Алексей Андреев
Дао подорожника
Я отвечаю, что я бы с удовольствием, но никто из моих соседей не хочет, чтоб я уходил. И тут же в ответ раздаётся истерический крик нескольких десятков глоток: «Хотим, хотим!!!»
После этого опять провал. Потом я просыпаюсь в пустом самолёте. Рядом только коробка с нетронутым ужином. На выходе прохожу сквозь строй стюардесс. Самые красивые спрашивают, как я себя чувствую. Я смотрю на них и осознаю, что все стюардессы на самом деле маленькие. Просто они всегда над тобой, когда ты лежишь в кресле. В этом их главная сексуальная тайна.
В Лондоне я нашёл красную телефонную будку, позвонил Ксюше и сказал, что мой рейс немного задержался. Она ответила, что я ей уже звонил. И уже рассказывал про задержку, и что всё классно и вокруг много красивых девушек. Причём звонил с мобильного телефона. Последнее удивило меня больше всего: у меня в те годы ещё не было мобильника.
Но главное – не было и никакого самолётного страха! Просто провалился весь страх вместе с памятью. Сначала мне это ужасно понравилось. Но отложенная расплата наступила в тот же день. Поскольку меня сразу повезли на экскурсию, я умудрился поблевать у всех главных достопримечательностей британской столицы. Ночью перед отелем, где меня рвало последний раз, я понял, отчего так нервничали мои соседи по самолёту.
И вот тогда я принял совершенно неправильное решение. Я решил не пить во время отпуска и на обратном пути тоже. И зря, потому что на трезвую голову нервы мои обострились в Лондоне до предела. Всю неделю меня нервировало небо Лондона, полное самолётов. Как не поднимешь глаза, всегда два самолёта в небе. И сразу тошнит.
Зато опуская глаза, я всюду видел арабов. Лондон происходит от «Лада», сказал экскурсовод в первый же день. Это почти как Ладен, да. И вся обслуга в этом городе – либо обычные арабы, либо индусы (бородатые арабы), либо негры (загорелые арабы), и совсем немного – панковатые белые, говорящие по-итальянски (просто больные арабы).
Шофёр нашего экскурсионного автобуса был негром, но это ничуть не облегчало жизнь. Один раз я вышел с ним покурить, и он проникся ко мне доверием: «После взрывов стало мало работы – американцы боятся лететь… Но я всё равно за Талибан! Ха-ха, шутка!» От таких шуток я нервничал ещё больше, потому что 11 сентября случилось всего месяц назад.
Отвлечься на технические достижения британской империи тоже не вышло. Оказалось, например, что британский умывальник удобен только для стирки носков. А для мытья рук он непригоден совсем: одна рука сразу обжигается из горячего крана, а другая рука мёрзнет в ледяной воде из второго крана. Что сказал бы лесковский Левша, если бы узнал, что англичане даже в XXI веке ещё не изобрели смеситель?
Или вот: решил я там пройтись по широко разрекламированному Мосту Тысячелетия. А он закрыт! Подъехавший на велосипеде полисмен объяснил: «Ну да, это же мост следующего тысячелетия.»
В музее науки видел первый компьютер, дифференциальную машину Бэббиджа. Это нечто среднее между гидравлическим прессом и фрезерным станком. Как говорится, в карман не положишь.
И всё это несовершенство техники опять же как-то подспудно напоминало о возможных проблемах с самолётами. Беззаботные белки махали мне на прощанье лапками со скамеек Кенсингтонского парка, а я шёл и спрашивал у них – кто же из нас первый упадёт вдребезги на Тауэрский мост? «Don't cry for me, Palestina», отвечали белки с арабским акцентом.
Взвесив все «за» и «против», я всё-таки залез в обратный самолёт абсолютно трезвым. Радостный голос командира корабля сообщил, что в Питере пурга.
Первый час я выдержал. Рядом сидела старушка лет восьмидесяти. Очень весёленькая, благо ей уже всё равно, и даже наверное забавно умереть в воздухе. От неё я как-то подзарядился оптимизмом. Сидел и спокойно размышлял о том, может ли при авиакатастрофе сохраниться флэш-карточка в моем любимом карманном компьютере «Псион», который сделали хитрые англичане, не чистящие ружья кирпичом. Если в воду упадём, не сгорит. Но с другой стороны, намокнет… А если в снег? Пожалуй, да, лучше в снег. Там как раз пурга.
Вдруг проходит мимо какая-то девица и идёт вперёд, аккурат к кокпиту. А я как раз в начале салона сижу. Девица проходит в этот тамбур, который перед кабиной пилотской, и начинает биться в стены, прямо как взбесившийся перфоратор. Неожиданно перед ней распахивается дверь, и она вваливается прямо к пилотам – вижу синее небо у них за лобовым стеклом.
«Ой, – говорит девица, – а где у вас туалет?»
«Вы ошиблись этажом, хе-хе!», – говорят весёлые пилоты «Аэрофлота». По-моему, они уже поддали.
Весь мой оптимизм как рукой сняло. Вспомнилась англичанка. И даже стало ясно, почему террористами становятся именно арабы. У них же пить нельзя! А трезвый человек в таком самолёте – это кранты. Я просто чувствую, как ко мне подкрадывается это желание: вскочить в пилотскую дверь, которая прямо передо мной хлопает на ветру, схватить пилота за шею и закричать: «Хватит махать крыльями, мудило! Садись уже!»
Но разум все-таки не оставил меня, подсказав одно упражнение. В общем-то ничего особенного. Берёшь картинку, которая крутится у тебя в голове. Например, картинку падающего самолёта. И мысленно заливаешь её чёрной тушью. Стараешься добиться полной темноты в сознании. Оно, естественно, не сдаётся и подсовывает тебе какую-то другую картинку. Или просто мысль. Как правило, по ассоциации с предыдущей. А ты и её заливаешь полной темнотой. И так далее.
Примерно через четверть часа я надрочился гнать цепочку образов с огромной скоростью. При этом обалденно активизировалась память: вспоминал имена случайных знакомых многолетней давности, какие-то сценки из глубокого детства – в общем, всё то, что человек вспоминает обычно перед смертью. Иногда цепочки застопоривались, когда отдельные образы пытались зависнуть в сознании надолго (тот же падающий самолёт возвращался ещё дважды). Но я просто начинал в таких случаях новую цепочку.
В конце концов увеличение скорости кадров привело к состоянию управляемого сна. Сюрреалистический фильм собственной памяти. Чётко осознаю при этом, что сижу в кресле. Удивительно, до каких широт расширяется сознание в экстремальных ситуациях.
Но перед самой посадкой страх всё-таки догнал меня. В очередной раз призывая темноту, я с ужасом обнаружил, что гаснет весь свет в салоне. За окном что-то вспыхивает, самолёт ныряет вниз, и в салоне тут же начинают звонить три мобильных телефона. Какой-то ребёнок позади меня весело орёт:
«Мама, это наш город там внизу? Ух ты, как он быстро приближается!»
Я изо всех сил вцепляюсь в подлокотники. И сразу как-то так отвлечённо, стайкою наискосок, пролетает мысль: даже если мы падаем, я ещё успею задушить тех уродов, которые не отключили мобильники. И этого маленького мудака позади. Да и маму его, пожалуй, тоже – чтоб не возила таких невоспитанных детей в таком тонком транспорте, как самолёт, где любая неправильная мысль может повлиять на работу приборов. Не говоря уже о звонках мобил. Не говоря уже о террористах, которые могут так же легко зайти в кокпит, как и в туалет. На следующий день в Нью-Йорке упал ещё один самолёт, кстати.
# # #
У многих наверняка возникнет вопрос – а почему бы тебе не обратиться со своей фобией к специалисту? Беда в том, что все встречавшиеся мне психотерапевты были больше похожи на людей с проблемами, чем на врачей. Может, мне просто не везло. Хотя подозреваю, что всё гораздо хуже. Есть у меня такая дурная способность: быстро докапываться до дыр в человеческой психике, до этих маленьких незатянутых узелков, за которые дёрнешь – и сразу начинает распускаться весь тёплый свитер. А у психотерапевтов за такими узелками обычно скрывается нечто даже более дырявое, чем у обычных людей.
Та же фигня и с религиозными деятелями. Хоть ты тресни, но вот не встретил я пока человека, который верил бы так хорошо, что мне тоже захотелось бы поверить. То есть я даже согласен, что наш мир живёт по законам некой динамической гармонии, и что падения отдельных самолётов приводят к созданию новых, ещё более надёжных самолётов, и в целом добро торжествует. Однако эти идеи ничуть не успокаивают, когда я представляю, как этот железный гандон перестаёт стоять по ветру и расплющивается об землю вместе со мной внутри.
Но одну попытку воспользоваться советом психотерапевта я всё-таки сделал. Исключение это случилось потому, что девушка-психотерапевт была малознакомой, а пара наших встреч – мимолётны, по работе, без всяких личных вопросов и взаимокопания. В перерыве между деловыми разговорами, за чашкой кофе, я в шутку обмолвился о самолётных страхах. А она столь же отстранённо сказала нечто про контроль дыхания.
К тому моменту я около года занимался айкидо в одном неплохом питерском клубе, где в большом почёте были дыхательные упражнения. К слову сказать, в московских айкидо-клубах, где мне довелось заниматься потом, об этих упражнениях как будто вообще не слыхали; в одном из них, когда я проделал такую штуку на разминке перед тренировкой, очень известный руководитель клуба очень авторитетно сказал мне, что «у нас тут не цигун» и что «только у вас там в Питере могут такой херней страдать».
Но питерские уроки я запомнил хорошо, а деревенский снобизм москвичей научился игнорировать ещё со времён первого посещения ихнего «Макдональдса». И когда девушка-психотерапевт обмолвилась о контроле дыхания в самолёте, я сразу просек – ага, дышать животом мы умеем.
И полетел показывать молодой беременной жене Египет. Прямо как тот Иосиф.
В ту сторону получилось просто отлично. Даже несмотря на то, что самолёт попал в зону турбулентности как раз в тот момент, когда молодая беременная жена послала меня на хер – в ответ на моё требование перестать ходить по салону. Я плюнул на жену и начал работать над собой. Сначала просто дышал животом, я потом вообще представил, что я на семинаре Фудзиты-сенсея, и четыре часа с закрытыми глазами мысленно крутил все приёмы, какие только мог вспомнить. В результате даже момент посадки не заметил.
Обратно, как всегда, было труднее. Нет, ислам я не принял, но некоторые его плюсы ощутил в этот раз особенно сильно, когда снова оказался в кругу соотечественников, да ещё накануне христианского праздника. На контрасте, так сказать. Всё-таки десять дней жил в Египте среди непьющих. С утра покурили кальян с Миной, потом Кобаль напоил нас свежевыжатым тростниковым соком, мы бодренько доехали до аэропорта – и вот она, Родина, уже здесь: бутылки, бутылки, бутылки…
Соотечественники нажираются ещё до взлёта, придумывая самые удивительные поводы. Один тип встаёт последи салона и начинает орать, что в Новосибирске уже Рождество и надо это отметить. Потом приходит стюардесса и громко сообщает, что одному из пассажиров стало плохо – поэтому, мол, нет ли у кого-нибудь из пассажиров… водки! И так ещё четыре часа.
Сначала я думал, что меня минует чаша сия. Соседнее кресло пустовало до самого взлёта, и я уже собрался было спокойно заняться своими дыхательными техниками, невзирая на окружающее Рождество… Увы! Как только самолёт поехал, пришёл сосед. Причём ладно бы просто с коньяком, можно было бы отказаться. Нет, сосед был с коньяком и лицом Кевина Спейси. Вылитый Спейси, прямо с планеты «Ка-Пэкс». И даже не спрашивает, буду ли я, потому что и так понятно – кто же не будет с Кевином Спейси…
После пятой рюмки моё мысленное айкидо напоминало «Матрицу», а мой мысленный Фудзита-сенсей превратился в хомяка из мульфильма «Чип и Дейл спешат на помощь». Но вот парадокс: ещё через полчаса таких упражнений я совершенно протрезвел, в то время как Кевин Спейси вырубился и уснул у меня на плече.
Однако трезвость моя была неспокойной. Хотя это было по-своему интересное состояние. В нём я понял, что у меня родится сын, а не дочка (так и вышло), что надо бросать пить (почти вышло), и ещё много чего. Но во время посадки я все равно оторвал подлокотник кресла.
# # #
На этом можно было бы и закончить историю моих отношений с авиацией. Добавить только, что будущее – за хорошими дыхательными упражнениями и полезными пищевыми добавками, или в крайнем случае – за доливками. И ещё напомнить, что существуют другие, очень даже приятные виды транспорта: шведские паромы с шикарным шведским столом, двухэтажные английские автобусы, гондолы Венеции и лодки Нила, римское метро и венская конка… И даже возвращение из-за границы на родину может быть приятным – если речь идёт, например, о поезде Минск-Петербург.
Да, всё это верно. Но есть ещё кое-что. Сейчас расскажу.
Как-то ранней весной, гуляя в пустом петергофском парке, я увидел в небе маленький жужжащий треугольник. Вольно или невольно, но минут через десять я вышел к пирсу – туда, куда шёл на посадку этот мотодельтаплан. Он снизился над замёрзшим заливом, сел на лыжи и поехал по заснеженному льду в мою сторону.
На пирсе стояли два мужика и женщина. «Хотите покататься?», спросил один мужик. Сумма, которую он назвал, была в точности такой, какая лежала у меня в кармане. «Не знаю», сказал я. И понял, что на самом деле очень хочу, но…
Когда я уже собрался отойти, треугольник с моторчиком подъехал к пирсу и остановился. В люльке сидел пилот в очках и пацан лет шести. «Мама, это круто!» сказал пацан, вылезая из люльки и подходя к женщине. Я вернулся и забрался на его место. Машинка покатилась и взлетела. Она поднялась над парком, стало видно даже вокзал Старого Петергофа.
Странно, но никакого слепого ужаса в этот раз не было. И даже не тошнило. Хотя «Боинги» наверняка безопасней, чем эта летающая раскладушка, которая на виражах трещала и хлопала матерчатыми крыльями. Но зато, в отличие от полёта в железном гандоне «Боинга», тут я видел, куда лечу. И чувствовал себя вроде как одним целым с этой раскладушкой. И наверное, если научиться управлять такой штукой, летать будет вообще не страшно. Надо просто самому быть пилотом, а не бигмаком.
Вот потому я и завёл себе этого воздушного змея. У него не одна управляющая леска, как у обычных, а целых две. Да и сам по себе он такой формы, что позволяет крутить совершенно шизовые вещи в небе. Нет, у нас такие не продаются. Пришлось в Испанию слетать. Ну да, страшно. А что делать.
Белая глина
В твоём домашнем телефоне
были счастливые семёрки,
целых четыре из семи.
И он обычно отзывался
смешным «алё» и звонким смехом,
мне сообщавшим: «Вот опять
ты вытащил меня из душа!»
Потом рассказывался новый
сон или жизненный момент.
Теперь твой телефон сменился:
в нём нет семёрок, лишь четвёрки.
Три из семи. И на вопрос
хозяйка дома отвечает,
что будешь позже, что ушла
ещё вчера. Что передать?
Не говорить же старой дуре
про сон и про «алё» смешное…
«Ну в общем, передайте ей,
что скоро прилетает в город
один специалист по душам,
кто сам течёт. Она поймёт».
Она должна была уехать вечером. Это уже было решено, мы всё обсудили и просто зашли посидеть к Андрюхе после репетиции. Мы пили пиво и пели последнюю песню, мишкиных «Ангелов», когда началась гроза. Ливень был жуткий, шум воды глушил гитары, капли долетали аж до середины сразу потемневшей комнаты. Окно пришлось прикрыть – и посидеть ещё. К платформе пришли уже в сумерках. Оказалось, что электричек не будет до утра: молния долбанула в линию электропередачи где-то около Нового Петергофа.
–Я возьму тачку, – заявила она.
–В такое время? Знаешь, сколько это будет стоить?
–Могу пешком пойти, прямо по шпалам. Ты ведь знаешь, я могу!
–Молнии будут бить по этим шпалам прямо перед твоим носом. Тебе мало грозы, которую мы устроили своим пением?
–Всё равно пойду.
–Ну иди.
Тут она и расплакалась, в первый раз со дня моего приезда. Не надо было мне злорадствовать. Несколько минут назад, когда мы подходили к платформе и Андрюха перенёс её через большую лужу, она остановилась и неожиданно сильно-сильно поцеловала меня. Так, как делала это раньше, спокойно и при всех. Казалось, это не я, а она была человеком, который вернулся домой. Я даже не думал, что она всё ещё может так вот разреветься. Или так хохотать, как хохотала сегодня на репетиции. За время моего отсутствия она не изменилась внешне, но внутренне стала немножко другой. Более опытной, что ли. Пожившей. «Моя бывшая подруга совсем повзрослела…»
А теперь вот – нате вам. Прямо как вырвало.
–Да не реви ты! – успокаивал Мишка. – Это ж гроза. Стихия, бля! И в некотором смысле, знамение. Я вот к родной жене доехать не могу!
Успокоилась она быстро. Подозрительно быстро, сказал бы я-нынешний. Пять минут слёз, ещё пять минут молчаливой ходьбы, один звонок маме с инструкцией «на-случай-если», и вот уже готово резюме: «Тогда купите мне Балтику-тройку».
Только разве же я-тогдашний всё это подсчитывал? Андрюхины байки и мишкины песни, пиво и курица, приготовленная по возвращении в общагу – всё путём, всё как раньше, вплоть до незаметного исчезновения моих приятелей, оставивших нас вдвоём в андрюхиной «двойке». Вода ещё капала на пол с подоконника, соседи сверху ещё только предлагали выпить за женщин – а она уже была рядом, она была просто чудо, и я до сих пор отчётливо помню её худую спину и ложбинки на ягодицах…
Но я-нынешний, конечно, вспомнит и о другом. Это скользкое ощущение, что тебе отдались «по старой памяти». Ощущение, в котором даже и не поймёшь, что главное: то ли снисхождение к тебе за прошлые твои подвиги, то ли слабость женщины перед привычкой, то ли даже способ проверить на прочность свой новый мир?
Полностью это развернулось утром, когда по дороге в город она наговорила мне гадостей, уже чувствуя себя виноватой перед своим «Сашенькой»:
–Если хочешь знать, я от него в 25 раз больше удовольствия получаю, чем от тебя!
Это было сказано, чтобы разозлить, ударить. Но прозвучало как-то оборонительно, вроде детского «сам дурак». Меня больше удивило число 25. Оно-то с какого потолка? Номер проехавшего мимо трамвая? Критический возраст? Рифма к «опять»?
Но видимо, именно тогда, с выкриком этого магического числа, прошло её первое впечатление от встречи, и началась борьба за то «тихое счастье», в которое я вломился столь неожиданно. Ах, какой негодяй! Нет, она была не прочь встретиться, но совершенно иначе! Постоять на платформе, к которой подходит «скорый», с замиранием сердца и чистой слезой переждать, пока он пронесётся мимо, без остановки, без остановки… но уж никак не этот вот Голливуд, когда поезд вдруг сходит с рельсов и въезжает в здание провинциального вокзальчика. Теперь, с утра, набежали трезвые мысли, эдакие работяги в оранжевых куртках, бросились чинить провалившуюся крышу бедного вокзала и ставить меня на место, на запасной путь, на роль интересного, но случайного любовника, который скоро уедет.
По дороге от метро к дому она вспомнила, что я давно не читал стихов. И даже это пыталась использовать – мол, ты и сам теперь другой, некуда возвращаться. В ответ я прочитал ей прошлогоднее:
подожди меня чуть-чуть
ты не то чтоб очень жди
с грустной рифмой про дожди
просто оглянись на путь
что остался за спиной
и в последнем свете дня
подожди чуть-чуть меня
там, за городской стеной
нет меня – тогда забудь
не скучай, не размышляй
шпорь коня и уезжай
только подожди чуть-чуть
–Интересно. – Она задумалась. – Ты вроде бросаешь человека в этом стихе. А с другой стороны, даёшь ему свободу выбора – ждать или не ждать. Это сложнее, чем просто «жди меня, и я вернусь». С такой свободой очень тяжело…
Розу, которую я подарил ей в первый день после приезда, она оставила у меня. Вернувшись домой, я вынул цветок из таза с водой и поставил в бутылку из-под «Каберне». Роза простояла ещё дня четыре, потом засохла. Но даже засохшая, она осталась единственной в квартире вещью, на которой мой взгляд мог остановиться без нервного скачка за окно.
Я всегда недолюбливал эту квартиру. А пока был в Штатах, её к тому же обчистили. Тут и красть-то было нечего, кроме книг. Зато без них, прикрывавших углы и царапины, это помещение стало действовать на меня удручающе. Два похожих на гробы шкафа, родительский чёрно-белый телевизор, оклеенные совковыми обоями стены и очень низкий потолок цвета немытой кастрюли из-под кипячёного молока…
В общем, ничего странного в том, что я не выбросил засохшую розу, а повесил её на люстру.
# # #
Две следующие (следующие не в хронологическом порядке, а в порядке памяти, что выплёскивается сейчас в блокнот, хотя приличная love story должна предлагать события в последовательно накаляющемся повествовании, небольшая такая повесть, самое «актуальное» где-то в третьей четверти, с оригинальными деталями, а ближе к концу как бы лёгкий прыжок мысли в сторону, на ветку за окном, либо ещё какой-то литературный трюк, некое обдуманное издевательство над деревцем сюжета – например, определённый отрезок времени выбрасывается, и соединение оставшихся кусков даёт это дурацкое «трагическое щемление»… но нет же, я просто переношу на бумагу историю нескольких встреч с одним человеком в месяце июле такого-то лета; историю, которая странно организована моей памятью и заведомо ею искажена, ведь в памяти моей, как в коробке с рыболовными принадлежностями, есть множество вещей, собранных и расположенных вроде бы хаотично, но связанных друг с другом тонкими запутанными лесками, которые тоже хранятся в этой коробке и имеют привычку соскакивать с катушек, цепляясь за всё подряд, и когда ты дёргаешь одну из них, то вытягиваешь любимую, чуть заржавевшую блесну-«черноспинку», и разглядывая её, забываешь, что полез в коробку совсем за другим, за ниппельной резиной для велосипеда, которая хранится там же, ведь из неё ты делал «кивки» для зимних удочек, и не заводить же специальную коробку для кивков, а «черноспинка» между тем тянет за собой ещё что-то… и главное, я совершенно не знаю, что потянуло за эту леску сегодня – может фраза с урока французского или волос на раковине рядом с забытыми часиками только что приехавшей в штаты наташи с которой мы выпили прошлой ночью бутылку merlot привезённую из cофии где я сутки болтался в ожидании нью-йоркского самолёта и курносая телефонистка-болгарка в паршивой гостинице была единственным человеком который говорил со мной по-русски безо всякого комплекса оккупанта в отличие от халдея из бара в пулково-2 который не хотел брать у меня стобаксовку потому что она какая-то сырая и я ответил blow me она просто лежала в заднем кармане джинсов понюхай если не веришь и тут же сам попадаю в ужасно вонючий нью-йорк где эта зелёная рогатая тёлка стоит посреди воды с мороженным в правой руке и учебником права в левой и нужен ещё целый год чтобы на собственной левой пальцы снова разбились о струны когда рок-группа соседа-американца пришла репетировать в наши апартаменты и я спел им мишкину тихуюзлость и своего соседскогопса вдыхая запахтравы который они оставили вовсехкомнатах и который я чувствуюдажесеичас несмотряна работающийвовсювентилятор) – короче, две следующие наши встречи связаны с её вторым молодым человеком, Сержем.
Уже само упоминание этого, как она выразилась, «мальчика для психотерапии», сильно пошатнуло романтическую картину неожиданной измены: оказывается, любимому мужчине и без моей помощи регулярно наставляли рога. Тем не менее, когда мы встретились втроём у выхода из «Маяковской», она всё-таки растерялась, попытавшись схватить за руки сразу обоих.
Я усмехнулся, она тоже, но с каким-то жалобным «ты-же-понимаешь» взглядом. И вот ведь парадокс! – человек, который знает и видит больше, должен уступить и сыграть «просто старого знакомого», чтобы помочь бедной блондинке, запутавшейся со своими мужиками.
Даже обидеться не удавалось, настолько комизм ситуации и любопытство пересилили скучное чувство собственника. Я шёл слева от них, засунув руки в карманы и разглядывая прохожих, временами отдаляясь метра на два и пропуская между ними и мной ручейки встречных пешеходов – предполагая, что именно так, а не под ручку, ходят «просто старые знакомые». Она тем временем весело щебетала с Сержем, который, кстати, оказался довольно статным и кудрявым парнем.
В баре Money-Honey, когда Серж отправился за пивом, я доверительно сообщил ей, что жизнь в Америке научила меня различать симпатичных не только среди женщин, но и среди мужчин. И Сергей, по моим наблюдениям, был вполне ничего. «И довольно неглуп для своих двадцати с копейками», добавил я вслух, а про себя продолжил: «Чего же ты со мной-то развязаться никак не можешь?»
–Интересно-интересно! – Она стрельнула глазами в сторону Сержа, и убедившись, что он все ещё стоит к нам спиной у стойки, прижалась моему плечу. – Про мужчин в Америке поподробнее! Тебе самому шанс не представился с каким-нибудь шоколадным красавчиком?
–Шансов там вагон. Особенно когда ночуешь в приюте «Армии спасения» в негритянском квартале Питтсбурга.
–Ну и?
–Ишь, как оживилась! Должен тебя огорчить: до таких великих пидоров, как Лимонов, мне ещё далеко. Ленивый я, наверно. Просто зашёл – там, конечно, ни одной белой рожи – и говорю: опоздал на автобус, денег нет, нельзя ли у вас переночевать…
–А они?
–Сначала поглядели так, что я сразу призадумался, не драпануть ли. Потом вдруг один чёрный говорит по-русски: «До свидания!» И ржёт. Я его переспрашиваю – в каком смысле? Он тут же чертыхается и объясняет, что перепутал «до свидания» и «здравствуйте». Слишком, говорит, много лет прошло с вьетнамской войны, совсем позабыл прекрасный русский язык… А потом говорит остальным – hey buddies, это не белый, это русский, на автобус опоздал, денег нет, будет у нас ночевать, дайте-ка нам хорошей травы. Так мы с ним всю ночь и сидели, трепались о бабах и о ракетах. Вообще там в Америке лучше всего к нашим относятся бывшие военные.
Вернулся Серж с пивом. Мне он принёс «Хайнекен», как я просил, а себе и ей – по «Балтике-тройке». Ага, вот оно откуда. Я уехал в Штаты, вином больше никто не угощает, а «первый мужчина» какой-то приличный, вообще не пьёт. Ну ясно, психотерапия с милым мальчиком научила её разбираться в сортах «Балтики».
Она обняла его у «Гостинки» при расставании. Я в это время делал вид, что никогда не видел магазинных витрин с конструктором LEGO. Сдерживать смех было нелегко, пришлось отвернуться.
–Офигенно трогательно! Я надеюсь, он поверил, что мы с тобой учились вместе в первом классе, а потом я сразу женился на манекенщице и уехал. А может, он по моим американским шуточкам представил, что я «голубой»? Или что я полный ботаник, который всю жизнь занимается исследованием влияния лягушек на творчество Басё и Тургенева. И что сейчас ты, конечно же, поедешь домой. А я… блин, куда я-то поеду в его воображении?
–Поиздевайся, поиздевайся.
Следующий раз – снова Петергоф, куда они с подругой и Сержем приехали посмотреть мишкино выступление на концерте. Они уже схватили где-то пива, и сразу после приезда она в компании милого мальчика отправилась в соседнюю общагу за закуской. Мы с её подругой тем временем обсуждали Что-то Очень Интересное. Все как будто согласились принять такое распределение на пары… которое всё равно развалилось к концу дня.
Я так и не понял, когда она переключилась. Может быть, сразу почуяла, что роль «третьего» мне не очень подходит. А может, это случилось уже после концерта, когда мы с ней добрались до Мишки и он стал по-старому плакаться, как хреново прошло выступление, и звук поганый и песен всего четыре дали спеть, но в следующее воскресенье мы с ней обязательно должны к нему в гости, гитара там есть, так что все наверстаем… Я молча кивал, улыбался, а сам в который раз ломал голову: моё ли это влияние, усиленное рок-н-рольной атмосферой – или её умение подстраиваться на ходу, в буквальном смысле любить ближнего, с какой бы скоростью ближние не чередовались?
А может, это и не она и не я, а сам Петергоф, где мне всегда кажется, что неба стало больше; но все говорят – обычное питерское небо, просто ты неравнодушен к этому городку, старик…
Обратно на станцию мы шли рыцарской «свиньёй»: статный кучерявец и подруга впереди, а за ними на некотором удалении – она, я, и Мишка с женой. На платформе я сделал отстранённый вид, и на повторное предложение Мишки приехать в гости отвечал, что скорее всего приеду один, ведь это только я в отпуске, а честным девушкам надо работать…
«Ни за что! Только вдвоём! Правда?» – Мишка обернулся к ней.
Она тоже стала отшучиваться, глядя, как подкрадывается поезд, но при звуке раскрывшихся дверей вдруг юркнула между Сержем и мишкиной женой и повисла у меня на шее. Милого мальчика втолкнули вместе со всеми в вагон, а мы с ней всё стояли на пустой платформе, и кто-то придерживал дверь. Потом она быстро шепнула: «Всё-всё, ты позвони завтра, хорошо?» – и впорхнула в тамбур.
«Глупая моя, глупая, – думал я, спускаясь с платформы на тропинку и засовывая руки с карманы. – Теперь и этому придётся объяснять, «кто он такой и какие у тебя с ним отношения». А я ведь скоро уеду…»
Но другой я, циничный и наблюдательный, уже сочинял новое защитное объяснение, повторяя, что мой образ рокового любовника после сегодняшнего выглядит слишком плоско. Мой приезд не расстрОил, а лишь растроИл эту женщину. Одной потерявшейся буквы «с» маловато для полной смены картины мира. Но вполне достаточно, чтобы запустить ту спасительную игру, которая легко превращает любые чувства в красивый и мёртвый гербарий слов.
# # #
За решёткой ресниц – белый треугольник потолка. Потом край окна, полоски жалюзи из полупрозрачного бамбука, пятна листвы. Она вновь опускает веки, пытаясь вернуться во тьму, снова вызвать… Увы, только бледный образ. А ведь это она всего мгновенье назад была той танцующей орхидеей, что летела сквозь ночь на огненных лепестках. И почему-то нельзя было останавливаться – да и не хотелось…
Но решает здесь не она, и перед глазами сейчас – только розовая пустота опущенных век. Спина вспотела, сквозь тонкое сари ощущается пластик кушетки. Она подумала о пятнах пота: будут коричневые разводы на новеньком лимонном шёлке. Гадость.
И ещё интересные ощущения: плечо упирается в подлокотник, колено – в стену. Получается, во время сеанса она развернулась на девяносто градусов. Может, даже ходила по комнате?
Но, с другой стороны, принимая в расчёт эту позу и мокрую спину, можно не сомневаться: дремль закончился. Но она не спешит открывать глаза, теперь уже по другой причине. Рядом слышатся голоса. Спорят.
– Ох, как ты меня достал! Вечно лезешь в самое неподходящее время. Обязательно нужно вмешиваться, когда я занят?
– Скажите, какой великий учёный!
– А то ты не знаешь, какой! Могу напомнить. Красный диплом и золотая аспирантура в лучшем университете Бангалора-6 не каждому даются. Моим докладам аплодировали даже на европейских конференциях. Если бы мне только не мешал этот клоун…
