Сергей Алексеев
Удар «Молнии»
Поздно вечером он поехал на вокзал и по дороге только вспомнил, что у него почти нет денег, что вряд ли хватит на ближайшую электричку до станции Угловая. Смущенный и возбужденный этим обстоятельством, Грязев побродил возле касс, попытался войти в зал ожидания, однако был остановлен у вертушки – требовали проездной билет. Когда он вернулся в просторный кассовый холл с цепочками длинных очередей и сел на чемодан под щит с расписанием движения поездов, ноги сами начали выстукивать ритм, напоминающий бой барабанов в ожидании казни. Это помогало быстрее размышлять. Пол в холле был плиточный, звонкий, женские каблучки цокали по нему со звуками поцелуев…
Александр Иванович снял зимние сапоги, достал из чемодана туфли на тонкой, но твердой коже, переобулся и сбросил куртку. Публика была уже почти готова: десятка полтора пассажиров стояли перед расписанием, образовав полукруг. Он снял кепку, положил ее к ногам публики и сразу же взорвался дробным ритмом испанского танца. Надо было удивить, ошеломить вечно спешащих путников. На вокзале по-ночному было довольно тихо, лишь шорох шагов и негромкий говор. Через пару минут он уже захватил внимание кассового зала – к щиту расписания все прибывал и прибывал народ, а очереди развернулись, люди тянули шеи, прислушивались. Скоро Александр Иванович почувствовал отдачу: озабоченные лица становились светлее, у наиболее чувствительных к ритмам людей уже вызревало восхищение, и в кепку полетели деньги. Сначала сотенные бумажки, потом полутысячные… Он сориентировался в желаниях вокзальной публики и стал отбивать некий коктейль ритмов, основанный на цыганочке. Он творил, шалил, куражился, входя в раж. Зрительский накал был настолько высок, что уже перестали бросать деньги. А их бы хватило до Уссурийска!
Он чувствовал, что переигрывает, передерживает, превращая пошлость добычи денег в спектакль, но не мог остановиться, не мог обмануть публику. В толпе появились сначала две милицейские шапки, затем еще две – смотрели, таращились через плечи и при этом что-то передавали по радиостанциям. Один в бронежилете и с автоматом под мышкой протолкнулся вперед – то ли обкладывали, получив команду проверить танцора, то ли на правах власти лезли поближе, в первые ряды… Тогда он сломал почти выстроенный хрустальный дворец ритмов и широко пошел в высокую финальную присядку…
4
До назначенного с Карханом поединка, за сутки до вечера «вопросов и ответов» в Дубки ворвалась трещащая конница мотоциклистов из девяти человек да еще с пассажирами. Въехали засветло, покружили по деревне, ненадолго спешились возле магазина – покупали водку, что-то спрашивали, затем умчались к станции электрички, покатались там по перрону и лестницам, вызывая восторженный визг девиц на задних сиденьях, и полетели в сторону дачного поселка театралов.
Можно было считать, что операция началась…
Спустя полчаса в ту же сторону промчались две-три пожарные машины со световыми сигналами, а чуть позже – микроавтобус с ОМОНом. Кажется, рокеры что-то там учинили. Дед Мазай хотел забраться на крышу, посмотреть, нет ли дыма за лесом, и в тот миг увидел знакомый «Опель», подворачивающий к его дому. Владелец этой машины никак не мог быть задействованным в операции! Князь Тучков хлопнул дверцей, озираясь по сторонам, закурил, словно демонстрируя себя наблюдателям Кархана.
Так и не выглянув в слуховое окно, генерал спустился вниз и вышел навстречу гостю.
– Тебя какие черти принесли, Князь? – спросил он весело. – Неужто попроведать старика?
Тучков озабоченно поздоровался, отшвырнул сигарету, помня, что дед Мазай не выносит табачного дыма.
– Дело, товарищ генерал. Пошли в дом.
Отвлеченный рокерами, генерал никак не мог сообразить, хорошо ли, что Князь заявился вне всякой режиссуры, или плохо? Не насторожит ли Кархана, не заставит ли его принять экстренные меры? Размышляя так, он решил до конца отыгрывать внезапный визит Тучкова и повел его в мансарду, хотя перенес вещи в боковую комнату. Мансарду он называл теперь «студией звукозаписи»: пусть слушают, с чем приехал Князь, и пусть знают о его визите обе стороны и принимают соответствующие меры. Потом можно увести куда-нибудь и, если надо, объяснить ситуацию…
Строители уже заменили в мансарде окна вместе с блоками и теперь забирали стены дорогой декоративной плитой под мореный дуб и готовили пол к настилке паркета. Еще день, и «клопы» Сыча навечно останутся в стенах…
– Тут у меня стройка в полном разгаре, – сообщил генерал. – Решил вот сделать настоящую генеральскую дачу. Хватит нам жить в нищете.
– Ого, – похвалил Тучков. – Не слабо… Дело хреновое, Сергей Федорович. Славка Шут арестован, сидит в Бутырке.
Ему послышалось – «убит», сказано было с такой же непоправимой горечью и скорбью. Дед Мазай сдержал дыхание, спросил спокойно:
– За что его в Бутырку-то?
– Через своих знакомых спортсменов он устроился начальником тира в «Динамо». Я был у него, даже пострелял… Что там произошло, совершенно неясно. К его следователю прорвался – молчит как рыба. Суть в том, что из оружейной комнаты исчезло семь стволов – пистолеты Макарова. Пока ему инкриминируют халатность, но я почуял, гнут на кражу. Взлома нет, сигнализация не срабатывала. И стволов нет…
– Погоди, с каких щей макаровские пистолеты в спортивном тире? – прервал дед Мазай. – Это же не спортивное оружие!
– О, Сергей Федорович! – зло рассмеялся Князь. – Там у них есть и автоматы, и карабины. Тир сейчас полукоммерческая организация: плати денежки и стреляй из любого вида оружия. Славка еще пошутил, скоро, мол, «стингеры» прибудут, а на будущий год – установки залпового огня «Град». Там теперь все тренируются бок о бок: банкиры и бандиты, киллеры и жертвы. Спортсменов туда на выстрел не подпускают! Только на общих основаниях.
– Чем же я помогу Шутову? Ты же за помощью прилетел?
– Как – чем? – изумился Тучков. – Поехали в Москву! Надо, чтобы Славку перевели на Лубянку в следственный изолятор. И дело передали.
– Значит, мне прикажешь идти на поклон?
– Дедушка Мазай!.. Славку спасать надо!
Генерал мгновенно взвинтился: подслушивающая аппаратура в пустых помещениях работала плохо, давала «эхо» и почти не доносила эмоциональных красок.
– А твой Славка что – ребенок? Он думал, куда идет? Видел, какие люди окружают? Если у него крадут оружие – в любом случае виноват! У профессионала из карманов утягивают стволы! Позор!
Тучков не ожидал крика, смутился:
– Со всяким бывает… его подставили. Кому-то было выгодно…
– Нас с тобой тоже подставили! Всё! Не желаю слушать!.. Иди к Крестинину. Его взяли в «Альфу», он при деле. Пусть выручает товарища.
– Товарищ генерал!.. Что Вася Крестинин, вот твои связи и друзья…
Его надо было глушить! Не дай бог, начнет называть имена…
– Нет у меня друзей больше в этой конторе! – заорал он прямо в лицо Князю. – Нет и не будет, понял?! Хоть бы один заступился!..
И зажал рот изумленному Тучкову. Тот сообразил, пробежал взглядом по стенам. Генерал указал ему на репродуктор.
– Не ожидал, Сергей Федорович, – после паузы с обидой пробубнил Князь. – Не нужны стали, отдыхать мешаем!
– А ты не имеешь права обижаться! Видали, губы надул!.. Небось пока не припекло – не ездили ко мне. Это я должен обижаться!
Тучков маячил ему – просил «вольного» разговора. Генерал знаком пообещал ему, однако приказал ждать. Следовало до конца отработать на Кархана, косвенным путем дать надежду, что он почти согласен на его предложение.
– Странные вы люди, – подобрев, продолжал дед Мазай. – Беспомощные, как дети. Привыкайте жить в обществе! Учитесь. Сколько можно переживать шок?.. Ты-то устроился на работу? Или болтаешься еще?
– Я женился, – признался Князь. – Очень неудачно, надо сказать…
– Ну вот, даже жениться не можешь толком! А тебе сорок лет! Ты психолог, аналитик… Где же твои глаза были?
– Она мне бумаги показала, родословное дерево – княжна Львова по мужской линии. На деле оказалась внучкой поэта Бориса Давидовича Львова.
– Зачем тебе княжна? – прищурился генерал. – Ты сам-то ведь не князь, а натуральный самозванец.
– Но я столбовой дворянин Тучков!
– Оно и видно, столбовой…
– Неужели ничего нельзя сделать? – затянул Князь.
– Что, настоящую княжну найти?
– Да нет, с Шутовым. Сергей Федорович, подумай…
Дед Мазай побродил по мансарде, попинал рассыпанный звонкий паркет.
– Пусть посидит. Наука будет… Возможно, скоро вы мне оба будете нужны. Тогда и поговорим. А пока не дергайся, сиди тихо. Что ко мне ездил – никому. Все! Ты меня притомил! Бывай здоров, Князь.
Они спустились вниз, вышли на улицу. От калитки генерал стал показывать на дом, махал руками – делал вид, что рассказывает о ремонте. Сам же заговорил четко и отрывисто:
– Проверь, есть ли за тобой слежка. Трижды проверь. С соблюдением строгой конспирации встретишься с Головеровым. Предупреди: не соглашаться ни на какие предложения, кто бы их ни делал. Только после конспиративной встречи со мной. От Глеба по цепочке предупредить всех, кого возможно. С условием жесточайшей конспирации.
– Как в тылу противника, – заметил Тучков.
– Похоже, что так и есть. Я под полным контролем. Думаю, что и за вами присматривают.
– Кто?
– Ребята серьезные, профессионалы. События могут развиваться стремительно. Возможны попытки захвата кого-либо из вас в самое ближайшее время. Так что будьте готовы. За Шутова не боюсь, а вот за вас… Расслабились на гражданке. В любом случае в руки никому не даваться. Ко мне больше не приезжать. Все понял?
– Так точно…
– Все, езжай. Ты меня притомил!
Генерал постоял у калитки, проводил тучковский «Опель» и не спеша поплелся в дом. Он точно знал, что к Князю сейчас приделают «хвост», проследят, куда он кинется, к кому побежит. До сих пор дед Мазай не мог определиться, хорошо или плохо, что приезжал Тучков. С одной стороны, полезно предупредить всех ушедших из «Молнии», с другой – он опасался, как бы ребята не начали переигрывать и не насторожили бы Кархана и тех, кто стоит за ним. Обстановка была еще хуже, чем в тылу у противника. Здесь срабатывал умиротворяющий психологический эффект родной страны, своего дома, где, кажется, и стены помогают. Но как раз в стенах сидели большие чужие уши…
Через полчаса после отъезда Тучкова прошли назад пожарные машины, однако омоновской машины еще не было. Зато уже в темноте несколько раз протрещали по деревне мотоциклы: рокеры разделились на группы по трое и совершали какие-то странные перемещения, возможно, сбивали со следа милицию. В двенадцатом часу генерал закрыл печную трубу, запер двери и лег спать. Конечно, делал вид, что спит, однако и в самом деле заснул. А подскочил оттого, что во дворе, под самыми окнами, послышался шум, хруст прошлогодних лопухов и приглушенный говор. В темноте он натянул брюки, тельняшку и, прихватив пистолет, осторожно вышел на улицу. В траве за забором лежали три опрокинутых мотоцикла, и кто-то прятался за деревянной пристройкой. То ли Сыч так спланировал, то ли рокеры действительно прятались от милиции, работавшей вслепую. В любом случае следовало устроить шум. Генерал включил свет над крыльцом:
– Кто здесь? Выходи!
– Заткнись, мужик! – зашипели из-за пристройки. – Иди спать!
Дед Мазай деловито спустился с крыльца и стал отвинчивать колпачок на золотнике колеса, чтобы спустить воздух.
– Ах ты сука! – заорал рокер и выскочил на свет. – Вали отсюда!
Второй заскочил на крыльцо и разбил лампочку. И сразу же к генералу выбежали четверо в мотоциклетных касках, кожаных куртках – не поймешь, где ребята, где девицы.
– Ну, падла! На колени!
Генерал вскинул пистолет и выстрелил над их головами. Рокеры отпрянули, завизжали девицы.
– Вон отсюда, твари! – закричал он. – Я вас, шакалы, перестреляю! Вон!
Они подняли мотоциклы, покатили их к воротам, отругивались, отлаивались, как собаки, на ходу заводили моторы. Дед Мазай решил, что уже расправился с непрошеными гостями, и поднялся на крыльцо, но в этот момент один из них отделился, поднял что-то с земли и метнул в машину генерала. В тот же миг рокеры дали газу и умчались по улице. Сыч проинструктировал команду хорошо, однако битье машины было чистой самодеятельностью, куражом. Лобовое стекло выдержало, но растрескалось в правом нижнем углу…
В соседнем доме справа на минуту вспыхнул свет в окне; левый же сосед наверняка смотрел на улицу, боясь обнаружить себя. Генерал походил вокруг, поругался в пространство, затем завел и отогнал машину за дом. Возвращаясь назад, он неожиданно заметил, что дверца под деревянную пристройку чуть приоткрыта; это могло означать единственное – рокеры исполнили заказ и привезли труп. Но почему сегодня, когда по условиям должны были сделать это завтра? Ведь с утра приедут мастера и начнут работать. Что, если кому-то вздумается сунуться под пристройку?..
Дед Мазай, скрываясь в тени дома, плотно прикрыл дверцу, затем вошел в сени и, не включая света, вывернул топором половую доску. Труп лежал у стены, ничем не прикрытый, хотя в одежде и обуви. Перевозили его как пассажира, на заднем сиденье – подогнуты ноги, руки у колен – поза спящего, зябнущего человека. Сыч подобрал команду рокеров наверняка из молодых прапорщиков и лейтенантов, и действовали они почти вслепую, без посвящения в детали операции. Должно быть, натерпелись страху, возясь с покойником… Генерал оттащил тело в дальний угол, собирая на ощупь всякий деревянный хлам, привалил сверху, затем отыскал в сенях кусок толстой проволоки и крепко привязал дверь изнутри.
Что-то изменилось в планах операции, возможно, Сыч получил какую-то новую информацию, и теперь Кархана можно ждать в любой момент. А поскольку неизвестно, что он замыслил, то лучше не спать в собственной постели, даже в боковой комнате. Одевшись потеплее, дед Мазай поднялся на чердак мансарды, намереваясь скоротать ночь, и было уж устроился возле слухового окна, как проснулся мультитон. Завершение операции переносилось на сегодняшнюю ночь, точнее, раннее утро. Без встречи с Карханом, без вечера «вопросов и ответов», без подписания контракта.
Сыч предлагал ему «умереть» через четыре часа…
Он ощутил то, что не знал никогда, и чувство это можно было назвать смертной тоской. И жаль было не чужое имя, которое он носил более двадцати лет, не судьбу, принятую вместе с этим именем, а свое собственное «я», сросшееся и с именем, и с судьбой, что теперь составляло его прошлое. Другой жизни просто не могло быть. Не могло быть другой профессии, иной души, семьи, даже не подозревавшей о своей родословной.
Чувство это настолько было сильным, всеохватным, что поглотило, вобрало в себя все оттенки и грани иных чувств, а печаль все иные печали. Вдруг поднялась температура, бросило в холод, оледенели руки и ноги, а в солнечном сплетении возник вяжущий, колкий озноб. Он старался взять себя в руки, овладеть собой, погасить усилием воли неожиданные и странные ощущения, однако этот приступ смертной тоски оказывался сильнее сознания. Повинуясь ему, он сполз со своего насеста перед слуховым окном, скорчился в позу эмбриона – точно так лежал где-то внизу безвестный мертвый бродяга – и надолго замер. На какой-то миг ему стало хорошо, отступило напряжение, опасение, желание мыслить и анализировать. Он будто бы заснул, точнее, забылся и вздрогнул, ожил от внезапной и острой мысли, что теряет время. Всякое промедление грозило действительной смертью!
И как-то сразу очистились, распрямились чувства, и от мощного прилива крови к конечностям просветлело в голове, разум стал холодным и острым, как осенний льдистый заберег на реке. Тем более он вновь услышал треск мотоциклетных моторов, разрезающий ночные Дубки: это был еще один сигнал. Сыч все продумал и заготовил официальную версию…
Генерал спустился вниз, вновь оторвал доску в полу пристройки и, подняв труп, взял его на руки, перенес и уложил на свою кровать в боковой комнате. Он не включал света, поэтому не мог рассмотреть лица покойного.
– Прости, брат, – сказал он деловито и сухо. – Я тоже не хотел больше служить, да вот приходится.
Потом он порылся в вещах, думая, что же нужно взять с собой, что жальче всего оставлять, но потом махнул рукой: жалко было все – от дома, в котором так и не удалось спокойно пожить, до новенькой двухконфорочной плитки. Взял лишь бутылку армянского коньяка и сало, выставил к порогу, чтобы не забыть, и стал стаскивать в комнату сухую звенящую вагонку, щепки, стружки – все, что хорошо будет гореть. Нужно было нацедить из машины бензин, облить полы в мансарде, лестницу и зал, заваленный материалами, да не хотелось засвечиваться: если операция шла к логическому завершению, значит, наблюдение за домом было усилено. А Сыч наверняка спланировал и качественный поджог дома, и нерасторопность пожарных. Соседи вряд ли побегут тушить…
Перед тем как уйти, дед Мазай еще раз обошел весь дом, натыкаясь в темноте то на доски, то на штабели паркета и облицовочного материала (столько добра пропадет!), напоследок заглянул в боковую комнату. Покойный на кровати напоминал спящего живого человека.
– Ничего, брат, – успокоил. – Ты же был наверняка безымянный. А теперь тебя на Ваганьковском похоронят, ты теперь генерал Дрыгин.
В сенцах он спустился под пол, отвязал дверцу и осторожно выбрался наружу. И только тут вспомнил, что забыл все-таки коньяк, но возвращаться не захотел – плохая примета. Хорошо, что огород густо зарос высокой травой, не упавшей от снега, – пригнувшись, можно было пройти незамеченным в любой конец. Он добрался до соседской изгороди, нашел дыру и залез в чужой благоустроенный огород, за которым начиналась длинная лесополоса. Где-то на ее краю должен был находиться офицер из наружной службы. Если проход свободен, он должен подать сигнал – повесить на забор белый пластиковый пакет, видимый в темноте.
Генерал пролежал на земле около часа – ни сигнала, ни какого-либо движения, а уже начинало светать. Наконец, он заметил человеческую фигуру, медленно приближающуюся от лесополосы к изгороди. Если это из наружки, то сейчас вывесит пакет… Однако человек подошел к забору и как бы слился с ним. Тотчас за спиной генерала на улице вновь затрещали мотоциклы, два – один за одним – с приличной дистанцией. У изгороди возникло движение, а через минуту едва различимая тень скользнула по густому чертополоху в огороде деда Мазая, послышался треск сухой травы, и все замерло. Неожиданно из лесополосы показались сразу три человека, короткими перебежками преодолели открытое пространство, с ходу проникли в огород и присоединились к первому.
По их поведению стало ясно: «горные орлы» готовятся к захвату и сейчас выдвигаются на исходные рубежи. Вот почему так резко изменился план операции. Но почему нет рокеров? Неужели Сыч решил, что генерал сам будет поджигать свой дом? Если так, то предупредил бы, сообщил по пейджерной связи…
Значит, Кархан все-таки решил устроить похищение генерала, без лишних уговоров и церемоний подписания контракта. Да, при таком беспределе, который происходит в России, специалистов проще воровать. Но на что он рассчитывает? Неужели полагается на то, что дед Мазай станет работать по принуждению? Или у него есть к тому убедительные основания и доводы?
Вдруг эти четверо, затаившиеся в траве, почти не скрываясь, отступили к изгороди и, просочившись сквозь нее, оказались за огородом. Что-то их напугало! Генерал осторожно привстал и обернулся к дому…
В тот же миг зазвенело стекло, в трех окнах сразу вспыхнуло пламя. Кажется, это были самодельные зажигательные устройства – бутылки с бензином. Четвертая ударилась о простенок между окнами, и стена сразу же охватилась огнем. По улице на большой скорости пронеслись четыре мотоцикла, на мгновение остановились возле генеральской дачи, видимо приняли пассажиров, и умчались в сторону Волоколамского шоссе. Все произошло так быстро, что четверо «захватчиков» за изгородью с минуту не подавали признаков жизни. Затем послышался приглушенный возбужденный говор, и генерал узнал чеченскую речь. Надо было немедленно уходить, но они мешали; дед Мазай был отрезан от лесополосы – единственного безопасного пути от дома. Поэтому и «захватчики» избрали его, подтягиваясь к даче… Тем временем они начали переговоры по радиостанции, что-то докладывали, что-то выслушивали – генерал не знал чеченского языка. А огонь за спиной становился ярче, уже вырывался из разбитых трех окон и освещал огород, и всякий предмет теперь давал длинную тень. Наконец, они получили приказ, не скрываясь, перемахнули забор и побежали к горящему дому. И в тот же момент из лесополосы выскочил еще один, отчетливо видимый, с радиостанцией возле уха. Бежал и что-то говорил на ходу. Пожар, кажется, вызвал большой переполох, «орелики» не были готовы к чрезвычайной ситуации, не предполагали ее, и в первые минуты у них началась суета. Те четверо носились возле дома, не стесняясь, громко переговаривались, пока к ним не подбежал пятый. Они попытались проникнуть в дом через окно, где пламя лишь отсвечивалось, но, разбив его, сделали ошибку: сквозняком огонь внутри помещения развернуло, и через несколько секунд наружу вырвался ярко-красный фонтан. Тогда они все сгрудились у стены, под балконом – в мансарде еще не горело, однако уже было светло от огня. В их действиях начала ощущаться боевая подготовка. В один миг они соорудили пирамиду, вставая на спину друг другу, и четвертый смог дотянуться до балкона. По-кошачьи заскочил на него, выбил локтем стекла и распахнул дверь…
Генерал выждал еще несколько минут – из лесополосы никто не появлялся. И все-таки он решил не рисковать: скоро появятся пожарные машины и те, кто сейчас пытался «спасти» и вытащить генерала из огня, начнут отступать тем же путем, которым пришли. Скрываясь в тени изгороди, он побежал к дому своего левого соседа – его внимание наверняка приковано к пожару, – возле коровника перемахнул забор и оказался на улице. По расчетам, он должен был выйти из зоны наблюдения, однако пожар начал поднимать жителей с постелей. Кое-где в окнах загорался свет, вот-вот люди появятся на улице. Пришлось снова забираться в чей-то огород и уходить болотистой низиной, кружным путем.
По договоренности с Сычом машина ждала его на окраине Дубков, между заброшенными скотными дворами. Пока он добирался к этим сараям, почти совсем рассвело, ноги от ледяной воды потеряли чувствительность. Машина, к счастью, оказалась на месте, за рулем был майор Цыганов.
– Где Сыч? – не здороваясь, спросил генерал, усаживаясь на заднее сиденье.
– На Минском шоссе, – выгоняя машину из укрытия, отозвался майор. – Никто не предполагал, что они пойдут лесополосой…
– А надо бы… предполагать, – пробурчал он, стаскивая ботинки. – Не одни вы такие умники… Как там горит?
– Хорошо горит. Только что доложили: неустановленные люди вас пытались спасти через балконную дверь. Двое из спасателей задохнулись в дыму. Облицовочная плита при горении дает какой-то удушающий газ… Одного они успели вытащить, унесли на руках с собой. Второй остался там… Спугнули пожарные. Сейчас отслеживаем неустановленные «объекты».
– Неустановленные «объекты» – чеченцы! – зло сказал генерал. – Как у себя дома…
– Знаю, записал радиоперехват. Поэтому и пришлось переносить сроки операции.
– И чеченский знаешь?
– Все нахские языки, абхазский и адыгейский, – с удовольствием сообщил майор. – Четыре года работал на Кавказе.
– Слушай, майор! – вдруг спохватился дед Мазай. – Что, если они не своего вынесли, а меня?
– В боковую комнату не войти, – уверенно заявил он. – Зажигательная смесь наполовину с напалмом. Исключено, товарищ генерал.
Несколько минут он сидел молча, заворачивал голову назад, стараясь рассмотреть зарево над горизонтом, но ничего не увидел. Навстречу попалась «скорая» со световым сигналом, – скорее всего, летела на пожар. Некий отголосок той смертной тоски все же еще оставался в душе, и сейчас, в безопасности, будто бы обострился.
– Что-то мне тревожно, – поделился он с майором. – Сомнения… Как бы нам не переиграть! Больно уж гладко. А мы ведь гладко работать разучились.
Майор посмотрел в его сторону, однако промолчал, чем насторожил еще больше. Спрашивать его не имело смысла: все тонкости результатов операции мог знать лишь тот, кто планировал ее и держал в руках все нити.
В машине Сыча был развернут пульт космической связи. За рулем дремал водитель, а сам Сыч, потеряв всегдашнюю вальяжность, сидел понурый и злой. Он молча пожал руку деду Мазаю, выгнал из кабины водителя и перебрался за руль.
– Во всем виноват я, Сережа, – сказал он. – Твоя дочь у них. Взяли вчера днем, возле университета. На тротуаре было многолюдно, охрана не сработала…
Генерал с трудом задавил в себе приступ гнева, выждал, когда отхлынет от головы огненный пульсирующий жар. Предположил без всякой надежды:
– Если я сгорел… Они должны освободить ее! Какой смысл держать заложника?
– Вряд ли отпустят, – вдруг заявил Сыч. – Хотя я не теряю надежды, сижу вот, жду сообщений… Но вряд ли, Сергей! Не надо обольщаться.
– Объясни, – со звоном в голосе потребовал дед Мазай.
– Кархан принадлежит к чеченской группировке, которая переправляет в страны Востока живой товар из России. В основном это девушки, молодые женщины, информация проверена. «Бархатный путь» – через Европу: Польша, Германия, Франция, Израиль или посредством круизов по Средиземноморью. Но есть и прямой, без проволочек, – из Сочи в Турцию.
– Где сейчас Кархан?
– Погоди, генерал, не горячись…
– А я спокоен, – вымолвил он, сглатывая жар в горле. – Я сгорел. Я теперь мертвый, холодный… Хочу явиться к нему с того света. Поехали!
Сыч что-то прикидывал, взвешивал и все-таки запустил двигатель…
…Марита ему не снилась, и потому можно было спать бесконечно, вернувшись утром в свою квартиру. Однако едва он задремал – по крайней мере, так показалось, – как в дверь позвонили. Ему чудилось, будто он встал, открыл замок и кого-то впустил, но звонки продолжались. «Если участковый, – наконец трезво подумал он, – выброшу…» – и со слипающимися глазами, завернувшись в одеяло, побрел в переднюю.
За дверью пылал огненный халат «мягкой игрушки»…
– Привет, засоня! – сказала она весело. – Забыл, что я приду утром?
– Ты уже пришла с работы? – щурясь, спросил Глеб. – Сколько времени?
– Я еще не ходила! Ты меня перепутал! Открой глаза!
Он открыл: перед ним оказалась «кукла Барби», обряженная в халат «мягкой игрушки».
– Мыть окна… – вспомнил он и побрел в комнату. – Я – сплю…
– Спи, обойдусь и без тебя, – бросила она.
Глеб лег и почти мгновенно уснул и напрочь заспал то, как впускал «куклу Барби», поскольку очнулся от резкого, неприятного скрипа и увидел ее стоящей на широком подоконнике. Восходящее над домами солнце пронизывало тонкую ткань халата, высвечивая длинноногую, кофейно-розовую фигуру. Обесцвеченные волосы, шелковисто-скользящие и текучие, переливались в лучах, образуя радужный ореол; красный халат отбрасывал огромную сиреневую тень, покрывающую дальнюю стену и кровать Головерова. «Кукла Барби» отмывала стекла специальной жидкостью, потом оттирала скомканной газетой, смотрела на просвет и, если находилось пятнышко, нежно дышала на него, снова терла до пронзительного скрипа.
Он любовался этой живой картиной и вспоминал, где и когда видел подобное полотно – женщина, моющая окна. Отчего-то ликовала душа, и он лежал без движения, боясь расплескать мираж, стоящий перед взором. Все это длилось минут пять, пока солнце не поднялось выше, и сразу пропала чудесная игра света. Обычный дневной свет вернул реальные краски и очертания. Глеб увидел фигуру «куклы Барби» явственно, до мелких деталей проступающую сквозь ткань. Длинные ноги, манящий изгиб талии, узкая, преступно тонкая тесьма трусиков на бедрах, плотная, с темным соском грудь. Гибкие руки и длинная шея были полуприкрыты шелком – материалом обманчивым, существующим на земле лишь для того, чтобы скрыть не тело, а таящийся в нем вечный зов.
Вот она склонилась и стала дышать на стекло… Ему же почудилось, будто «кукла Барби» целует его – столько нежной притягательности было в полураскрытых губах, в изящном рисунке тела, свободно плавающего в прозрачном красном шелке. Все это подстегивало чувственное воображение, и фантазии были настолько реальными, что он ощутил прикосновение ее губ, упругое тело под своими ладонями…
Где-то в глубине души, как во сне, слабо трепетал полузадушенный, неясный протест. Будто бы кто-то силился крикнуть ему: «Стыдно! По́шло! О чем ты думаешь? Это невозможно…» Хрупкое сопротивление разбилось, едва «кукла Барби» посмотрела в его сторону и заметила, что он не спит. Какое-то время он еще пытался выломиться из магнитного поля все возрастающей знакомой энергии, высвободить разум, опомниться, протрезветь, да было поздно! Он чувствовал, как от него к окну с «куклой Барби» протянулся незримый, но реальный жаркий луч, высветивший все ее желания и тайные мысли. Она пришла сюда, заведомо зная, какие страсти разбудит, какие чувства всколыхнет, и для этого нарядилась в знакомый халат «мягкой игрушки», забралась на подоконник… Возможно, она ждала более скорой его реакции и действий, поскольку не знала, что в определенном свете солнца она вызывала у Глеба совершенно иные чувства и ассоциации…
Она знала себе цену, умела подать себя и была уверена, что выглядит притягательнее «мягкой игрушки», стройнее, изящнее, чувственнее…
– Что с тобой, Глеб? – спросила она, дыша на стекло. – У тебя взор Чингисхана. Вставай, ты опух ото сна!
Она уже не просто звала – требовала, затуманивая холодное стекло жарким дыханием…
…Все спуталось – сон, явь и безумие. Он не подозревал, что знает столько нежных слов; их поток перехлестывал через край, то взбудораживал, то превращался в тихую молитву. И сорвалось слово – люблю! Сказанное в полубреду, слово это осталось, прикипело к губам, и вдруг развязавшийся язык высекал его, как сверкающие, поющие искры. Ей же нравилось! Она любила ушами и слушала его, улыбаясь и прикрыв свои огромные глаза. Если он замолкал на мгновение, чтобы перевести дух, она молила:
– Говори… Говори. Говори!!
Неведомым чутьем он угадывал, что ждут от него, каких оттенков и красок в прикосновениях, в ласках и поцелуях. Она хотела нежности и пробуждала ее в нем; она хотела много-много слов и вдохновляла его говорить. «Мягкой игрушке» нравилось совершенно иное – его огромная сила, стремительный и страстный напор, даже грубость и боль. Ей не нужны были слова, возможно, потому они вязли в пересохшем горле.
Иногда Глеб приходил в себя, бормотал шепотом:
– Нет, надо остановиться… Мы – воры, воры…
– Говори, говори что хочешь… Я вознеслась! Вознеслась!
