно упростил, дабы не утомлять читателя, но кое-что все же, для понимания, сказать должен.
Состояния ядерного реактора атомной подводной лодки, с точки зрения особенностей управления, разделяются на три группы: пуск (ввод), работа на мощности и выключение (вывод). Пуском реактора называют приведение его в критическое состояние и последующее увеличение мощности до заданного уровня. Первый, после перегрузки активной зоны реактора, пуск называют физическим пуском. Следующие пуски называются эксплуатационными.
Физический пуск реактора требует обширных испытаний и измерений, определяющих основные его характеристики. Дело в том, что получаемые расчетным путем в ходе проектирования нейтронно-физические характеристики реактора не являются достаточно надежными и требуют экспериментального уточнения. Программа физического пуска предусматривает определение таких физических характеристик реактора, как критическое состояние, запас реактивности, распределение нейтронного потока, температурные эффекты, градуировка управляющих органов, измерение эффективности биологической защиты и многое другое.
Одной из важнейших задач физического пуска является определение критической загрузки реактора, то есть того минимального числа рабочих каналов, при котором в активной зоне, заполненной замедлителем, начинается самоподдерживающаяся цепная реакция деления.
Сложность контроля за возникающим потоком нейтронов в том, что штатная лодочная аппаратура не может работать в таком большом диапазоне изменения плотности нейтронов и на первом этапе не чувствует все возрастающего потока, поэтому перед загрузкой активной зоны в реактор вводят искусственный полоний-бериллиевый источник. После этого загружают очередную партию рабочих каналов, затем – следующую. И так шаг за шагом. Признаком достижения критической загрузки является непрерывный рост плотности нейтронов. В этот момент искусственный источник удаляют из активной зоны. Дальнейшую загрузку рабочих каналов производят при введении в активную зону компенсирующих стержней. После каждой очередной загружаемой партии компенсирующие стержни поднимают до уровня, соответствующего критическому состоянию. Шаг за шагом догружают активную зону оставшимися рабочими каналами и одновременно стоят кривую эффективности компенсирующих стержней. По этой кривой оценивают полный запас реактивности реактора.
В программу физического пуска входит градуировка регулирующих и аварийных стержней. При разогреве активной зоны определяют изменение реактивности, обусловленное температурными эффектами. Кроме этого, определяется характер энерговыделения в объеме активной зоны.
Таким образом, физический пуск, по наименованию которого и названа наша лаборатория, – весьма ответственная, трудоемкая, наукоемкая, к тому же связанная с повышенной ядерной опасностью операция.
Эти знания мне здорово пригодились позже, во время специальной стажировки в течение года, в научной группе специалистов-атомщиков Атомного института.
Дни летели за днями… Вернее, ночь летела за ночью, ибо полярная ночь визуально не делила сутки на день – ночь. Все время было включено электричество. Уходя на службу я видел снег, кружившийся у фонарей на причале, и, возвращаясь со службы, видел то же самое – снег так же кружил у светящихся фонарей. Были дни, когда снег валил стеной. Кромешная тьма, пурга, метель, ветер, заносы на дорогах – постоянные спутники службы на Севере.
Не знаю, чем объяснить, но психологически бывало, что день тянулся за днем, как резиновый, а бывало – проносился, как проносится мимо полустанка скорый поезд. Служебные будни в своей массе ничем не отличались друг от друга, и сейчас, десятки лет спустя, вспомнить что-либо особенное не представляется возможным…
После теплых южных зим к северной зиме привыкал сложно. Хотя мороз стоял градусов двадцать, вода в заливе не замерзала, потому что теплые воды Гольфстрима делали бухты Кольского залива незамерзающими. Но особенно доставал ветер – ледяной, пронизывающий, пробирающий до костей. Несколько раз сильно обмораживал лицо и уши. Кожа болела и слезала клочьями. Но постепенно привык.
Человек ко всему привыкает…
В один таких ветреных зимних дней я впервые близко увидел упряжку северных оленей. Упряжка состояла из легких нарт и четырех оленей. Олени были совсем маленькие, по пояс среднему человеку. Темная шерсть на спине и загривке и светлая, почти белая, на брюхе. Недлинные, корявистые рога и распластанные, как небольшие лыжи, двойные копыта поразили меня. Благодаря этим копытам олени могли бежать по глубокому снегу, почти не проваливаясь. Олени имели спереди широкую грудь, большие черные влажные глаза с густыми ресницами. Широкие влажные ноздри были окутаны инеем ….
Небольшого роста, плотные лопари, стояли рядом с нартами. Они приехали к нам в поселковый «военторговский» магазин за водкой.
Под завывание пурги, под сполохи северного сияния, в темноте полярной ночи, заканчивался 1973 год. Год моего выпуска из «Системы», год начала службы на Севере на перегрузке реакторов. Год заканчивался лично для меня неплохо. Я служил в лаборатории физического пуска реакторов, и в начале будущего года мне предстояла командировка в столицу на годичную стажировку в Атомный институт. После того как стало известно, что мою кандидатуру утвердили в штабе флота, я ходил в приподнятом настроении. Вместо «каторжной» службы, какую несли сотни молодых прибывших на флотилию лейтенантов, которых гоняли «в хвост и в гриву», я буду учиться и перенимать опыт у ведущих ученых-атомщиков в столице. И не месяц или два, а целый год!
Глава 4
Столица. 1974 год
В конце января 1974 года я прибыл с Севера, где царила полярная ночь, в столицу, в царство неоновых огней и прекрасных подземных дворцов метро. Я ликовал: «В этом царстве я буду целый год! Целый год – без бешеных ветров и холодов, без «идиотизма» службы. Я – лейтенант – буду учиться и работать в Атомном институте. Это сказка наяву!»
Первые дни, спускаясь в теплое красивое метро, удивлялся, как люди не ценят такого комфорта. Не надо в пургу или дождь штурмовать кузов попутного грузовика. Не надо месить снег или грязь несколько километров от базы подводных лодок до жилого городка.
Это было чудо!
Заснеженная девятимиллионная столица сразу поразила меня громадностью своих зданий, многолюдностью и удивила судорожной спешкой своих жителей. Казалось, уличная толпа двигалась ускоренно, на лицах была стремительная озабоченность, словно все куда-то опаздывали… Хотя на улице было морозно, градусов десять, и шел легкий снег, многие, особенно молодежь, ели на ходу мороженое. Удивительно!
Над головами прохожих красовались припорошенные инеем громадные щиты: «Решения XXIV съезда КПСС – в жизнь!», «Ленинскую внешнюю политику ЦК КПСС и Советского правительства одобряем!»
Расчищенные от снега столичные улицы заполняли стада машин. Это были «Победы», «ЗиМы» – красивые большие машины, сильно напоминавшие американский «Бьюик Супер» 1948 года, элегантные «Волги» со скачущим оленем на капоте, как их называли «диван на колесах», ставшие, как потом оказалось, символом «периода застоя», «Москвичи», маленькие «Запорожцы», прозванные в народе «мыльница», прототипом которых была итальянская малолитражка «Фиат – 600», и, конечно, «Жигули». Среди этих машин на улицах изредка мелькали иномарки – немецкие «Опели», американские «Форды» и «Крайслеры». Автомобильный поток гудел, рычал, скрипел тормозами на светофорах и поражал провинциалов.
В легкой морозной дымке столица производила впечатление, а своим деловым ритмом подхлестывала любого приезжего.
Вечером первого дня приезда в столицу я зашел перекусить в небольшую пельменную, на окраине района, где располагалась наша ведомственная гостиница, и тут же пожалел об этом. Шесть-семь высоких круглых столиков занимали, сгрудившись по три-четыре человека, грязновато вида мужики. В пельменной чувствовался стойкий запах перегара, прокисшего пива и табачного дыма. На столах стояли высокие темные бутылки объемом 0,8 литра, как их называли «огнетушители», в которые обычно разливались дешевые плодово-ягодные вина, и стаканы с марганцового цвета «бормотухой», распространявшей запах дешевого вина, а в помещении гудели подвыпившие голоса.
Нужно сказать, что пару лет назад – в семьдесят втором году – в стране началась очередная борьба с пьянством: сдвинули часы начала продажи спиртных напитков на одиннадцать часов, запретили продавать водку по воскресеньям и нещадно карали за распитие спиртного в общественных местах. В народе бытовала присказка: «Спасибо партии родной, не пьем мы водку в выходной, а пьем мы только «Южное», никому не нужное». В столице похоже, народу было плевать на все эти запреты…
Быстро ретировавшись из забегаловки и купив снеди в гастрономе, я поужинал в гостинице.
Группа наша состояла из четырех офицеров с разных флотов…
Мы представились в Главном техническом управлении флота, доложили о прибытии и стали на все виды довольствия. Денежное содержание будете получать здесь в Техупре, раз в месяц, предупредили нас.
В Атомном институте группу нашу встретили тепло и приветливо. Научные сотрудники, да и руководство института, относились к флоту с большой симпатией, что шло еще от создателя, отца-основателя атомной энергетики, чей огромный бюст, вернее голова с бородой, присыпанная снегом, встречала нас на площади перед проходной Атомного института.
Еще при жизни отца-основателя уважительно называли «Борода» и рассказывали старую историю, когда он дал зарок не бриться до окончания работ по созданию первого в стране атомного реактора.
Мы вошли в состав научных групп, руководимых крупными учеными, и занимались вместе с ними исследованиями, постепенно входя в курс дела и по мере сил помогая и находя себя в этой научной работе.
Все в институте напоминало о его основателе. Даже тропинки для прогулок и размышлений на территории институтского парка, больше напоминающего лес, были проложены не по прямой, а изгибаясь, чтобы не пропадало ощущение густого леса. «Борода» любил такие прогулки. Сейчас, зимой, высокие заснеженные ели придавали территории института спокойный, даже умиротворенный вид. Но вид этот был обманчив. Вскоре я понял, что за стенами этих зданий и лабораторий кипит мощная научно-экспериментальная работа.
