Алексей Летуновский
Несъедобный мёд травоядных пчел
Он наставил пистолет на висок и почувствовал дулом, как пульсирует кровь в вене. Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать. Он думал о том, что ни о чем не думает и ему становилось от этого легче. Герман нажал на курок. Осечка. Правильно, вода все испортила. С каждой секундной появлялся повод подумать. Герман улыбнулся и бросил пистолет. Он еще раз посмотрел на небо, а потом снова посмотрел на брошенный пистолет. И тогда Герман зажмурил глаза. И стоял вот так с зажмуренными сильно-сильно глазами посреди чистого от смыва поля.
И он решил, что никогда, ни при каких условиях, открывать глаза не будет.
Автопилот
Часть первая. Натюрморты
Покинутый. Мне нравилось называть этот взгляд, это лицо, покинутым. В нем отсутствовали эмоции. Отсутствовали чувства. Отсутствовал и так же, как и во всем теле. Не сказать, что это лицо удавалось скорчить так уж легко. Проще всего использовать что-то не требующее сил и сноровки, например, хмурое лицо – что может быть проще? Хмурое лицо как точка вместо знака вопроса, как гнилая октябрьская земля. Хмурое лицо передается подобно зевоте с человека на человека.
А этот пустой, отрешенный от мира, покинутый взгляд. Все мысли, чувства, голоса и эмоции ушли в академический отпуск на неопределенный срок. Широко раскрытые глаза, но никакого удивления. Правое веко чуть сдвинуто вниз. Губы плавно прижаты друг к другу как во время знойной жажды. Лоб собран в одну извилистую морщину. В зрачках прекращается показ личности, показ характера и вовсе человека. Все это вместе образует бессмысленность и в то же время удивительную способность уходить от мира на некоторое время. Не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я потерял такую способность. Видимо, потеря памяти лишь побочный эффект. А в прошлом, в «тех порах», я мог часами корчить эту рожу, и все ощущение реальности пропадало, будто реальности никогда и не случалось. Ходил я медленно. Все мышцы и конечности поддавались памятным рефлексам, другими словами, все движение проходило на автопилоте. Иногда я наблюдал за автопилотом. Организм жил своей независимой жизнью, совсем без моего участия. Организм выбирал книгу на «почитать». Организм выбирал фильм на «посмотреть». Он выбирал маршрут прогулки (обычно это была одинокая редкая тропинка в городском бору, иногда организм останавливался возле ярко-зеленой, отличной своей свежестью от других, ели на некрупной полянке и пребывал возле ели по несколько часов кряду)
Нуждаясь в естественных желаниях, организм лотереей выбирал еду, место сна, вид физической нагрузки, женщин. Смотреть на выбор организма было, по крайней мере, увлекательно. А не вмешиваться в действия автопилотирования было несложно: после трех-четырех часов своеобразного коренья покинутой рожицы, организм сам включал запоминание мимики, и вне себя можно было отключиться на неопределенный срок, а потом включиться, когда захочется. В университете заметно улучшалась успеваемость, а стилем одежды или прически трудно было не восхищаться.
Но когда-то этому счастью, а я называл это состояние счастьем, должен был прийти конец.
В конце октября в городе резко посыпал снег. Рьяно. Моментально люди сменили шкуры, будто по щелчку большого и среднего пальцев, а, может, и по рефлексам организмов. Белейший, чудеснейший, снег вскоре превратился в грязное, скверное, месиво, глядя на которое, так и хотелось хмуриться, хмуриться и еще раз так же. Режим автопилота начал барахлить. То и дело я включался в неведении в самые неожиданные моменты. Бывало, включался посреди пешеходного перехода на перекрестке, пытался понять, в чем дело и в какую сторону шел до этого, загорался красный свет светофора, и приходилось неуклюже и неловко стоять и тихонько разминать чувства, которые отекали во время самопроизвола, под холодные гудки проносящихся автомобилей. Бывал о, включался на полуслове, читая какой-нибудь доклад по философии, и переспрашивал себя, или споря о студенческих делах, и проигрывал спор.
Такие помехи, барахления, помехи, меня не устраивали. – Надо с этим заканчивать, – сказал я себе, но решил на автопилоте закончить университет.
Обычно я наблюдал за деятельностью автопилота раз в неделю, тут же – настроился на перемотку жизненного времени на 3 года и с волнением выдохнул. Время было перемотано мгновенно.
Дул сильный ветер и мелкий снег пронзал воздух диагональю, аккуратно и без лишнего шума складываясь в сугробы. Я смотрел на решетчатый черный забор, пытаясь наладить работу всех чувств разом. Настроил, увидел на заборе эмблему зоопарка и попытался понять, что я хотел сделать, когда стоял возле забора на автопилоте. Вдалеке, за забором, виднелась электрическая подстанция, вероятно дающая свет и тепло зоопарку. Было холодно. Нечем было дышать. Лицо еще не пришло в себя и было совершенно пустым и беззаботным, зато перманентная рожица ушла с него, отчего стало непривычно и легко. Я дошел до главного входа в зоопарк – двухэтажного желтого здания с огромными воротами справа и с турникетами вместо входных дверей, дальше турникетов была только вывеска «кассы» и снежная дымка. Я решил войти в здание и согреться. Сунул руки в карманы куртки, чтобы нащупать там варежки или перчатки, а нащупал что-то бумажное. Достал – вырезка из газеты. Вакансии. Подчеркнутая строка. Вывоз нежилых животных. Дорого. Обращаться в отдел кадров, в здании главного входа зоопарка. Кисти были тощими, жирные вены выступали сквозь кожу, кости пальцев ломило от холода.
Поперек темного коридора лежала линия света, она шла от лестничных пролетов. На желтых стенах коридора висели картины животных: на одной -улыбающаяся зебра из мультфильма, на другой – медведь с довольной ухмылкой, облокотившийся на срубленный им в зеленом лесу толстый ствол дуба, на третьей-непонятное обесцвеченное животное с полосатым мехом, головой кошки, хвостом уменьшенного кита и в рогах. Лестничные пролеты были закрыты дверью с рельефным стеклом, сквозь которое проступал мутный холодный свет, поначалу казавшийся довольно тёплым и ярким. В коридоре было относительно тепло, пальцы рук перестали ныть, лицо пришло в себя, и я почувствовал боль в носу, а потом в щеках и челюсти. Будто кто-то бил меня по лицу минут пять назад и подряд. На двери висело объявление: «отдел кадров, второй этаж. 2 каб».
Это объявление загораживало мое отражение в рельефном стекле, я смог лишь разглядеть свой подбородок-он был в не лучшем состоянии. Поддавшись интересу, я сорвал объявление и всколыхнулся: отражение совершенно не было похоже на меня. То есть, конечно, было, но время был невероятно старше годами, тем более на носу виднелась ссадина, на щеках в районе скул – синяки, похожие на синяки из студенчества, еще ясного студенчества, когда я в неудовольствии и хандре бил себя по лицу изо всех неярких сил. – Сколько же прошло времени? – подумал я про себя и невольно испугался: так давно я не слышал своих мыслей.
Лестница была бетонной, настолько раскрошенной посередине, что казалось, будто слон ходил в отдел кадров. Забирать документы. Трубя «аривидерчи», «чау» своим длинным, непослушным резиновым хоботом. Аж отвращение пробивала всплывшая в голове картинка этого слона – слюнтяя.
В окно второго этажа единственного, как оказалось, административного здания зоопарка виднелась вся территория зоопарка, раскрытой книгой, на ладони, будто я смотрел на нее не со второго этажа, а с этажа эдак двадцатого. Клетки с животными выглядели совершенно не утепленными: будка с прогнившим от выделений одеялом, одинокая лампочка под решетчатым потолком. Кабинет отдела кадров был оформлен в цвет дерева: деревянные обои, паркет, шкафы, пахнущие свежестью дерева и лаком. Даже календарь, висевший на стене между двумя окнами кабинета, отдавал темной желтизной. Он был открыт на месяце ноябре. Коричневый пластиковый квадратик был поставлен на цифру «6», год был завешан частью коричневой шторы с золотой бахромой.
В кабинете находились три человека. Все они пристально смотрели на меня. Это были две женщины и один мужчина. Одна женщина моложе, даже слишком молода, для того, чтобы носить белый вязаный свитер с янтарной брошкой и черную утепленную толстой тканью юбку, черные блестящие девяностыми туфли, вязаные колготки черного цвета абсолютно такого же оттенка, как и юбка.
– Вы так загадочно смотрите…– будто выдавливая из себя, произнесла она. Нежный, наигранный голос. Приятные черты лица, ярко-красная помада на аккуратных губах с дружелюбно натянутой улыбкой, родинка на мочке правого уха, карие глаза, тонкие очки, скрывающие молодость, темные волосы, собранные в пучок, нос редкими торчащими волосиками, наэлектризованными от мутного холодного света кабинета. Мои зрачки уставились в ее глаза. Никакой искренности в глазах. Лишь томностью от морозной повседневности. От этой мысли меня охватило жалкое чувство, я тут же захотел ощутить на себе повседневность; бытовую, никому не интересную, повседневность. А еще я подумал: семейный ли я человек? Если ищу работу, значит – нет. А что с той специальностью, на которую учился?– Во всем разберусь, – прошептал я. И тут же свалился в невероятное желание жить. И в недоуменные взгляды присутствующих, фальшиво удивленные моим молчанием. – Я по объявлению, – незнакомым голосом промямлил я и протянул вытащенную из кармана вырезку из газеты женщине постарше, потому как та была ближе. Она стояла у шкафа и скрестила руки на груди. Ее талия резко переходила в полные попу и бедра, будто с крутой ледяной горки. Ее толстые очки увеличивали темно-зеленые зрачки.
Ее пышная прическа, от которой несло диким мужским одеколоном, лишь подчеркивала ее общую небрежность и неудовлетворенность жизнью. Посмотрев на вырезку из газеты, она сощурилась и, сглотнув неприятную слюну, протянула руку в сторону молодой женщины, которая, забыв, сообщаю, сидела возле гудящего компьютера за единственным в кабинете столом. Еще тикали часы, я посмотрел на них. Вечерело. Четыре часа, без пяти минут. Еще пахло кофе. Я увидел, как из-за монитора выглядывает кружка с нарисованным зайчиком и морковкой, бегущей за зайчиком. – Ох, – молодая, видимо, занервничала, поправила очки и начала рыться в папках, лежащих стопкой на углу стола.
– Знаете ли,…– я пытался отыскать у нее на груди табличку с именем, потом искал табличку на столе, потом снова стал смотреть на грудь. – Ее Марина зовут, – заметил мой мельтешащий взгляд мужчина и громким, немного простуженным, голосом, заспешил сообщить мне имя Марины. Мужчина выглядел чуть за сорок. Присев на блеклый пластиковый подоконник, он держал в руках стеклянный стакан с кофе. Его саркастический взгляд, было понятно, никогда не сходил с лица. Казалось, везде, где он находился, светило холодное мутное солнце.
Марина улыбнулась и продолжала рыться в бумагах из уже открытой папки.
– С тобой, мужик, все в порядке?-включил меня в реальность голос мужчины из отдела кадров. Я очутился на одной из тропинок зоопарка, с сигаретой в зубах, тут же ее выплюнул, отчего мужчина усмехнулся: – Будешь со мной работать, значит.
Он успел надеть на себя пуховик с вышитой надписью на спине «зоо г. N» . Он саркастически улыбался и ждал. Я пытался полностью прийти в себя. Воздух вокруг трещал от мороза. – Я отключился, бывает, – оправдался я.
– Отключился он, – снова усмехнулся мужчина и продолжил путь по дороге. Я поспешил за ним.
– Так вы приняли меня?
– Хе! Ничего не помнишь, что ли? Приняли.
– И в чем заключается работа?
Он остановился и повернулся ко мне. Я был прав: выражение его лица нисколько не менялось. – Животных у нас в зоопарке осталось немного. Летом еще привезут, а пока будут жить те, кто есть. Если не будут, а они обязательно не будут, то я тебя набираю… – в этот момент я пощупал свою куртку в районе груди в поисках нагрудного кармана, потом залез в карман брюк. Ткань брюк была приятна на ощупь. В кармане я нашел телефон, он был выключен. Надеясь увидеть дату, я попытался включить его, но автопилот забрал с собой и пин-код.-…ты приезжаешь сюда, и мы идем сжигать умершее животное. Вон будка с печью. С виду маленькая, но все дела делаем под землей-еще он показал на ржавую железную будку на окраине зоопарка, половина ее была завалена сугробом, из-под которого торчала труба. – Может быть… – продолжал мужчина. – Может быть, в других городах существуют кладбища животных. Не знаешь об этом?
– Нет.
– Ну… – протянул он. – Ну, а в нашем городе так принято. Запрет на кладбища. Что касается животных, что касается людей. Ну, ты знаешь. У меня недавно родственник далекий помер. Родня собиралась его отвезти на кладбище ближайшего города, но власти не дали добро. Говорят, раз гражданин города, раз с пропиской, значит сжигать. Видел смог, который вечно обитает в небе по четвергам? Так вот, не сметешь уже его. Даже снегом, не сметешь.
Еще некоторое время мы шли в молчании, дошли до небольшой площадки с гаражами, один гараж был открыт, и из его дверей виднелась голова грузовика. – В любом случае… – сказал мужчина.– В любом случае платят хорошо.
Я улыбнулся и кивнул. – Давай подвезу, раз уж мы теперь коллеги. Кстати, Вова, – он протянул руку, представляясь.
Тут я замер. А ведь вместе и с пин-кодом от телефона пропал и домашний адрес из моей головы. Я бы, конечно, мог назвать адрес своего отчего дома, но вряд ли я там живу и жил последнее время. Хотя, был вариант навестить родителей. Живы ли они еще? Мама, я вспомнил ее, ее платье в горошек, да на фоне просторного пшеничного поля, вспомнил черты ее лица. Отец, никогда не сдающийся, пример для подражания. Высокий, с носом. А если и живы родители, то уже старики. Как больно об этом думать. Невероятно больно.
Я молча пожал ему руку. Он засмеялся. – Тебя Ваней зовут, да?
Я оторопел, кивнул и назвал адрес своего отчего дома. Меня звали Ваней.
Когда мы ехали по городу, я обращал внимание на новые дома, которые не видел в своем юношестве, каждый из новых домов пытался выделиться среди всех же домов, и было понятно, какой дом каким по счету строился. Вот мы проехали мимо детской библиотеки. Она привила мне интерес к чтению, и я вспомнил, как выбирал книги в детстве – по яркой обложке. А еще я понял, что все прочитанное на автопилоте за долгие годы просто стерлось. Хотя, возможно, если бы я начал читать какую-нибудь книгу, то вспомнил бы, о чем она. Возможно, память не настолько жестока по отношению ко мне сегодняшнему. Возможно, простила выходки меня прошлого. Не знаю. Еще мы проехали много старых магазинов, до сих пор существующих. Проехали церковь, я вспомнил, как единственная девочка, которую помню и которая была, в отличие от неживых потребностей, любила фотографировать эту церковь. Она считала себя неверующей, всегда показывала альбомы с фотографиями разных церквей страны, церквей других стран, континентов, планет. Я был тогда по-настоящему счастлив. Когда был с ней. Нет, все эти кинутости-покинутости, все эти вкл-выкл, автопилоты, все это – чушь собачья. Я понял, что потратил всю свою молодость, да что там – всю свою жизнь на ничего. Интересно, как она теперь? Счастлива ли? Я был бы рад, если бы она была счастлива.
