Александра Никитична Анненская
Анна
Глава VIII
С тех пор как Анна жила в Петербурге, прошло больше четырех лет. Семейство Миртовых снова все собралось вокруг стола с завтраком, как и в день ее приезда. Татьяна Алексеевна полулежала на софе, вместо нее разливала кофе Варя; Жорж, который через год должен был праздновать свое совершеннолетие, давно уже освободился от присмотра гувернера; Анна сидела подле своих кузин, так же нарядно одетая и туго затянутая в корсет, как они; Иван Ильич по своему обыкновению читал газету, а Матвей Ильич поместился за отдельным столиком и так сильно задумался, что, казалось, не замечал ничего окружающего.
– Мы, конечно, поживем несколько дней в Дрездене, – заговорила Анна, продолжая начатый разговор, – мне так хочется осмотреть тамошнюю картинную галерею!
– В Дрезден мы заедем на возвратном пути, – отвечала Татьяна Алексеевна, – мне хочется прежде кончить курс лечения на водах.
– Но вы не забыли нашего уговора, maman, – обратился к матери Жорж, – пока вы будете лечиться, я съезжу на месяц в Италию.
– Это зависит не от меня, а от твоего отца, – отвечала Татьяна Алексеевна. – Спроси у него, сколько денег назначает он на твое путешествие.
Жорж тотчас же предложил этот вопрос Ивану Ильичу.
– Уж, право, не знаю, – отвечал тот. – Разорите вы меня совсем с этим путешествием! Я никогда не воображал, что поездка за границу стоит так дорого!
– А разве уже решено, что вы едете? – спросил Матвей Ильич, как будто очнувшись от сна.
– Как же не решено? Уже давно! – сказала Татьяна Алексеевна. – Вы знаете, что доктор посылает меня на воды, а детям также необходимо побывать за границей: я считаю, что без этого образование их не будет вполне кончено.
– Да, брат, – добродушно заметил Иван Ильич, – и у тебя из кармана вылетит не одна лишняя сотня рублей; ведь, наверно, твоей дочери понадобится не меньше разных разностей, чем моим.
– Анна не поедет за границу, – проговорил решительным голосом Матвей Ильич после минутного молчания.
– Как не поеду, папа! – вскричала девочка, вскакивая с места. – Отчего же мне не ехать? Куда же я денусь?
– Твоя бабушка, Анна Федоровна, давно просит, чтобы я отпустил тебя погостить к ней; я обещал ей, что ты проведешь нынешнее лето в Опухтине, – отвечал Матвей Ильич. Он проговорил слова эти с видимым усилием, лицо его было пасмурно и выражало страдание.
– Да зачем же непременно это лето, папа? – возражала Анна чуть не со слезами. – Я могу съездить к бабушке когда-нибудь после! С какой же стати мне сидеть в деревне, когда Варя и Лиза будут веселиться за границей!
– Какая ты странная, Анна! – заметила Варя. – Ты все хочешь равняться с нами: ведь мы же старше тебя; когда нам было четырнадцать лет, мы не ездили за границу.
– Это совершенно справедливо, – сказала Татьяна Алексеевна. – Я не хотела говорить вам этого, брат, но Анна даже несколько стеснила бы меня. Варя и Лиза уже могут всюду выезжать, как взрослые девушки, а она еще ребенок – мне пришлось бы держать гувернантку для нее одной.
– Ах, ma tante, мне не нужно гувернантки! – упрашивала Анна. – Мне так хочется ехать с вами. Возьмите меня, уговорите папа, чтобы он отпустил меня! – Она бросилась к тетке, схватила ее руку в обе свои и готова была стать перед ней на колени.
– Тише, тише, – остановила ее Татьяна Алексеевна, – ты знаешь, что я терпеть не могу сцен; воля отца должна быть для тебя законом: если он желает, чтобы ты провела лето в деревне, у него, вероятно, есть на это причины!
Анна попробовала было обратиться к отцу.
– Мне очень грустно, что я должен отказать тебе, моя милая, – ласковым, печальным голосом сказал Матвей Ильич, – но это дело уже решенное: ты поедешь в Опухтино. С этими словами он встал и вышел из комнаты.
Анна видела, что ей не осталось более надежды, Она вернулась на свое место, едва сдерживая слезы.
– Удивляюсь, право. Annette, из-за чего тебе огорчаться, – сказала Лиза. – Давно ли ты так любила деревню? Тебе должно быть даже приятно съездить туда.
– Ну уж приятно, нечего сказать! – вступился Жорж. – Прожить три-четыре месяца с мужиками да с какою-то из ума выжившею старухою! Нашла удовольствие!
От слов Жоржа жизнь в деревне представилась Анне еще печальнее, чем ей показалось сначала: губы ее задрожали, она закрыла лицо руками и вся в слезах выбежала из комнаты.
Сборы к отъезду заняли весь дом. Бедная Анна с утра до вечера принуждена была слушать, какие вещи кузины ее хотели взять с собой и какие намерены купить за границей, какие достопримечательности Европы стоило осматривать и какие нет; в каких местностях можно было ожидать каких развлечений. Со всеми знакомыми ни о чем не говорилось, кроме путешествия; одни рассказывали впечатления, вынесенные из своих за граничных поездок, другие выслушивали планы и предположения Миртовых. При этом все находили вполне естественным, что Анна не поедет с теткой.
– Она еще слишком молода, – отвечала Татьяна Алексеевна на вопросы знакомых, – я не могу вывозить ее вместе с моими дочерьми. Матвей Ильич хочет, чтобы она провела лето у своих родственников и деревне. – И никто не делал ни малейшего замечания на это распоряжение.
Варя и Лиза были очень рады, что кузина не поедет с ними. С тех пор как Анна перестала заслуживать их презрение своими «мужицкими манерами», они стали еще недоброжелательнее прежнего относиться к ней: они завидовали ей, завидовали ее способности к учению, тем похвалам, какими продолжали осыпать ее учителя, завидовали живости и остроумию, с которыми она, попривыкнув к обществу, умела поддержать разговор; завидовали даже ее красоте: зеркало говорило им, что Жорж был прав, что их худощавые личики с бледными щеками, тонкими губами, безжизненными глазами теряют всякую привлекательность рядом со смуглым лицом Анны, с ее блестящими глазами и пунцовыми губами.
Анна попробовала обратиться еще раз к отцу в надежде смягчить его, но это было напрасно: Матвея Ильича все считали удивительно добрым отцом, потому что он никогда не бранил свою дочь и никогда не жалел для нее денег; но, в сущности, только этим и выражалась его любовь к ней. Он очень редко ласкал ее и почти никогда не разговаривал с нею; она ни разу не видала квартиры, где он жил; она не имела ни малейшего понятия ни о его занятиях, ни о его времяпрепровождении; он часто приходил к Ивану Ильичу, но девочка чувствовала, что приходит он вовсе не для нее, а просто потому, что ему приятно проводить время в родственной семье; часто при этих посещениях он даже не обращал на нее никакого внимания. В последнее время он стал как-то сильно молчалив и задумчив; он по-прежнему не отказывал дочери в деньгах ни на наряды, ни на плату учителям, но выдавал требуемые суммы не сразу и с некоторым неудовольствием. Когда Анна заговорила с ним о поездке за границу и начала со слезами упрашивать его не отправлять ее в Опухтино, он в первый раз рассердился на нее.
– Это ни на что не похоже! – почти закричал он. – Я слишком избаловал тебя, исполняя все твои прихоти! Я тебе сказал, что уж решился отправить тебя к бабушке, и пожалуйста, чтоб об этом не было больше разговора! Оставь меня в покое.
И с этих пор он стал еще угрюмее, еще реже прежнего обращался с чем-нибудь к дочери.
Анна видела, что для нее потеряна всякая надежда, и, как обыкновенно бывает с людьми, самая эта безнадежность облегчила ей горе. Когда она поняла, что поездка в Опухтино неизбежна, она стала мысленно примиряться с этой поездкой и находить хорошие стороны деревенской жизни. В этом помогали ей Татьяна Алексеевна и Жорж.
– Тебе должно быть приятно, что отец отправляет тебя на лето именно в Опухтино, – говорила ей тетка. – Помнишь, какой смешной дикаркой приехала ты оттуда! Пускай же и твоя бабушка, и все тамошние увидят, что сделал из тебя Петербург! Они знали тебя глупой деревенской девочкой – пускай увидят, как ты здесь образовалась и похорошела.
И Анне стало казаться действительно очень приятно похвастаться переменой, происшедшей в ней, перед деревенскими дикарями. Она с ужасом вспоминала о том, как проводила свое детство, какие игры занимали ее, каким грязным, оборванным обществом была она окружена. Из редких писем Анны Федоровны она видела, что это общество до сих пор считает ее своею, что оно относится к ней, как к равной, с прежним бесцеремонным дружелюбием: не худо будет положить этому конец, не худо будет показать всем этим бедным, глупым людям, что она не прежний бессмысленный ребенок, что она стоит неизмеримо выше их!
Жорж беспрестанно высказывал Анне сожаление, что она не едет с ними, но его сожаление выражалось в такой обидной для нее форме, что это заставляло ее нарочно отыскивать приятные стороны своей предстоящей летней жизни.
– Бедная Анна! – говорил он. – Пока мы будем осматривать разные галереи и музеи, она будет сидеть, пригорюнившись, у окошечка какой-нибудь курной избы!
– Как это странно, Жорж! – горячилась девочка. – С какой же стати мне сидеть в курной избе? Точно вы не знаете, что Опухтино очень богатое имение и что у нас там есть огромный барский дом!
И она мысленно приказывала растворить для себя окна и двери этого барского дома, так пугавшего ее в детстве, и величественно расхаживала по большим запустелым комнатам.
– Воображаю себе, – поддразнивал Жорж в другой раз, – как ты будешь целый день восхищаться то восходом, то заходом солнца, то коровками, то овечками!
– Не понимаю, – возражала Анна, – отчего мне смотреть на солнце и коров в Опухтине больше, чем вам в Швейцарии! У меня будут занятия, я возьму с собой книги, буду рисовать; кроме того, в соседстве, верно, найдется кто-нибудь порядочный, с кем можно будет познакомиться.
– Да у тебя и старых знакомых там немало, – продолжал неугомонный Жорж. – Помнишь тех Сеньку и Стешу и как там еще, о которых ты так много рассказывала, как только приехала из деревни?
– Мало ли что я могла болтать и делать, когда была маленькой! – отвечала Анна, и румянец покрывал ее щеки, – румянец стыда за друзей ее детства.
Она стала усердно готовиться к отъезду. Сначала в ее распоряжение был отдан один небольшой чемодан – Татьяна Алексеевна находила, что в деревню не стоит забирать много вещей, – но она чуть не со слезами выпросила себе еще два больших чемодана, и даже их едва для нее хватило. Она хотела поразить деревенских жителей как своей ученостью, так и блеском своего наряда, и потому брала с собою множество книг, почти все свои платья и несколько ящиков, наполненных лентами, кружевами, галстуками, браслетами, серьгами и всевозможными безделушками.
«Пускай и бабушка, и все они сразу увидят, что я уже не та, какой была, когда уезжала от них», – думала она, помогая горничной укладывать все эти вещи.
Глава IX
Письмо Матвея Ильича, извещавшее Анну Федоровну о том, что Анна проведет у нее лето, пришло в Опухтино в теплый апрельский день. Старушка, сильно одряхлевшая после отъезда своей милой внучки, сидела на крылечке своего домика и грелась на весеннем солнце, когда крестьянин, ездивший по своим делам в город, привез ей это письмо. Если бы радость убивала людей, то, наверно, Анна Федоровна не встала бы с места, прочтя немногословное послание своего зятя. Слезы заструились по ее морщинистым щекам, она несколько раз перечитала драгоценное письмецо, она прижимала его к груди, как будто боясь, что оно улетит и с ним вместе исчезнет и обещанная радость, – она, кажется, даже поцеловала его.
Когда первые минуты волнения миновали, она прежде всего поспешила поделиться радостью со своим неизменным другом – Матреною.
– Матренушка, голубушка! – сказала она, нетвердыми шагами подходя к открытому окну кухни и облокачиваясь на подоконник, около которого Матрена стряпала незатейливый обед двух старушек. – Грешные мы с тобой люди: бранили Матвея Ильича, злодеем его своим называли, а он – знаешь ли, счастье какое нам посылает? – Анюту к нам отпускает, на целое лето, благодетель мой!
Снова слезы появились из глаз Анны Федоровны – радостные, счастливые слезы.
– Слава тебе господи! – произнесла, набожно крестясь, Матрена. – Хоть умрешь спокойно, как еще раз поглядишь на нее, на нашу голубушку! А скоро приедет она? Как он пишет-то?
– Да пишет – в мае. – Анна Федоровна снова перечитала письмо. – Вот жаль только, что не говорит – в начале или в конце; коли в начале, так, значит, на будущей неделе; а может, в конце, тогда не скоро: ведь май-то месяц длинный, тридцать один день! – И лицо старушки затуманилось.
– Ну, много ждали, тридцать-то деньков подождем, – утешала ее Матрена. – Ведь надо все приготовить для дорогой гостьи; не увидим, как в хлопотах время пройдет!
– А все лучше бы в начале! – вздохнула Анна Федоровна. – Шутка ли, ждать целый месяц!
Матрена была права, говоря, что приезд Анны наделает немало хлопот и ей, и Анне Федоровне. Домик, в котором они жили, состоял из двух комнат и кухни. После отъезда внучки Анна Федоровна стала проводить все дни в кухне с Матреной, а через несколько времени перенесла туда и свою кровать: тоскливо ей было сидеть одной в комнатах, не оживлявшихся любимым детским голоском, да и прихварывать она начала частенько, – спокойнее и безопаснее казалось ей не разлучаться ни днем ни ночью с подругой всей своей жизни. Кухня была достаточно просторна, чтобы служить обеим старушкам и спальней, и столовой, а гости, навещавшие их, не требовали для приема особой гостиной: это были крестьяне и в особенности крестьянки деревни, находившие после своих грязных, темных изб помещение Анны Федоровны роскошным. В богато убранной гостиной они, вероятно, не сидели бы так смело и непринужденно, как в этой кухне с нештукатуреными стенами и некрашеным полом; они не говорили бы так свободно и откровенно о всех своих делах, о всех своих скорбях, печалях и заботах. Анна Федоровна мало чем могла помочь своим бедным соседям, но жизнь, полная самоотвержения и горя, научила ее сочувствовать всякому страданию ближнего, научила ее находить слова утешения и отрады для всякого наболевшего сердца. А если нужен был какой-нибудь практический совет, как избыть беду, отвратить грозившую опасность или уладить запутанное дело, на сцену являлась Матрена. Крестьяне давно оценили ее здравый смысл, и нередко одного ее слова довольно было для решения их ссор и недоумений.
Так тихо, мирно жили старушки в своей «кухне», сами не сознавая той пользы, какую приносили окружающим, и часто со слезами вспоминали те счастливые времена, когда вся жизнь их была отдана заботам о двух существах, покинувших их.
Обе они так привыкли к своей скудной обстановке, что не желали никакого улучшения ее и даже по нескольку месяцев не заглядывали в отделенные от них сенями комнаты домика. Садик, о котором Анна Федоровна так заботилась прежде, чтобы Аничка могла побегать и поиграть на ее глазах, около дома, да и цветочками бы позабавилась, почти совсем заглох.
– На что нам, старухам, цветы! – говорила Матрена. – Да и кто их будет сажать! Нам с вами, сударыня, не под силу рыться в земле, а просить кого-нибудь из деревенских, так у них и своей работы полны руки, нечего их глупостями занимать.
Анна Федоровна соглашалась со справедливостью этих слов; цветничок глох, дорожки зарастали травою, и только узенькая тропиночка, протоптанная крестьянскими лаптями, вела от калитки садика к крыльцу домика.
Но то, что годилось для неприхотливых старух, не могло понравиться молоденькой девушке, насмотревшейся разных петербургских чудес. Крестьяне-соседи рады были служить «бабушке», как все они от мала до велика называли Анну Федоровну, – рады были доставить удовольствие «маленькой Аничке», которую одни из них нянчили на руках, другие – часто вспоминали, как веселую подругу игр. В домике началась работа. Полы, окна и двери обеих комнат были вымыты самым тщательным образом; на окнах навешены белые кисейные занавески, несколько лет покоившиеся в сундуке бабушки, и наставлены горшки герани, роз и желтофиолей – подарок жены священника; вся мебель вычищена, выколочена, заштопана и подклеена; вместо маленькой детской кроватки поставлена и убрана белым нарядным покрывалом кровать Анны Федоровны, для старушки же устроена постель на двух поставленных вместе деревянных скамейках.
– Вы что же, в комнатах спать будете? – спросила Матрена, видя, что кухня опять отдается в ее исключительное распоряжение.
– Конечно в комнате, подле нее, подле голубушки, – отвечала Анна Федоровна. – Ведь шутка ли, почти пять лет я ее не видала, да и приедет она не надолго, всего на одно лето, я и наглядеться на нее не успею, как же мне спать-то далеко от нее!
– А может, это ей не понравится? – заметила Матрена. – Ведь она уж теперь не такой ребенок, как была, поди, совсем большая барышня.
– Что это ты, Матрена, говоришь! – улыбнулась Анна Федоровна. – Чтобы моей Аничке не понравилось, что я подле нее! Что она, зверем каким стала, что ли? Ну, подросла, конечно, теперь на коленки не вскочит, не скажет: «Поноси, няня», – а для меня она все еще ребенок. Да теперь, как постарше стала, так, пожалуй, еще больше прежнего оценит ласку да любовь.
Садик, благодаря стараниям двух работников, принял свой прежний вид, даже стал еще красивее, так как арендатор, которому Матвей Ильич сдал всю свою землю, за исключением небольшого участка, окружавшего домик Анны Федоровны, подарил старушке несколько кустов георгин, пионов и резеды.
В первых числах мая все было готово для приема дорогой гостьи. Началось томительное ожидание; все, что можно было сделать для Ани, было сделано, а никакое другое дело не шло на ум старушкам.
– Неужели она и вправду приедет только в конце месяца! – вздыхала Анна Федоровна. – Ведь до конца-то осталось еще больше двадцати дней.
– Ну, сударыня, – объявляла, просыпаясь утром, Матрена, – приедет сегодня наша гостья желанная, помяните мое слово, я видела во сне, что вся сирень в цветах, – это уж беспременно к радости! Надобно спечь лепешку с творогом, с дороги покушает голубка, она ведь любит лепешки.
Анна Федоровна с надеждой глядела на дорогу, Матрена пекла лепешки, но день проходил за днем, лепешки черствели, а Анна все не приезжала.
– Эх, Матвей Ильич, Матвей Ильич! – грустно покачивая головой, говорила Анна Федоровна. – И что бы ему хоть поточнее определить, в какой день выедет, видно, никогда никого он не ждал, ни о ком не томилось сердце его!
Наконец в один из последних дней мая месяца, когда дорожки садика начали уже понемногу снова зарастать травой, а пол комнат утратил часть своей чистоты, на дороге показалась небольшая дорожная коляска. Анна Федоровна легла немножко отдохнуть после обеда, Матрена дремала, сидя у окна, и очнулась только при стуке подъехавшего экипажа.
– Матушка моя! Ведь, кажись, приехала! Анна Федоровна, вставайте, приехала!
И от волнения она растерялась до того, что стояла неподвижно на месте, не спеша даже навстречу приехавшей.
– Приехала? Кто? Аничка? Приехала? – вскричала Анна Федоровна. Она вскочила с постели, как была в одних чулках, без чепчика и побежала к двери.
Аня между тем вышла из коляски и по знакомой ей дорожке садика направилась к дому, в сопровождении горничной, приехавшей с нею. Анна Федоровна встретила ее прежде, чем та дошла до крыльца.
– Аничка, радость моя! – закричала она, протягивая к ней руки, и вдруг остановилась в недоумении.
– Господи, да что же это такое! Разве это Аничка? – прошептала она побледневшими губами.
– Конечно я, бабушка, – сказала Анна, подходя к ней и целуя ее. – Неужели я так переменилась, что меня и узнать нельзя? – с тайною радостью прибавила она.
– Переменилась, родная, страсть как переменилась! – говорила Анна Федоровна, с ног до головы осматривая свою внучку. – И выросла; кажись, меня переросла, да и лицом как будто другая стала. А как же – бабушку-старуху по-прежнему ли любишь? Вот что скажи!
– Как же не любить? Конечно люблю. – И Анна снова поцеловала старушку. Поцелуй этот был не так нежен и крепок, как желала Анна Федоровна; крошка Аня гораздо горячее целовала в былые годы свою бабиньку; но старушка и тем была довольна; она привлекла к себе девушку, она покрывала поцелуями ее лоб, глаза, щеки, губы, – казалось, она хотела сразу вознаградить себя за все годы разлуки.
Анна давно отвыкла от подобных ласк; они, вероятно, тронули бы ее, если бы ее не смущала мысль о постороннем свидетеле их. Ее горничная стояла сзади нее с саквояжем в руках и осматривалась кругом с несколько насмешливой улыбкой. Анна уловила эту улыбку и постаралась освободиться из объятий старушки.
– Пойдемте скорей в комнаты, бабушка, – предложила она, – вон Софья не знает, куда деть мои вещи! Где же Матрена? Пусть бы она ей показала.
Матрена стояла на крыльце и все время не спускала глаз с бывшей своей питомицы. Она так же, как и Анна Федоровна, сразу заметила перемену в ней, в ее уме также мелькнула мысль: «Точно не наша Аничка»; но когда она услыхала, что Анна назвала ее не «няней», а Матреной, что-то как будто кольнуло ее в сердце.
Анна Федоровна, держа за руку свою внучку, подошла к крыльцу.
– Матрена, что же это ты не здороваешься с Аничкой? С ума сошла от радости, старая! – плача и смеясь в одно и то же время, проговорила Анна Федоровна.
Матрена сделала шаг к девочке. Анна небрежно поцеловала ее в щеку.
– Здравствуй, здравствуй, Матренушка, – сказала она, – пожалуйста, проведи горничную в мою комнату, покажи, куда поставить мои чемоданы; вон кучер несет маленький; надобно, чтобы кто-нибудь помог ему поднять большие.
– Не беспокойся, голубчик, все снесут; пойдем в комнату, ты, я думаю, устала с дороги, – сказала Анна Федоровна, которой хотелось, чтобы в эти первые минуты свидания милая внучка ни на кого не смотрела, ни о чем не думала, кроме нее одной.
Они вошли в комнаты. Анна скинула пальто, шляпку и перчатки, подошла к маленькому зеркальцу, украшавшему одну из стен, тщательно пригладила свои волосы, поправила несколько смявшийся воротничок и огляделась кругом.
– Какая маленькая и низенькая комнатка! Разве нельзя было очистить для нас несколько комнат большого дома, бабушка? – спросила она.
– Нет, голубчик, большого дома уж нет: в прошлом году он начал обваливаться, так арендатор велел разобрать его, – отвечала Анна Федоровна, не спускавшая глаз с внучки, как будто стараясь в чертах этой стройной, красивой, нарядной девочки узнать свою нежно любимую маленькую толстушку.
– Я думаю, здесь очень душно, – со вздохом заметила Анна.
– Мне не душно, и тебе прежде не было душно, дружочек; ты помнишь ли, как здесь со мной жила? – ласковым голосом сказала Анна Федоровна.
– Конечно помню, бабушка, я помню, как я тогда была глупа, как я не хотела носить ни перчаток, ни платьев, как часто даже снимала башмаки и чулки.
Эти воспоминания, к которым Анна относилась с презрением, были полны прелести для ее бабушки.
– А помнишь ли ты… – начала она рассказывать какое-то происшествие из времени первого детства Анны, – происшествие, очень маловажное само по себе, но для нее драгоценное, как все, имевшее отношение к ее любимице. Оказалось, что Анна забыла это происшествие, но с удовольствием слушала рассказ; а там за одним рассказом явился другой, и когда через несколько минут Матрена вошла в комнату, она увидела, что бабушка и внучка сидят рядом на диване, в дружеской беседе: Анна весело смеется, а бабушка смотрит на нее с любовью и радостью.
Лицо Матрены было нахмурено и озабочено.
– Я, право, не знаю, сударыня, – обратилась она к Анне Федоровне, – куда мы поместим эту петербургскую горничную, она не хочет жить со мной в кухне.
Анна Федоровна слегка поморщилась.
– И зачем ты привезла ее с собой, – с легким упреком обратилась она к внучке, – точно мы с Матренушкой не могли бы услужить тебе!
– Конечно нет, бабушка, – весело вскричала Анна. – Разве можно без горничной! Не беспокойся, Матренушка, я поговорю с Софьей: она должна жить, где я ей прикажу.
Матрена еще раз окинула пристальным взглядом девочку и тяжело вздохнула. Если бы даже в наружности Анны не произошло никакой перемены, эти слова, тот тон, каким они были сказаны, ясно показали бы ей, что перед нею стоит не ее прежняя «Аничка».
Анна Федоровна захлопотала, как бы поскорей чем-нибудь угостить дорогую гостью, проголодавшуюся в дороге. Матрена поспешила поставить на стол все те нероскошные запасы, какие находились в их распоряжении: крынку холодного молока, кусок сливочного масла, несколько яиц, свежий, только что испеченный хлеб и, наконец, лепешку с творогом. Анна всего покушала понемногу, только от лепешки отказалась, заметив, что «это слишком тяжело».
– А ты ведь, бывало, как любила эти лепешки! – несколько печально заметила Анна Федоровна. – Матренушка нарочно испекла к твоему приезду, думала угодить тебе!
– Благодарю тебя, Матренушка, – приветливо обратилась Анна к старой няне. – Только я уж отвыкла от прежней пищи. Я тебя попрошу накормить Софью и потом прислать ее ко мне; мне хочется поскорей разобрать свои вещи да переодеться: противно ходить в таком грязном, смятом платье.
Обе старушки с удивлением оглядели наряд девочки. Ее шерстяное синее платье, отделанное черным бархатом и украшенное несколькими рядами оборочек, казалось им даже слишком богатым для деревни – а она им недовольна!
Удивление их еще более увеличилось, когда Софья начала под надзором и по указаниям «барышни» разбирать ее чемоданы, развешивать и расставлять все заключавшиеся в них вещи. Маленькая комнатка, которая должна была, по мнению Анны Федоровны, служить спальнею и ей, и ее внучке, едва могла вместить все эти вещи. Постель старушки пришлось опять вынести на кухню, а на место ее Анна поставила стол, который должен был заменить ей туалет. Софья покрыла его белым кисейным чехлом на розовой подкладке, поставила на нем зеркало и разместила множество баночек, скляночек, щеточек, гребенок, гребеночек и коробочек. За неимением большого платяного шкафа целая стена комнаты была убита гвоздями и завешена простынями, под которыми скрывались платья и юбки, кофточки и пальто Анны. Анна Федоровна перенесла свое белье в Матренин сундук и уступила свой комод девочке, которая сверху донизу наполнила его бельем и мелкими вещицами. На столике у окна были расставлены изящные принадлежности письма, на комоде – принадлежности для рисования; книги пришлось разместить в другой комнате и занять ими шкафик, в котором Анна Федоровна хранила некоторые свои драгоценности: две чашки из сервиза, полученного ею в приданое, стакан, из которого муж ее пил чай в последний раз перед смертью, фарфоровую собачку, которой любила играть в детстве Сашечка, серебряную гремушку, присланную Матвеем Ильичом в подарок крошке Ане, и тому подобное. Для помещения Софьи была очищена и прибрана комната на чердаке, до сих пор стоявшая без употребления. Через несколько часов весь домик как будто преобразился. Обыкновенно в кухне после двух часов печка была погашена, все вымыто и приведено в порядок – и старушки мирно сидели в тихой беседе у окна. Теперь же – в шесть часов – там еще пылал сильный огонь: Матрена готовила ужин, так как Анна объявила, что для нее необходима какая-нибудь мясная пища; Софья гладила вещи барышни, смявшиеся в чемодане, и ворчала на «эту трущобу, где нельзя достать даже порядочного утюга». На столах гостиной появились книги, рабочие ящики, альбомы, а скромная спальня Анны Федоровны совершенно преобразилась.
Весть о приезде Анны быстро разнеслась по деревне; крестьянам, так хорошо знавшим ее прежде, интересно было поглядеть, какой вернулась она к ним. Деревенские мальчики и девочки с утра стали забегать в садик, заглядывать в окна, проникали даже в сени и в комнаты; но Анна, занятая уборкою своих вещей, не обращала на них внимания. К вечеру и взрослые не могли преодолеть любопытства: у калитки садика появилась толпа женщин, отчасти бывших подруг Анны.
– Смотри-ка, Аничка, – сказала Анна Федоровна, указывая на них девочке, – наши соседки идут повидаться с тобой: вон Стеша, а вот и Таня. Узнаешь ли ты их?
Анна неохотно поднялась со своего места и стала в дверях гостиной, ясно желая показать незваным гостям, что им нечего идти дальше сеней. Крестьянки вошли в сени. Они поклонились незнакомой барышне.
– А где же Аничка-то? Мы пришли ее посмотреть! – сказала одна из них, направляясь к дверям комнаты.
– Это я и есть! – с несколько презрительной усмешкой отвечала Анна. – Только теперь я уж не «Аничка», вы видите, что я в эти годы довольно выросла и переменилась.
– А признать можно, как поближе посмотришь! – добродушно заметила Стеша. – А что, ты-то узнала ли нас?
– Нет, по правде сказать, совсем не узнала. Ведь я была очень-очень маленькая, когда уехала отсюда, где же мне кого-нибудь помнить.
– Конечно, где же помнить! – согласилась одна из крестьянок. Пришедшие чувствовали неловкость. До сих пор все двери домика были гостеприимно открыты для них, их принимали не как низших, подвластных, а как добрых соседей и друзей; теперь же вновь приезжая барышня гордо стоит перед ними и даже не впускает их в комнату. Анна сама почувствовала неудобство всей этой сцены и поспешила прекратить ее.
– Благодарю вас за то, что пришли повидаться со мной, – проговорила она с милостивым наклонением головы, – в другой раз мы с вами подольше поговорим, а теперь я устала с дороги и мне хочется провести вечер с бабушкой.
Крестьянки молча поклонились и, не говоря ни слова, вышли вон.
– Что же это значит, Аничка! – вскричала Анна Федоровна, видя, что внучка ее одна возвращается в комнату. – Куда же они ушли?
– Домой, бабушка, – спокойно отвечала девочка. – Я думаю, нам первый вечер лучше провести без гостей, а от таких гостей я уж совсем отвыкла, право, не знаю даже, что делать с ними.
– Странное дело, Матренушка, – говорила в этот вечер Анна Федоровна, укладываясь спать на свое старое место подле Матрены. – Ждала я, ждала приезда Анички, думала, уж такая радость будет, а вот она приехала – радостно, правда, на душе, а все что-то не так!
Матрена ничего не отвечала; по ее сморщенным бровям и сжатым губам видно было, что она догадывается, что именно не так; но ей не хотелось огорчать старого друга своими грустными догадками.
