Алексей Евтушенко
Крест бессмертных
Всадники появились с полуденной стороны ровно в тот момент, когда солнце коснулось верхушек недалёкого леса.
Было их семеро.
Все хорошо вооружённые (сабли на боку, луки в саадаках, притороченных к сёдлам, тулы со стрелами за спиной), в стёганых доспехах, на крепких низкорослых степных лошадях.
Из леса они выехали рысью, но, как только оказались на виду, пустили лошадей в галоп и ворвались в деревню с лихим свистом и гиганьем.
Вервь Липники встретила половцев тишиной и безлюдьем.
Только на перекрёстке, в центре деревни, белел заметный издалека берестяной короб.
Рядом с ним горбилась фигура старика, закутанная в старую длинную, чуть не до земли, епанчу.
Некогда коричневая и прочная, епанча истончилась и выцвела от времени и была теперь грязно-серого цвета, который подчёркивал её ветхость.
Низко опущенная голова старика, покрытая куколем, не давала возможности разглядеть его лицо в глубокой, уже вечерней тени. Правая рука, затянутая в кожаную перстатицу[5], тяжело опиралась на клюку. Левая пряталась под полой, словно деду было холодно на вечернем ветру, и он грел руку под епанчой.
Семеро вылетели на перекрёсток, осадили коней.
Главный – здоровенный половец с бочкообразным туловищем и широким плоским лицом, украшенным длинными вислыми усами, выехал вперёд, неожиданно легко для своего веса соскочил с лошади, бросил поводья товарищу.
– Здравствуй, дед, – сказал весело, уперев руки в бока. Голос у него был громкий, звучный, почти без акцента. – Вот и мы. Всё по слову. Как там у вас, русских, говорится? Солнце на ели, а мы ещё не ели!
Половец запрокинул голову и захохотал. Словно собака забрехала.
Старик молчал. Только ещё больше сгорбился и ниже опустил голову.
– Где наша дань, старик? – спросил половец уже совсем другим тоном. Жёстким, угрожающим.
– Всё здесь, Тугарин, без обмана, – хрипло прокашлял старик и качнул клюкой в сторону короба, который стоял от него шагах в четырёх. – Проверь.
Половец окинул старика долгим подозрительным взглядом, затем всё-таки шагнул к коробу, наклонился и открыл крышку.
Из короба с пронзительным карканьем вылетела ворона.
Половец отшатнулся.
Правая рука метнулась к сабле.
Но старик уже отбросил куколь и распрямился. В его руках откуда ни возьмись оказался лук с уже наложенной на тетиву стрелой.
Миг, – и пропела, одним рывком натянутая к уху, тетива.
Боевая стрела с гранёным калёным наконечником, легко пробивающим кольчугу на семидесяти шагах, мелькнула и вонзилась гиганту-половцу точно промеж глаз.
Последнее, что тот увидел – юное, почти мальчишеское лицо «старика», его белые зубы, обнажённые в яростном и довольном оскале, посветлевшие от удалого бешенства серые глаза.
– Бей! – долетел до стремительно уходящего слуха крик русского стрелка, и следом пришла тьма.
На крыше ближайшего овина выросли три фигуры.
Три стрелы, коротко прочертив три смертельные черты, нашли цели, и три всадника повалились с лошадей.
Алёша – а это был он – одним движением плеч сбросил епанчу.
Рывок к уху, вторая стрела ушла куда надо, и четвёртый всадник, успевший достать из саадака лук, выпустил его и ухватился за горло, пытаясь остановить хлещущую во все стороны кровь.
Оставшиеся двое, оголив сабли, подняли лошадей на дыбы.
Первый бросил лошадь на Алёшу, замахиваясь для удара.
Милован выстрелил в него и не попал, – стрела просвистела в вершке от головы.
Второй не успел ничего, – две стрелы – Акимкина и Ждана – вонзились в брюхо его лошади. Та закричала от боли, упала на бок.
Всадник попытался соскочить, не успел, лошадиный бок придавил его к земле.
Алёша отпрыгнул вправо, ловко перекатился через плечо и вновь оказался на ногах, натягивая лук.
Половец, будучи правшой, не сумел достать его саблей, что-то крикнул зло, развернул лошадь, перебросил саблю в левую руку.
– Живым брать! – крикнул Алёша и выстрелил в лошадь.
Ждан, Милован и Акимка тоже не промахнулись.
Лошадь жалобно заржала, упала на колени.
Половец соскочил с седла, оскалился, снова перебросил саблю в правую.
– Не подходи! – крикнул по-русски.
– Ты совсем дурак? – спросил Алёша, доставая из тула на боку новую стрелу и накладывая её на тетиву. – Бросай саблю, а то убьём.
– Убивай! – крикнул половец. – Ты Тугарина Змея, брата моего, обманом убил, я тебя резать буду!
– Что-то одно, – сказал Алёша. – Или убивай, или резать. Мне больше нравится первое. Хотя я снова предлагаю бросить оружие. Тогда ещё поживёшь. Какое-то время.
Половец оскалился ещё сильнее, обнажив кривые жёлтые зубы (двух передних верхних с правой стороны не хватало), и прыгнул вперёд.
От него до Алёши было шагов восемь – хватит времени для хорошего стрелка, чтобы успеть натянуть и спустить тетиву.
Алёша был хорошим стрелком, и в следующее мгновение стрела пробила врагу сердце.
Половец остановился, выронил оружие, удивлённо посмотрел на оперение, торчащее из груди. Его ноги подкосились, на губах выступила кровь.
– Ты… прохрипел он и свалился мешком на землю.
– Я, – сказал Алёша, убирая лук. – Говорил же – сдавайся. Дурак и есть дурак. Ждан, Милован, Акимка! Слезайте с овина и вяжите этого, – он показал на единственного, оставшегося в живых половца, придавленного лошадью. Судя по всему, у того была сломана или вывихнута, нога, потому как он оставил все попытки освободиться и только стонал от боли.
Пир для юных избавителей от половецкой беды устроили во дворе Тихомира – младшего брата Первуши, приютившего всю его семью на время строительства новой избы и восстановления хозяйства.
Места хватило всем.
Соседи притащили лавки, столы, брагу и хмельной мёд, хлеб, сыр, масло, копчёную рыбу. Обмазали глиной и запекли в углях четырёх откормленных гусей. Женщины споро накрыли на стол, подождали, пока рассядутся мужчины, сели по другую сторону со старшими детьми.
Солнце уже закатилось за горизонт, но, как и всегда в начале лета на Руси, западная сторона неба продолжала гореть закатным огнём, давая достаточно света, чтобы разглядеть миску, ложку и лица соседей.
– Много не пейте, – шепнул Алёша товарищам. – Молоды мы ещё брагу наравне с мужиками хлестать. Окосеем – стыда потом не оберёшься.
– Ну, по глоточку-то можно, – сказал Милован.
– По глоточку – да.
– А по два? – хитро прищурился Акимка.
Алёша незаметно показал ему кулак. Акимка хихикнул.
Во главе стола поднялся Первуша Жердь.
– Помолимся, – сказал.
Все встали, склонили головы.
– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения, – Первуша перекрестился и взял кружку с мёдом.
Он и мужчины с кружками в руках остались стоять. Женщины и дети, перекрестившись, сели.
– Ну что, родня, – сказал Первуша прочувственным голосом. – Сегодня был хороший день. И всё благодаря нашим защитникам – Алёше Поповичу и его товарищам: Ждану, Миловану и Акиму, – Первуша повернулся в сторону гостей, поклонился.
Ребята поклонились в ответ.
– Они не проехали мимо нашей беды, – продолжил Первуша, – Хотя и могли. Но – нет. Вмешались и одержали победу. Четверо, можно сказать, мальчишек против семерых взрослых матерых врагов. Четверо русичей против семерых поганых половцев, которые пришли нас грабить и убивать. И вот теперь шестеро из них сами лежат в земле, а один сидит в порубе связанный и ждёт своей незавидной участи. Наши же защитники милостью божьей и своим не по годам воинским умением и храбростью – живы и здоровы. Так выпьем же за то, чтобы они и дальше были живы и здоровы, всегда побеждали врагов, были милосердны и справедливы к слабым и беззащитным.
Первуша поднёс кружку к губам, отпил из неё несколько глотков, поставил на стол, сел и потянулся за едой.
Остальные последовали его примеру.
– Всегда удивлялся, в кого ты таким краснобаем уродился, Первуша, – произнёс Тихомир, отрезая себе кусок запечённого гуся. – Мне хоть нож к горлу приставь, а я так не скажу. А ведь родные братья вроде.
– Дык, я же староста, ухмыльнулся Первуша. – Староста должен уметь говорить. Без этого – никак.
– Так ты староста, потому что баешь красно или красно баешь, потому как староста? – осведомился Алёша и незаметно подмигнул красивой молодке, сидящей напротив.
Вокруг засмеялись, улыбнулась и молодка, блеснув в сумерках белыми зубами.
Была она лет на шесть-семь его старше – стройная шея, высокая грудь, полные улыбчивые губы. На щеках – ямочки, от вида которых сладко замирало сердце.
Алёша обратил на неё внимание ещё когда собирали на стол и запекали гусей. Поймал на себе быстрый взгляд, потом ещё раз, потом сам искал и всякий раз находил эти огневые густо-карие глаза.
Звали молодку Надёжа.
В какой-то момент, когда все готовились усесться за столы (мужчины по одну сторону, женщины и дети по другую), она, проходя мимо, как бы невзначай задела его крутым бедром. Да так, что кровь бросилась Алёше в лицо.
Хорошо, солнце уже село, и никто не заметил, как зарделся, словно красна девица, победитель страшного Тугарина Змея. То есть Алёша очень сильно на это надеялся. Потом кто-то из женщин, хлопотавших у стола, позвал её по имени:
– Надёжа!
«Надёжа, – повторил про себя Алёша. – Вот, значит, как её зовут. Красивое имя».
Первуша рассмеялся вместе со всеми.
– Да ты, хлопец, и сам, гляжу, не только с луком управляться горазд, за словом в карман не полезешь.
– Гляди, сын, – прошамкал дед Иван, отец Первуши, в чью старую епанчу облачился Алёша и которым он и прикинулся, когда встречал Тугарина Змея с подельниками. – Как бы новый староста у нас в деревне не появился тебе на смену. – У него не только глаз меткий, рука верная и язык бойкий. Голова тоже на месте.
– А что? – подала голос Надёжа. – Я люблю языкастых. И головастых.
Вокруг грохнули.
Алёша снова покраснел.
– Думаете против буду? – ответил Первуша. – Только обрадуюсь. Забот меньше. Хоть спокойно хозяйство подниму. А ты, Надёжа, не смущай гостя. Гляди, от его щёк уже лучину зажигать можно!
Все опять рассмеялись.
– Это от мёда, – сказал Алёша небрежно. – Уж больно он у вас кровь быстро разжигает. Прямо – ух!
И отпил из кружки. Мёд и впрямь был хорош и крепок.
– Берегись, парень, – сказал дед Иван. – Надёжа у нас молодуха хоть и вдовая, да горячая не хуже того мёда. Как бы и впрямь тебе у нас в Липниках не остаться, хе-хе.
– Ты, дед Иван, говори да не заговаривайся, – посоветовала Надёжа. – Это бабка твоя, дай бог ей здоровья, пусть тебе горячая будет. А я так, мимо хожу, за погляд куны не беру. Хоть и надо бы. С некоторых. У кого седина давно в бороде сидит, да бес в ребре свербит.
– Язва, – сказал дед Иван и потянулся к кувшину с мёдом. – Как есть язва.
– Да я бы, может, и с радостью, – ответил Алёша. Он уже немного захмелел и почувствовал себя легко и свободно. Ему казалось, что этих добрых людей он знает всю свою жизнь, а значит и никаких тайн от них у него быть не может. – Жаль только, не моё это дело – землю пахать. Хочу князю и земле русской послужить.
– И я, – сказал Милован.
– И я, – подтвердил Ждан.
– А я и подавно, – не отстал Акимка.
– Спасибо, други! – воскликнул Алёша. – Куда ж я без вас. Вместе мы выросли, вместе и дальше будем.
– До самого конца! – стукнул Акимка кружкой об стол да так, что мёд плеснул через край.
– Тихо, тихо, – сказал Алёша. – Ты, Акимка, кружку оставь, а берись-ка за гуся. Гусь знатный удался, налегай, пока не разобрали до косточек.
Акимка открыл было рот, чтобы ответить, но передумал, кружку по совету старшего товарища и вожака отодвинул и принялся за гуся.
– Князю послужить – дело хорошее, – сказал Первуша. – А земле русской – ещё лучше. Мыслю, вас теперь в дружину княжью без испытания зачислить могут. Считай, вы за неё большую важную работу сделали! Притащите князю Юрию Всеволодовичу живого половца, он расскажет, как дело было, дабы жизнь свою поганую спасти. Чай, не откажет князь таким молодцам!
– Половца мало, – рассудил дед Иван. – Поезжай сам, Первуша. Ты – староста, твоё слово веское. Подтвердишь. Заодно и купишь разного нужного во Владимире. Куны-то собранные целы остались, хе-хе, за что спасителям нашим храбрым особое спасибо. Вот и применение им найдётся.
– Оно бы неплохо, – засомневался Первуша, – да станет ли князь меня слушать? Кто он, и кто я!
– Попытка – не пытка, – сказал Алёша. – Мы тоже не знаем, примет нас князь или велит гнать в шею.
– А, была ни была, – махнул рукой Первуша. – Еду! Тихомир, брат, на тебе две семьи, пока не вернусь. Управишься?
– Куда ж я денусь, – ответил Тихомир. – Езжай, брат. Дело нужное. Даст бог, князь милость окажет, меньше дани возьмёт с нас по осени, как с пострадавших от половецкого набега.
– Ага, – буркнул дед Иван. – Держи карман шире – больше говна влезет, замаешься вываливать.
– Так может и не ехать тогда, батя? – прищурился Первуша.
– А ты меня не лови, – рассердился дед Иван. – Ехать надо. Да только о данной милости нарочно не проси. Расскажи всё, как есть, и на том довольно.
– Только пожалобней рассказывай, дядя Первуша, – вступила в разговор Надёжа. – И оденься победнее.
– Так, – сказал Первуша сердито. – Разохотились. Хватит. Поучите учёного. Без вас как-нибудь разберусь, советчики нашлись…
Глава третья
Ворота по ночному времени оказались заперты. Алёша толкнул калитку рядом, и та легко отворилась. Словно ждала.
– Хорошему лазутчику и месяц солнышко, – учил его Горазд. – А дружинник, которого нельзя послать в разведку со сторожевым отрядом, плох и место ему не в княжьей дружине, а в дворне. Но и у врага лазутчики имеются. Значит – что? Правильно. Ты должен видеть всё, а тебя – никто. Даже самой темной ночью можно видеть, если знать, как смотреть. Слушай внимательно и запоминай, повторять не стану. Первое – не торопись, дай глазу к темноте привыкнуть. Если нет времени, закрой глаза и резко кивни несколько раз, чтобы кровь к голове прилила.
– Зачем? – удивлялся Алёша.
– Затем, что всякий член у человека лучше работает, когда кровью хорошо снабжается. Хоть рука, хоть нога, хоть… ну, это тебе пока рано… хоть глаз. Если человек много крови потеряет, что будет?
– Человек умрёт.
– То-то. Кровь – это жизнь, в ней вся сила. Потому молодым и старым двигаться полезно, что движение кровь по телу разгоняет. Второе. Смотри не в упор, а как бы боком, краем глаза. Ночью боковое зрение лучше работает. Не спрашивай, почему, не знаю. Третье. Умей различать игру света и тени. Когда она от ветра, а когда от движения человека.
– А если животное, зверь?
– Что – зверь?
– Как отличить движение зверя от движения человека?
– Ты в лесу медведя от человека, не глядя, можешь отличить?
– Когда как… Медведь пахнет крепко, особливо ежели с наветренной стороны к нему стоять, и сквозь лес крадётся тихонько. Шумит нарочно, только когда хочет, чтобы ты ушёл. Человек обычно громче ходит. Если не охотник, знамо.
– Вот сам на свой вопрос и ответил. Ночью на слух и обоняние больше полагайся, они подскажут то, чего глаз не заметит. Дальше идём. Как самому незаметным стать?
– Двигаться тихо?
– Это само собой. Тихо и плавно. Как вода течёт. Резкое шевеление сразу заметно. Ещё?
– Тёмное, – догадался Алёша, подумав. – Нужно одеваться в тёмное, чёрное.
– Правильно, молодец. Не только одеваться. Хорошо перстатицы черные на руки надеть и лицо тёмной тканью обмотать, где можно. Нет такой возможности – куколь[6] поглубже. Но куколь обзору мешает, поэтому ткань лучше… Ещё грязью можно лицо вымазать. Но не сплошь – полосами.
– Как это?
Горазд брал печную сажу, показывал – как, потом рычал, изображая свирепость. Алёша хохотал.
Горазд учил хорошо, Алёша впитывал его учение легко, с охоткой, а потому надеялся, что прошёл ко двору Надёжи незаметно. Даже собаки не залаяли, которых в деревне было несколько. Правда, лицо мазать сажей не стал – не тот случай.
Он мог бы и не решиться, кабы сама Надёжа не подала ясный знак глазами, когда все уже вставали из-за стола и собирались по домам. И улыбнулась быстро. Да так, что сердце Алёши ухнуло куда-то вниз, затем вернулось на место, но уже не успокаивалось – так и трепыхалось взволнованно до самых заветных ворот.
Алёша оглянулся через плечо, окинул быстрым взглядом ночную тихую даль, ясный, в первую четверть, месяц, и проскользнул во двор.
Его тут же взяли за руку, прижались горячим телом.
– Пришёл, – довольно шепнула Надёжа, нашла жадными губами его губы, и дальше Алёша себе уже не принадлежал.
Они лежали поверх широкого покрывала, которым предусмотрительно было застлано сено. Голова Надёжи покоилась на груди Алёши, пальцы поглаживали его щёку.
– Что? – спросил он.
– Ничего, – ответила она. Было темно, но Алёша почему-то знал, что она улыбается. – Просто так. Мальчик ты ещё совсем. Кожа гладенькая, нежная. Борода почти не растёт. И хорошо. Не люблю колючих.
Алёша хотел было обидеться, но не успел, – рука Надёжи скользнула к его животу, потом ниже…
– Ох, какой, – прошептали горячие губы ему на ухо. – Беру свои слова назад. Не мальчик. Муж. Иди ко мне, любый, иди…
Летние ночи короткие. Вот уже и месяц нырнул с неба за ближайший лес, и первый петух проорал где-то на краю деревни свою бодрую песню. Этот предрассветный час кажется самым тёмным. Но он недолог, и тот, кто проявит терпение, обязательно увидит, как очень скоро на востоке разгорится заря.
– Пора, милый, – сказала Надёжа. – Не нужно, чтобы тебя видели. Бабы, конечно, и так догадаются, но это совсем другое. Не видел – не знаешь. Моё дело.
– Как же они догадаются?
– Бабы они такие… догадливые, – тихо засмеялась Надёжа. – Ведают то, что и не видели. Оно ведь как? Ум без догадки векши[7] не стоит.
– А лишние догадки на худое падки, – тоже пословицей ответил
Алёша, чья мама знала их великое множество.
– И это верно, – вздохнула Надёжа.
– Значит, правду бают, что все бабы – ведьмы?
– Конечно.
– Но это же… неправильно это. Батюшка мой говорил, что ведовство – грех великий.
– А кто твой батюшка?
– Поп. Был.
– Был?
– Умер он.
– Царствие Небесное, – Надёжа перекрестилась. – Правильно твой батюшка говорил. Грех. Но что делать? Мы вот сейчас с тобой чем занимались? То-то. Не переживай сильно, бог простит. На то он и всеблагой.
Алёша промолчал. Вступать в богословский спор не хотелось. Хотелось совсем другого. Совсем. Но он понимал, что Надёжа права. Пора идти.
Он поднялся, оделся. Рядом быстро оделась Надёжа.
Дверь сеновала открылась бесшумно.
– Будешь меня ждать? – обернулся на пороге Алёша.
– Незачем это, – ответила женщина. – Поверь. Вспомнишь меня хоть иногда – и то хорошо. А всё остальное… незачем. Но…
– Что?
– Если вернёшься, не прогоню. Всё, иди.
Алёша скользнул за дверь. Ещё долго на его губах таял вкус последнего сладкого поцелуя. И даже утром, когда солнце поднялось над лесом, все проснулись и собирались в путь (пару часов поспать всё же удалось), он чувствовал на своих губах губы Надёжи. Только что ставший настоящим воином и мужчиной, он даже не мог представить, сколько жарких поцелуев и убитых врагов его ждёт впереди, но точно знал, что прошедшие ночь и день он запомнит на всю жизнь.
Владимир открылся за поворотом дороги во всём своём великолепии сразу.
Так распахивается жадному взгляду море, когда видишь его впервые или после долгой разлуки.
Русская неоглядная даль с опушки соснового бора на вершине холма.
Звёздное небо морозной ночью, когда шагаешь под него из жарко натопленной избы.
Моря Алёша не видел, а вот всё остальное – много раз. И большие города он видел тоже. Рязань, в которой он родился и вырос, была не многим меньше Владимира. Да только стольный Владимир всё равно поражал воображение.
Одни Золотые ворота, к которым вела дорога, чего стоили!
Мощное основание-подклет с высоченным и широченным арочным проходом посередине было оббито, казалось, чистым золотом, в листах которого горело и плавилось летнее солнце. Да так, что глазам больно. Из подклета вторым ярусом вырастала надвратная белокаменная церквушка с одинокой золотой же маковкой купола на высоком барабане.
Алёша приставил ладонь козырьком ко лбу.
– Золочёная медь? – спросил он у Первуши, который правил лошадкой, запряжённой в телегу.
– Она, – подтвердил староста. – Покойный князь Андрей Юрьевич Боголюбский денег на Владимир не жалел. Что, красиво?
– Не отнять, – сказал Алёша. – А там дальше, в городе, что за купола сияют?
– Много что. Те, что ближе к нам – церкви святого Георгия Победоносца. Ещё самим Долгоруким Юрием заложена. Дальше, в детинце, пять куполов, видишь? Успенский собор. Первый во Владимире. За ним – Дмитровский…
Оказалось, Первуша Жердь неплохо знает город, и Алеша услышал от него много полезных сведений, пока подъезжали к Золотым воротам.
Наконец, копыта лошадей простучали по дощатому настилу широкого моста через оборонительный ров, и путники приблизились к высоченной каменной арке ворот. Дубовые мощные створки были по дневному времени распахнуты настежь, как бы приглашая проследовать внутрь. Но не сразу.
– Кто такие? – из густой арочной тени выступили два стражника, лениво преградили дорогу.
Первуша остановил лошадь, слез с телеги.
– Здравствуйте, люди добрые! – снял шапку, поклонился в пояс.
– И тебе не хворать, – ответил дюжий высокий стражник с круглым добродушным лицом. – Только сразу говорю, дядя, без мыта не проедешь. Со всех брать велено, кто б ни был. Хоть с товаром, хоть без; хоть хромой, хоть босой, хоть убогий. Нет мыта – ночуй за воротами в чистом поле. А мыто нынче не малое, – он вздохнул нарочито сочувственно, – по полкуны с головы.
– Да ты что! – не выдержал Первуша. – По две векши было!
– Так то когда! Ещё снег лежал. Нынче – полкуны. Или плати, или поворачивай. Вам решать, моё дело маленькое.
Рука Первуши полезла чесать затылок. Полкуны с головы – это было много. Очень много. Стражник явно намекал на мзду. Оно, конечно, можно было и заплатить, но не хотелось. Последний раз, когда Первуша был во Владимире, стража мзду не брала, и это было справедливо. Мытная изба сразу за воротами стояла. Путник шёл туда, платил мытарю, что положено, и был свободен. Само его нахождение в городе означало, что мыт он уплатил. Стража, понятно, следила, чтобы никто мимо избы не проскользнул даром, но это и всё.
– А ежели по княжьему делу? – выехал вперёд Алёша.
Стражник окинул всадника опытным глазом, ухмыльнулся:
– Ты, балабола малолетняя, на ветру сначала постой с годик-другой, чтоб молоко на устах обсохло, а потом о княжьих делах толкуй.
Второй стражник – среднего роста, с рыжеватой, клочьями, бородой – равнодушно помалкивал, опершись на копье и лениво помаргивая маленькими, болотного цвета, глазками. Видно было, что всё он видел, всё ему надоело и хотелось только одного – выпить жбан пива, закусить тёртой редькой да завалиться в тенёк поспать, пока дневная жара на убыль не пошла.
Алёша перекинул левую ногу через седло, подбоченился.
– Ты, дядя, гляжу, ростом велик да умом коротковат. Сначала бы выслушал, а потом балаболой обзывался. Я хоть летами и молод, а зазря трепаться не люблю. Ежели говорю, что дело у нас важное к самому князю Юрию свет-Всеволодовичу, значит так оно и есть. Князь ещё нам приплатит, когда узнает, что мы ему привезли. Так что смотри, верста, не считай чужое до ста, а лучше своё до трёх, – Алёша рассыпал слова с прибаутками, будто сухой горох по избе. – А то как бы не просчитаться да без порток не остаться. Кто верной чуйки не имеет, тот службу толком не блюдёт.
Последняя приговорка была Горазда, который частенько её повторял.
– Это кто здесь такой говорливый, кому князь приплатит? – раздался громкий весёлый голос.
Стража расступилась, из-под арки выехал молодой богато одетый всадник на сильном, откормленном вороном коне. За всадником теснилось ещё несколько верховых в одежде попроще, но тоже явно недешёвой. Одни шапки, отороченные у кого выдрой, у кого бобром, а у кого и соболем говорили о многом.
Горазд учил Алёшу запоминать увиденное сразу и в подробностях.
«Иногда от одного твоего взгляда зависит, жить тебе или умереть», – говорил он и убирал скатерть со стола. Под скатертью обнаруживалось вперемежку разное: пара ложек, стрела, грибы,
горшок, несколько монет разного достоинства, мамины колт[8] и бусы, кольца, нож, кусок хлеба…
Горазд считал до пяти и снова набрасывал холстину, после чего его ученик должен был перечислить всё, что увидел и запомнил. С каждым разом предметов становилось больше, а счёт быстрее и короче. До тех пор, пока Алёша не научился безошибочно запоминать до дюжины предметов на счёт «два».
Теперь ему хватило одного взгляда, чтобы понять, кто перед ним.
Он подал товарищам знак соскочил с коня, воскликнул:
– Будь здрав, великий князь! И ты сам, и вся родня твоя, и дружина верная!
После чего снял шапку, склонился в земном поклоне. Затем распрямился, надел шапку, посмотрел богатому всаднику в глаза:
– Дозволь слово молвить, надёжа-государь!
– Как ты меня назвал? – удивлённо спросил всадник.
Вместе со спутниками он уже выехал из тени арки, остановил коня, и теперь все, включая резко посторонившихся и ставших почти незаметными стражников и Первуши со своей телегой, расположились живописной группой прямо на небольшой площади перед Золотыми воротами.
Несколько пеших крестьян, направлявшихся в город, и два воза с сеном, запряжённые волами, видя такое дело, встали в отдалении, не решаясь пересечь мост. От греха подальше.
– Надёжа-государь! – чётко повторил Алёша и снова поклонился. На этот раз поясным поклоном.
– Впервые слышу, – поднял густую тёмную бровь князь (а это был он, великий князь Юрий Всеволодович). – Сам придумал или слышал от кого?
– Сам, надёжа-государь. Только что. Прости, коли не по нраву пришлось.
– Боек, боек, – усмехнулся князь и обернулся к спутникам. – А?
Пятеро всадников – все молодые, ровесники князя, с луками в кожаных налучьях, притороченных к сёдлам и тулами, полными стрел, за плечами, переглянулись, засмеялись охотно. Мол, что боек, то боек. Не отнять.
Князь окинул быстрым взглядом спешившихся товарищей Алёши; Первушу, почтительно сдёрнувшего шапку; пленного половца с перебитой ногой, упрятанной в лубок и связанными впереди руками, сидящего с понурым видом на заводной лошади. Снова посмотрел на Алёшу.
– Кто таков?
– Лёшка, Алексей, прозвище Попович. Отец попом был, Леонтием звали. Рязанские мы.
– Рязанские, значит, – хмыкнул князь. – То-то, гляжу, рожи хоть и молодые, а уже наглые. Бунтовщики?
– Как можно, надёжа-государь, великий князь! – со всей возможной искренностью воскликнул Алёша. – И батя мой покойный, Царствие ему Небесное, – он быстро перекрестился, – и отчим, он же вуй, княжий порубежник Горазд, учили к великим князьям с великим же почтением относиться. Ибо несть бо власть, аще не от Бога, как завещал нам апостол Павел в послании к римлянам. Первом соборном.
– Ого! Да ты, гляжу, не только боек, но и в Писании силён. Редкий случай… Грамоте и счёту обучен?
– Обучен, надёжа-государь.
– Хм. Погоди, как ты сказал, порубежник Горазд?
– Он самый. Мой отчим. И вуй.
– Как это? – нахмурился князь. – Брат на сестре женился?
– Дальний он, – пояснил Алёша. – Троюродный.
– А, тогда ладно, – лицо князя разгладилось. – Горазд?
– Горазд.
– Не слыхал о таком.
– Так он нашего рязанского князя порубежник был, Романа Глебовича.
Великий князь снова обернулся к своим.
– Помню, – сказал всадник, выглядевший старше остальных, в чьей тёмно-русой бороде уже пробивалась седина. – Храбрый был вой и порубежник умелый, дай бог всякому. Шрам у него ещё заметный, от сабли половецкой, вот так через лоб идёт, – он показал.
– Прости, уважаемый, – поклонился Алёша, – не знаю твоего имени-отчества и звания, но не через лоб. Через щёку, от левой брови, – он провёл пальцем по щеке. – Вот так. Может, ты какого другого Горазда-порубежника знавал?
– Того самого, – засмеялся всадник. – Прости, Попович, надо было тебя проверить, – обратился к князю. – Правду говорит парень. Через щёку шрам у Горазда. Точно по его слову.
– Хорошо, – князь Юрий Всеволодович довольно кивнул. – Люблю правду. Так это Горазд тебя ко мне послал?
– Нет, я сам. Вернее, мы сами. С товарищами моими. Горазд шуйцу по локоть потерял в бою с половцами, служить не может больше. Теперь наша очередь. А он нас всему научил. Так и сказал. Хотите русскую землю защищать, – езжайте к великому князю Всеволоду свет-Юрьевичу, проситесь к нему в дружину, пусть он вас испытает и скажет, годитесь вы или нет. Слышал, он человек справедливый и умелые вои ему нужны.
– А вы, значит, умелые? – засмеялся князь.
– А ты, вон, у него спроси, – кивнул Алёша на Первушу, стоявшего с тихим видом у телеги с шапкой в руках.
– А и спрошу. Раз уж день такой выдался… Говори, – разрешил он.
– Первушей меня звать, – поклонился низко Первуша. – Прозвище Жердь. Староста деревни Липники твоей вотчины…
Не затягивая и не путаясь в словах, коротко, по делу, Первуша описал недавние события в деревне.
Князь и его свита слушали, время от времени перебрасываясь короткими недоверчивыми взглядами.
– И вот мы здесь, перед твоими очами, великий князь, надёжа-государь, – закончил Первуша, который быстро понял, что новое обращение, придуманное на ходу Алёшей, князю нравится, а значит, лишний раз употребить точно не во вред будет. – Коли моих слов мало, вели половца допросить, которого мы… то есть Алёша Попович со товарищи в полон взяли, – Первуша показал на пленного. – Он подтвердит.
Князь молчал, думал. Остальные тоже. Только кони похрапывали, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
– Что скажете, братья и дружина? – наконец, спросил князь у своих. – Ты, Ратибор?
То самый всадник, старше всех годами, который устроил Алёше проверку, почесал бороду.
– Горазд, конечно, вой был умелый, опытный, – сказал он. – И мог научить многому. Но чтобы четверо мальчишек положили пятерых матёрых степняков во главе с самим Тугариным Змеем? Встречался я в бою с этим Тугариным. Хитрый, смелый и сильный враг. Чтобы он вот так за здорово живёшь попал в ловушку? Как-то не верится, уж прости, великий князь. Что до пленного… – он тронул коня, подъехал к половцу вплотную, поднял ему подбородок рукоятью плети.
– По-русски разумеешь?
– Всё он разумеет, – сказал Первуша. – И разумеет, и говорит.
– Тогда говори, коли жить хочешь. Правду тут про вас сказали или как?
Половец оскалился, молча сплюнул на сторону, уставился в глаза Ратибору, издевательски рассмеялся.
– А я жить не хочу. Убивай. Ничего не скажу.
– Ты посмотри, – удивился Ратибор. – Смелый попался. Что, и дыбы с калёным железом не испугаешься?
– Да бес с ним, – сказал Алёша. – Потом всё равно расскажет, а сейчас время теряем. Жалко. Ты, дядя Ратибор, баешь, что знавал Тугарина Змея лично?
