Алексей Галахов
Сороковые годы

Полная версия

VII

Всего персонала московских профессоров и литераторов ни с кем нельзя было так легко познакомиться, как с Михаилом Петровичем Погодиным. Это зависело от его общительности и простоты обращения, чуждого каких либо церемоний. Могло статься, что в этом свойстве отражалась и сущность сословия, к которому он принадлежал по рождению и которому неведомы осторожность и раздумье при завязывании знакомств. Другое похвальное свойство Погодина выказывалось в отношениях к лицам, высшим его по какому либо значению: он обращался с ними без боязни, говорил свободно, не понижая голоса, даже часто разноречиво с ними в обсуждении каких либо вопросов. И. И. Давыдов изумлялся такой отваге, особенно в то время, когда он вместе с другими лицами (в числе которых находился и Михаил Петрович) гостил у графа Уварова в его Тускулуме, тоесть селе Поречье: «Я не позволю себе, – говорил он, – обращаться так развязно с лицем, выше меня стоящим: как я могу забыть, что это лице – министр и мой начальник?» Так рассуждал выдающийся профессор, имевший уже генеральский чин и звезду. У него и на медной доске, прибитой ко входной двери, было вырезано: действительный статский советник Иван Иванович Давыдов.

С таким-то общедоступным человеком, как Погодин, я познакомился в первый год издававшагося им «Московского Вестника» (1827 г.). Я отъявился к нему с небольшой статейкой (под названием «Четыре возроста естественной истории»), чуждой содержания, т. е. научного интереса, но написанной не дурным стилем, под влиянием так называвшейся «павловщины», т. е. лекций М. Г. Павлова, любимого профессора, в физико-математическом факультете. В это же время я увидел и С. П. Шевырева, вместе с Погодиным жившего и работавшего для журнала.

Второй визит Погодину был сделан лет через пять после первого, в 1831 или 1832 году. В это время он жил на Мясницкой улице, в собственном доме, купленном у князя Тюфякина. Дом перестроивался или обновлялся по указанию нового владельца, к которому ввели меня по накладным доскам в верхний этаж: здесь он сидел в небольшой комнате, за маленьким столом, оглушаемый стуком плотничьих топоров и криком рабочих. Разговор наш по поводу издания альманаха «Сиротка» (1831 г.) в пользу малолетних, оставшихся без приюта по смерти их родителей от холеры и помещенных на время в доме Павла Павловича Гагарина, беспрестанно прерывался появлением рыжого мужика, может быть, подрядчика. «Что тебе надобно?» – спрашивал Погодин. – Пожалуйте гвоздей: все вышли. – «Каких тебе нужно: больших или средних?» – И тех и других. – «По скольку?» – По стольку-то. И Михаил Петрович, нисколько не смущаясь, в самом веселом и добром расположении духа, выдвигал ящик своего рабочего стола и отсчитывал требуемое число гвоздей. Тут я заметил, что на его месте я бы не стал доверяться подрядчику, помня пословицу: «красный – человек опасный». – «Нет, не беспокойтесь: я хорошо знаком с простым народом и по физиономия тотчас отличу плута от надежного, совестливого малого. Мой подрядчик в числе второго разряда».

Такою способностью совмещать две совершенно разнородные вещи: выдачу гвоздей плотникам и изложение на бумаге своих мыслей, некоторые, шутки ради, объясняли происхождение излюбленных Погодиным афоризмов. В самом деле, часто отрываемый от письма приходом подрядчика, он был вынужден ставить точки там, где фраза еще не оканчивалась: отсюда крайне несвязная речь, совершенно противоположная периодическому строю. Но это не афоризмы, которые выражают известные мысли, хотя и в немногих словах, но ясно, определенно и связно. У Михаила Петровича не то: y него, сплошь и рядом, предложения обходятся без подлежащих и сказуемых и, однако-ж, каждое замыкаются точкой. Это скорее – лаконизмы, оригинальные по своему строю, выходящие за пределы надлежащей краткости. Вот несколько образчиков: «Известие о болезни батюшки. Туда. Умер» (т. е, получил известие о болезни отца. Надобно ехать к нему, но уже поздно; батюшка уже скончался). «В университет. С Кубаревым мимо Снегирева. Все гусем к Уварову». «Скучная лекция. Хандра. Для рассеяния к Аксаковым. Анекдоты Пущина о Павле и Суворове. В бостон»^[21]. Читателей поражала такая форма и давала повод к пародиям. Наиболее удачная вышла под псевдонимом Ведрина (Герцена). Граф Строгонов, прочитав ее, заметил: «Будьте уверены, господа, что Михаил Петрович сочтет ее своим собственным произведением». В похвалу Погодину необходимо прибавить, что он не сердился на подобные выходки и даже смеялся, если пародия выходила забавною. Но отзывы о книге: «Год в чужих краях» (1844), огорчили его. Один из них, написанный Н. А. Полевым, помещен в петербургском журнале, в каком именно не припомню; другой, явившийся в «Отечественных Записках»^[22], принадлежит мне. Каюсь искренно и сильно в этом проступке. Что делать? Тогда он считался делом похвальным, обязательным, услугой известному направлению. Всему виною литературнал партия. Погодин, видите ли, принадлежал к славянофилам, a сотрудники «Отечественных Записок», где я постоянно участвовал, к западникам: отсюда гнев и немилость. Погодин принес на лекцию обе статьи. Он начал ее изложением своих трудов по истории, литературе, изданию журналов, и затем прочел наиболее выдающиеся места рецензий, где он подвергался глумлению. Чтение закончилось таким выводом: «Вот, милостивые государи, что я выслужил за мои многолетние труды! Вот как y нас награждается честная, добросовестная деятельность!»

Приведу остроумную заметку Хомякова об одном рассказе Погодина из его заграничной поездки. Приехав на какую-то станцию с своей супругой, путешественник заказал выпускную яичницу и жареную курицу. Он думал, что остановка будет такая же продолжительная, как на наших железных дорогах. Вдруг раздается звонок. Яичница была уже скушана, a курица осталась до следующей остановки. Обо всем этом Михаил Пе-трович счел нужным довести до сведения читателей. При свидании с ним Хомяков начал пенять ему: «Как тебе не совестно, любезный друг, потчивать публику такими пустяками! Какой интерес в том, что вы скушали выпускную яичницу, а жареную курицу взяли с собой? Вот если бы вы курицу скушали, а выпускную яичницу взяли с собой, это другое дело, этим следовало бы поделиться с публикой».

Погодин принадлежал к разряду людей неробких. Отважность свою он, между прочим, доказал вызовом Костомарова на ратоборство по вопросу о происхождении Руси, для чего и приехал в Петербург. Известно, что в своей магистерской диссертации (1825) Погодин ведет Русь от племени норманского, обитавшего в нынешней Швеции. Костомаров, через 35 лет, именно 1860 года, в брошюре «Начало Руси», доказывает, напротив, что славяне призвали князей из Руси литовской (иначе Жмуди, жившей на берегу реки Руси). Решаясь на состязание, Погодин, разумеется, не мог льстить себя надеждой на успех: он знал, что Костомаров пользуется особенною любовью своих слушателей, которые не дадут его в обиду, а поддержат его своим сочувствием и аплодисментами. Зрелище вышло интересное и знаменательное, усложненное особыми обстоятельствами того времени (т. е. польскими волнениями).

Ареною для состязания отведена была огромная зала в университете. Поставили в ней две кафедры, одну против другой, чтобы ратоборцы могли ясно слышать обоюдные возражения и опровержения. Зрителей ожидалось не мало, почему П. В. Анненков и я поторопились приходом и заняли очень удобные места на первой скамье, у самой кафедры, назначенной для Погодина. Третьим присоединился к нам И. И. Срезневский. Вот как отлично устроились! – подумали мы:– будем лицезреть Погодина, хотя не en face, а в профиль, ни одного словечка его не пророним и, кроме того, в случае какого либо казуса, найдем покровительство в нашем соседе, профессоре. Но надежда наша оказалась преждевременной. Едва мы уселись, как человек двенадцать студентов, рослых и бравых юношей, по два в ряд промаршировали к кафедре и расположились у ней с трех сторон, так что мы могли только слышать Погодина, но не видеть его. Другая дюжина студентов точно также расположилась у кафедры Костомарова.

Во время диспута обнаружилось, что обе дюжины имели своим назначением подавать сигналы товарищам, поместившимся на хорах, когда и кому именно надлежало рукоплескать или шикать. Случалось, что вестовые, не расслышав или не поняв, о чем идет дело, давали сигналы не впопад, и затем били отбой. Это смешило зрителей, невольно вспоминавших поговорку: ordre, contre-ordre, désordre.