Алексей Гравицкий
От любви до ненависти
© Алексей Гравицкий, 2024
Творческие будни
Спросите меня: почему я люблю работать ночью? Спросите-спросите, я вам расскажу…
Сажусь за компьютер, открываю текстовый редактор. Передо мной девственно чистый лист – замечательное пространство для создания картинки. Сажусь, начинаю стучать по клавишам и вот я уже в постели.
Шелковое белье, рядом обнаженная женщина. Спит. Посапывает. Смотрю на нее. Легкий румянец на щеках, подрагивающие во сне ресницы, нежная кожа, тяжелые груди… мигающий ярлык мейл-агента.
Смотрю на экран. Женщины больше нет, ощущений как не бывало. Мать его за ногу этот мейл-агент. И отключить нельзя, должны прислать договор, который нужно срочно просмотреть. А договор не шлют, а мейл-агент мигает зараза. Раздражает невероятно.
Лезу в почту. Чего уж там, надо посмотреть раз пришло. Видно, что не договор, но вдруг что-то важное. Открываю письмо: «Здравствуйте, дорогой автор. Я поклонник вашей книги про Пупсика. Спасибо вам за нее. Читал и плакал. Но почему вы в конце убили Пупсика? Очень прошу вас пересмотреть концовку. Может, вы напишите продолжение, где Пупсик оживает? Ведь такой хороший персонаж. У меня даже есть несколько идей, как оживить Пупсика. Если вам это интересно, напишите. С уважением, ваш читатель».
Пупсика я действительно убил. Но до того Пупсик с милой улыбкой поубивал два десятка человек и сопереживать ему после этого можно только потому, что я наделил эту сволочь обаянием. Чертов Пупсик, книжке много лет, а меня все просят продолжение написать и воскресить эту заразу.
Вежливо пишу, что Пупсик умер. Закрываю почту. Открываю текст.
Что там? Ах да, кровать, женщина… смотрю на нее. Легкий румянец на щеках, подрагивающие во сне ресницы, нежная кожа, тяжелые груди. Дальше одеяло, под ним все прозаично. Да и ночью все было прозаично. Ах, графиня, вы самое большое разочарование последнего года моей жизни. Я добивался вас столько месяцев, и что в результате? Ожидание и предвкушения были столь красочны и ярки, что обладание вами выглядит бледно и портит настроение. Хотя… Это было не дурно.
Правда теперь пойдет слушок, дойдет до рогатого графа. А граф вспыльчив. Что дальше? Дуэль? Не люблю убивать людей из ревности, особенно если ревнуют они, а не я.
Ладно, как-нибудь проживем. Слезаю с кровати, натягиваю панталоны, слышу стук в дверь. Вздрагиваю.
– Дорогой!
Что? Еще одна? Бред!
Отрываюсь от компьютера. В комнату входит жена с видом заговорщика.
– Подойди, мне нужно что-то тебе показать.
Встаю, иду на кухню. Жена поворачивает ко мне ноутбук, на экране интернет магазин пестреет какой-то несусветной ерундой неясного назначения.
– Что это?
– У Наташки день рождения послезавтра. Ищу подарок. Вот.
От гордости, с которым звучит это «вот», понимаю, что со своими писульками и придуманными людьми и мирами что-то упустил в повседневной жизни.
Вежливо интересуюсь:
– Что это?
Жена пускается в долгое, как срок Ходорковского, объяснение, из которого я не понимаю ровным счетом ни хрена. Смотрю на экран, киваю. Смотрю на ценник, крякаю.
– Ну а от меня-то ты что хочешь?
– Решения. Покупать или нет?
– Не дорого?
– Дорого. Потому и спрашиваю.
Смотрит жалобно. Ценник шкалит. С другой стороны Наташка – подруга, день рождения раз в год.
– Покупай.
Оставляю жену с ноутбуком, возвращаюсь в комнату. Закрываю дверь. Сажусь за компьютер. Что там у нас?
Комната, женщина. Мигающий мессенджер…
Черт! В мессенджере друг-редактор. Он сидит на работе в редакции и ему нечем заняться. Собака лысая! Но мне-то есть чем заняться. Перекидываюсь с ним парой шуток со взаимными подначками. Делаю вид, что обиделся на очередной подкол с его стороны и вырубаю мессенджер к едрене пене. Вот уж эта дрянь мне сейчас точно только мешает.
Хорошо. Что там у нас? Пробегаю глазами по тексту.
Кровать, женщина. Ах, зачем я вас трахнул, графиня?
Глупый вопрос. Свербелка чесалась вот и оприходовал. Ладно, за работу.
Слезаю с кровати. Натягиваю панталоны, рубаху, брюки, китель. Когда уже влезаю во второй сапог, за дверью слышатся шаги, покашливание и стук в дверь.
– Сударыняяя, – тянет голос из-за двери.
Узнаю графа.
Графиня просыпается, томно тянется. Видит меня. На милом личике довольная улыбка. Она приподнимается…
Я любуюсь ее грудью. Пусть ночь была банальна, но грудь у графини великолепна. Этого не отнять.
Снова слышится стук. Графиня подскакивает, натягивает до подбородка одеяло. Испуганно смотрит на меня. Я уже стою на подоконнике. Прикладываю палец к губам: «тсссс, меня здесь не было». Посылаю побледневшей графине воздушный поцелуй и…
…вздрагиваю. Дверь распахивается с громким треском, едва не срываясь с петель. В комнату врывается сын.
Проносится с невероятной скоростью через разделяющее нас пространство, тыкается мне с разбегу головой в живот, так что перед глазами на мгновение всплывают темные пятна. Не дав опомнится, хватает меня за руку и тащит в соседнюю комнату строить домик.
Домик мы строим ровно три минуты. Через три минуты появляется жена. Это глубоко неправильно ссорится при ребенке, но сил моих больше нет. Я высказываю жене, что мне надо работать. Она в ответ высказывает, что сегодня у нормальных людей выходной и можно было бы побыть немного с семьей.
Ага. Можно. Ага. У нормальных. Ага. Я ненормальный.
Возвращаюсь в комнату, закрываю дверь. Сажусь за компьютер.
Бегу глазами по тексту. Любуюсь сиськами графини. С чего вдруг меня понесло на сиськи? У нее по тексту они пятого размера не меньше. Нет, я конечно не любитель плоских барышень, но столько сисек для меня перебор. Впрочем, причем здесь я, если речь о герое?
Я уже на подоконнике. Посылаю графине воздушный поцелуй и прыгаю в окно. Приземляюсь на клумбу. Припадаю на колено, поднимаюсь. Колено ноет. Но главное – клумба помята. Теперь слухи пойдут совершенно точно. И граф все поймет, как только выглянет в окно. Ну, в крайнем случае, чуть позже, когда к нему прибежит его садовник.
Все-таки придется стреляться. Граф обиды не простит. А стреляю я на порядок лучше. И зачем мне все это? Графа придется пристрелить. Жалко графа. И графиню жалко. Одна ведь останется одна. А я не тот человек, что станет утешать вдову. Да и если в постели с ней в первый раз все было настолько скучно, то что мне с ней делать потом? Не грудью же любоваться в самом деле?
Плохо. И слухи опять же поползут. Скверно.
Прихрамывая я бегу по темной аллее графского сада. Сад тонет в туманной рассветной дымке. Серое небо робко розовеет. Выводит невероятно красивую трель соловей. Я не романтик, но соловей меня почему-то всегда завораживает. Это его удивительно тонкое дзыыыыынь!
Дзыыыынь! Дзыыыынь!
Чертов телефон. Что кроме меня подойти некому?
Дзыыыынь!
Хватаю трубку.
– Алло!
– Ты чего орешь? – интересуется трубка голосом своего человека во вражеской компании.
Любая компания, которая заказывает работу и грозится заплатить деньги, – вражеская. Потому что сначала все надо быстро, так как сроки горят, а потом быстро уже не надо, потому что сроки оплаты, в отличие от сроков сдачи текста, понятие растяжимое. Но во вражеских компаниях случаются свои люди.
– Я не ору. Я работаю, – говорю я как можно мягче, но мягко судя по всему не получается.
– Ню-ню, – обиженно сообщает трубка. – Я тебе договор отправил. Получил?
Смотрю на экран. Мейл-агент не мигает. Залезаю в почтовый ящик. Ага, письмо есть. Мейл-агент глючит зараза!
– Ща, погоди.
Открываю письмо, разворачиваю договор, пробегаю глазами по типовой форме. Обращаю внимание на сроки, на завуалированную попытку отчуждения прав. На… Твою ж мать!
– Это что это там в шестом пункте?
– Пить надо меньше, – сообщает трубка. – Это твой гонорар.
– Семь?
– А ты сколько хотел? Леша обычно платит пять, но тебе поставил семь.
– Знаешь, пошел к черту твой Леша. Я за семь не работаю.
– Я ему сказал.
– Ну и?
– Он сказал, что ему вообще насрать. Он в Белоруссии найдет графоманов, которые за три напишут и счастливы будут.
– Вот пусть ему графоманы за три и пишут. Таджики от литературы, мля!
– Не бузи, – осторожно советует трубка, видимо почувствовав, что я на взводе, но меня уже несет.
– Пошли на хрен. Можешь считать меня меркантильной скотиной, но мне семью кормить. У меня это стоит дороже. Вообще это стоит дороже. А Леша твой охренел в конец. Собаки лысые! Сперва нанимают графоманов по три, потом ноют. Что у них литература в жопе и книжки никто не покупает.
– Я тебя понял, – мрачно говорит трубка. – Я перезвоню.
– Давай.
Возвращаюсь к компьютеру. Злой как черт. Руки трясутся. Автор не человек, ему кушать не надо. Закуриваю. Смотрю в текст. Вижу туман.
Надо собраться. Мигает мейл-агент. Отключаю. Теперь он мне не нужен. К черту его. Хоть бы вообще интернет вырубили. И телефон. И дверной звонок заодно.
Смотрю в текст.
Дым сигареты растворяется в утреннем тумане. Прихрамывая добредаю до дальней калитки графского сада. Здесь тихо, сыро. Пахнет травой и каким-то цветением. Начинают щебетать первые утренние птахи. Весело, задорно. Дзыыыыынь!
Да чтоб тебя!
Дзыыынь! Дзыыыынь!
Встаю из-за стола, выключаю телефон. В другой комнате второй аппарат, пусть жена подходит.
Возвращаюсь за компьютер. Там хорошо. Утро, туман. Пахнет сырой травой. Шагаю через сад к дальней калитке. Здесь не заперто. Калитка отворяется с тихим скрипом. За ней уже лес. Среди высоких деревьев меня ждет мой стреноженный конь.
Освобождаю ноги лошади. Глажу по бархатной морде: прости, дружище, задержался. Конь смотрит на меня с пониманием, фыркает, поднимает голову, открывает рот и радостно сообщает:
– Дорогой, эта Наташка звонила.
Дверь открывается в комнату входит жена.
– Что Наташка? – интересуюсь, пытаясь сохранить спокойствие.
– Она ждет нас послезавтра в четыре.
– Хорошо.
– Просила не опаздывать.
– Хорошо.
– Подарок я заказала, курьер будет завтра.
– Хорошо.
– Тебе совсем наплевать на то, что я говорю? – жена смотрит с легкой претензией. Обидеться на меня или нет, она еще не придумала.
– Дорогая, – говорю я предельно спокойно, хотя внутри у меня бушует Везувий, – я сейчас в восемнадцатом веке проснулся с грудастой бабой после того, как наставил рога ее мужу. Этот муж стучится в дверь. Я едва успел надеть штаны и выпрыгнуть в окно. Я помял клумбу и вывихнул ногу. Нога болит. Муж дурак и рогоносец, но когда увидит что сделали с клумбой под окнами спальни его жены, он явно заподозрит, что это не Сивка Бурка и не Кентервильское приведение. Дорогая, я тебя очень люблю, но какая на хрен Наташка рано утром в графском парке в восемнадцатом веке???
Жена смотрит на меня со смесью брезгливой жалости и обиды. Вертит пальцем у виска и, решив-таки обидеться, выходит, хлопнув дверью.
Сажусь за компьютер. Я зол. Болит спина. И голова болит, видимо погода опять меняется. Хочется курить и чаю. Но чай кончился, а за новым надо идти на кухню. Закуриваю.
Сколько можно курить? Я уже прокурил всю комнату. Надо проветрить. Открываю окно, за окном дождь. Ветром задувает капли на подоконник, брызжет на сигарету. Намокшая сигарета шипит и дает противный привкус. Черт подери! Почему я предпочитаю работать ночью? Да вот поэтому.
Сажусь в кресло. Кресло скрипит и это раздражает. Черт! И как тут работать, когда все плохо? Смотрю в текст.
Ну да, лошадь. Открывает рот. Хрен там она чего открывает. Это графиня рот открывала и… впрочем, постельные сцены я обычно не расписываю. Не мой жанр.
Ладно.
Конь смотрит на меня с пониманием, фыркает, поднимает голову и окрестности оглашает его радостно приветственное ржание.
Господи, какое к едреням ржание?
Но не ржач же в самом деле?
Ладно.
Конь смотрит на меня с пониманием. Хоть кто-то меня понимает.
Все, хватит.
Конь смотрит на меня с пониманием, фыркает. Я запрыгиваю в седло. Трогаю. Он неспешно бредет среди деревьев, выходит на дорогу. Я легонько пришпориваю. Конь понимает каждое мое движение. Мы с ним давно друг друга знаем, и он чувствует мое настроение. Идет аллюром.
Ветер легко дует в лицо. Кидаю коня ему навстречу. Бог с ним, с графом. И с графиней. В груди вскипает волна чувств. Я молод. Я счастлив. Удача со мной. Жизнь восхитительна. И впереди только прекрасные мгновения.
Меня охватывает какая-то юношеская ничем не мотивированная радость. Я смеюсь. Конь несется вперед, навстречу рассвету. Я набираю в легкие побольше воздуха и кричу:
– Дорогой, мы пошли гулять и в магазин. Тебе купить что-то?
Да, дорогая, пистолет с одним патроном и мыло с веревкой. Так, на всякий случай.
Моменто мори
Хорошо сидим…
Кто сказал не помню, повторяли многие
День первый.
– Ты кто?
– Смерть.
– И что?
– Пришла.
– За кем? Тут же нет никого.
– За тобой, дурень.
– Что за мной?
– Пришла.
– Кто?
– Я.
– А ты кто?
– Твоя смерть.
– А-а-а… и что?
– Ничего. Пришла я!
– Зачем?
– За тобой.
– Угу. Ну, проходи, садись.
– Зачем?
– За стол. Правда, у меня тут срач, ну да ладно. Села? Вот так. Сидя-то поди лучше. В ногах правды нет. Давай выпьем.
– Ты что, дурак?
– Почему? Просто хочу с тобой выпить.
– Я не пью!
– Почему?
– Я же смерть.
– Вот за это и выпьем. Ну, со знакомством.
– Фу, что это было?
– Водка.
– И вы это пьете?
– Я пью.
– Давно?
– Вторую неделю уже.
– Нда, не мудрено, что я за тобой пришла. Собирайся.
– Погоди.
– Что еще?
– Я хочу выпить с тобой.
– Опять?
– Снова. За то, что ты пришла в этот дом, украсила его своим присутствием. За то, что составила мне компанию, а то одному пить как-то не интеллигентно.
– Ффу-у-у-у-у… Гадость какая!
– Закуси.
– Чем?
– Вон горбушка черная.
– Она черствая и плесенью покрылась.
– Брезгуешь?
– Да нет…
– Ну, как?
– Как ни странно, хорошо.
– То-то, давай еще по одной. Ты хорошая. Ты знаешь, у меня никогда такой хорошей смерти не было. Я хочу выпить за тебя. Будь счастлива. Пьем… Эй, ты чего?
– Я плачу. Мне еще никто никогда таких слов не говорил. Спасибо. И ты знаешь, живи. Я за тобой завтра приду.
– Приходи. Я буду тебя ждать.
– Ну, я пошла?
– Погоди. Еще по одной. На посошок.
День второй.
– Ты кто?
– Я смерть твоя.
– Кто-о?!
– Смерть. Ты что забыл? Я вчера приходила.
– Зачем?
– За тобой.
– А-а-а… Ни черта не помню. А сейчас чего пришла?
– Как чего? За тобой пришла. Собирайся.
– Ща. Погоди. Мне сперва надо вещи собрать с мыслями собраться. Выпить надо, о! Выпьешь?
– Я не пью.
– Да ладно! А вчера пила.
– Ты же не помнишь?
– Припоминаю кое-что. Ну, за наше случайное знакомство, надеюсь оно будет долгим и плодотворным.
– Ты чего плетешь?
– Я не плету, я пью. Пей…
День третий.
– Ты кто? А, ну да… проходи, садись. Я как раз похмеляюсь. У меня сегодня закуска мировая.
– Что это?
– Хлеб свежий. Бородинский. С тмином. А еще килька в томате. Пить будешь?
– Нет.
– Поздно, я уже налил. Ну, за нас. Ты знаешь, я тут подумал, мы так подходим друг другу. Просто идеальная пара. Ты чего смеешься? Между прочим, у нас общие интересы.
– Какие?
– Погоди, это будет второй тост. Пьем…
День четвертый.
– Это ты?
– Я.
– Опять пришла? Ну, садись.
– Ты…
– Что?
– Нет, ничего… у тебя закусить есть?
– Ага. И выпить найдется. Будешь?
– Буду…
День восьмой.
– Это я.
– Заходи. Подожди минутку, я вещи собрал. Сейчас записку оставлю и все.
– Ты что, уходишь?
– Да.
– Куда?
– Тебе виднее. Погоди, не мешай. Я пишу.
– Что?
– Записку.
– Какую?
– Посмертную.
– Ты что умирать собрался? Не умирай, мне будет тебя недоставать.
– Как же я не умру, если ты пришла.
– Ну и что? Неужели это повод умирать?
– Но ты же моя смерть.
– Кто?!
– Ты.
– Кто я?
– Моя смерть.
– Погоди, я ничего не понимаю. Можно я сяду?
– Садись.
– У тебя выпить есть?
– Обижаешь.
– Наливай.
– За что пьем?
– За понимание… Ффу… так ты говоришь кто я?..
День десятый.
– Кто там?
– Ваш участковый. Сержант Аржанов. Откройте!
– Вы к кому?
– Я за вами.
– Ой, за нами пришли.
– Кто? Смерть?
– Нет, смерть это ты. А там менты.
– Кто такие?
– Клопов знаешь?
– Да.
– Тараканов знаешь?
– Да.
– Вот такие же, только хуже. Слушай, может, его заберешь?
– Кого?
– Ну, мента этого.
– Зачем?
– Ну не просто ж так ты приходила.
– Да… нет… тебе видней.
– Так чего, берешь?
– Беру.
– Ну, удачи. Заходи, если что.
– Вы кто, гражданка?
– Товарищ, пройдемте. И позвольте зачитать вам ваши права. Вы имеете право хранить молчание…
День какой-то более поздний.
– Ты кто?
– Не знаю. А ты кто?
– Я твой этот… тот… то есть… а черт его не знает.
– У тебя выпить есть?
– Обижаешь.
– Тогда наливай, а то у меня такое впечатление, что я при смерти. О! Вспомнила. Кажется один из нас смерть.
– Кто?
– Какая разница? Наливай…
Дорогой Иван Андреевич!
– Дорогой Иван Андреевич!
Гость шел на него широко раскинув руки. Невысокий, в коротком сюртучке. Иван Андреевич радушно обнял, провел в кабинет. По дороге задержался в коридоре, попросил подать чаю.
В кабинете сел против гостя с хмурой миной. Радоваться было особенно нечему. Утром пришел к выводу, что до смерти надоел свой жанр, что пора переключиться на прозу, стать серьезнее. Он только-только начал обдумывать роман, только набросал на бумаге опорные точки. Готов был с головой уже кувырнуться в работу. И тут на тебе! Принесла нелегкая посетителя.
– Что-то вы не в духе сегодня, – жизнерадостно прощебетал гость.
– Я работал, – поддержал разговор Иван Андреевич. – Роман затеял писать. Надоели знаете ли все эти рифмы.
– А о чем роман? – заинтересовался гость.
А может и не так бесполезен этот посетитель, подумал Иван Андреевич и ухватился за листы, на которых набросал основные пункты будущей книги для памяти.
– История про дворянскую семью. Отставной офицер берет в жены скромную девушку, и она распускается, как бутон. Как Золушка. Они живут счастливо. Балы, кутерьма, веселье. Но есть маленькое но.
– Что же? – подался вперед гость.
– Деньги, – благоговейно произнес Иван Андреевич. – Его дела не так хороши, как кажется. Вскоре он разоряется и пускает себе пулю в лоб.
– Естественно. Он же офицер. Ну-ну, – подбодрил гость. – А что же девушка?
– Она возвращается к тому, с чего начинала. К простой сельской жизни. Но после балов, приемов и французских платьев она не может принять прежнюю жизнь.
Постучали. Иван Андреевич разрешил войти, и Дуняша внесла поднос. Накрыла чай и тихонько вышла. Гость проводил взглядом округлые бедра служанки.
– А может наоборот? – предположил гость, подвигая фаянсовую чашечку.
– Что наоборот? – не понял Иван Андреевич, размешивая сахар.
– Ее не приняла старая жизнь. Вы подумайте, этакая фифа из грязи в князи выпрыгивает. Это же зависть. Вы представляете как к ней должны относиться после этого?
– Может и так, может и так.
Иван Андреевич сел к столу и сделал пометку. Нет, гость все-таки очень даже кстати. И вообще роман это слишком. Можно сделать повесть. Если это уместить в повесть, то будет ярче и насыщенней.
– Как вам в целом? – повернулся Иван Андреевич к гостю.
– В целом интересно. Но…
– Говорите, говорите, – подбодрил Иван Андреевич.
– Чего-то не хватает. Может быть она не селянка?
– А кто?
– Певичка. Может же офицер полюбить певичку? И пусть он разориться из-за нее.
– Это как? – оторвался от пометок Иван Андреевич.
– Ну, из-за ее балов и приемов. И французских туалетов. Она живет не по средствам.
Иван Андреевич потер руки. Позабыв приличия одним глотком заглонул чай и с азартом посмотрел на гостя.
– Так-так-так. А он?
– Офицер?
– Полковник. Пусть он будет полковник. Так ярче. А то офицер как-то безлико.
– А он стреляется, потому что готов ради нее на все. Но не может расплатиться с кредиторами.
– И она снова становится певичкой, – решительно взмахнул пером Иван Андреевич. – Нет. Не так. Представьте. Она идет по дороге, кутается в полушубок. Ветер, мокрый снег. Экипаж сломался. Она идет к ближайшей деревне, чтобы попроситься на ночлег.
– Откуда идет? – заинтересовался гость.
– Ну как… А она возвращалась с похорон мужа, – не растеря Иван Андреевич. – Он завещал похоронить себя в фамильном имении. Кстати оно уже давно заложено. Так вот она идет и встречает крестьянина, а он…
– Стоп, – подскочил гость. – Не так. Она знала этого крестьянина и пришла к нему специально.
– Как знала? – раскрыл рот Иван Андреевич.
– Она изменяла с ним мужу! – гордо возвестил гость.
– Какой конфуз! Полковнику?
– Да!
– С крестьянином?
– Да! В его имении.
Иван Андреевич вскочил и принялся мерить комнату шагами:
– Смело. Ново. Неожиданно. Но тогда он не разорялся и не стрелялся. Он их застукал, вот что.
– И застрелил из охотничьего ружья, – подытожил гость.
– Нет! – азартно выпалил Иван Андреевич. – Он ее выгнал. И она пришла к крестьянину. Приходит, просит помощи. А он не может ее содержать. И спрашивает, чем она может заниматься. Чем может заработать на жизнь.
– А она что же?
– А она говорит, что она прежде пела.
– Ах да, – шлепнул себя по лбу ладонью гость. – Она же певичка.
– Нет, пусть она не будет певичкой. Просто брала уроки пения. И вот она приходит к нему и говорит, что прежде пела. А он радуется, одобряет. Это дело, говорит, пойдешь петь и плясать. В варьете.
– Варьете в деревне? – усомнился гость.
– Нет, в городе. Ведь после всего этого они не смогут остаться в имении. Они бегут в город. А крестьянин в городе двоих не прокормит. И она идет в варьете.
– И изменяет своему крестьянину с местным директором.
– Нет, это уж слишком, – покачал головой Иван Андреевич и грузно опустился на стул. – Вобще это надо показать по-другому. Надо дать две встречи с крестьянином. До и после. Сперва она блистает. Французские наряды, духи, украшения. А вконце кутается в полушубок и дрожит от навалившегося кошмара. А впереди неизвестность.
– Гениально! – похвалил гость и встал. – Дорогой Иван Андреевич, не стану вам мешать, творите. И разрешите откланяться.
Иван Андреевич проводил гостя и полный сил вернулся к столу. История полилась на чистый лист, но слова были какие-то не такие. Не о том. Иван Андреевич скомкал страничку и бросил на пол. Нет, не так не так рисовалась ему эта история. И не рассказ это вовсе, и не роман.
И вообще ну ее к черту эту прозу, решил Иван Андреевич. Вернусь-ка я к родным рифмам. Прийдя к такому выводу он улыбнулся и, взяв чистый лист, написал:
«Попрыгунья стрекоза лето красное пропела»
