Алексей Мельников
Беседы о науке
ФИЗИЧЕСКИЙ НОБЕЛЬ: ТРИУМФ ПОБЕДИТЕЛЕЙ И ВЕЛИЧИЕ ОБОЙДЁННЫХ
Вот уже ровно 120 лет человечество в предвкушении праздника мудрости ждёт первую декаду декабря, а конкретно 10-е – день вручения Нобелевских премий за самые яркие научные откровения с неизменно блестящими авторскими посланиями на премиальную тему. Все понимают, что именно в этот день мир вокруг обретает очередную порцию научной гармонии, до этого тщательно природой скрываемой и обретающей голос и облик лишь усердием чествуемых номинантов.
В большинстве случаев празднуемое открытие ещё и обзаводится именем, а чаще фамилией своего дознавателя. Так по именной протекции великих нобелиантов в научный обиход вошли: теория относительности Эйнштейна, рентгеновские лучи, постоянная Планка, атомная модель Бора, преобразование Лоренца, метод Бриджмена, эффект Мёссбауэра, уравнение Шрёдингера, комтоновское излучение, расщепление Зеемана, принцип неопределённости Гейзенберга, уравнение Дирака… Да и всего великого, на самом деле, и не перечесть.
Впрочем, как и не обойдёшься коротким списком имён и их бессмертных творений, не нашедших себе места в нобелевских святцах. Обычно на эту тему любят говорить у нас в России, якобы, испытывающей на себе предвзятый взгляд апостолов мирового просвещения, крайне скупо распределяющих нобелевский регалии в необъятных российских весях. До, войны, во всяком случае, наши физики не удостоились ни одной. И после – с большими промежутками. Досадно, конечно, но в принципе объяснимо: войны, революции, гулаги и т.д.
Между тем нобелевскими эпитетами могли бы быть наречены: и радиоприёмник Попова, и аппарат по измерению давления света профессора Лебедева, и телевизор муромского изобретателя Зворыкина (правда, уже в зачёт американской науки), и теория расширяющейся вселенной Фридмана, и открытие альфа-частиц с разработкой теорий горячей вселенной и реликтового излучения одессита Гамова (опять же в плюс Штатам), и квантовая гравитация Бронштейна (не уничтожь, конечно, питерского гения сталинский режим на самом взлёте научной карьеры), и эффект рассеяние света с модуляцией его частоты фононами кристалла, исследованный советскими физиками Мандельштамом и Ландсбергом, и синхрофазотрон дубненского ядерщика Векслера, и электронный парамагнитный резонанс, обнаруженный академиком Завойским – абсолютным отечественным рекордсменом по безрезультатным номинациям на Нобелевскую премию по физике.
Рисунок 1 Владимир Зворыкин
Рисунок 2Георгий Гамов
Рисунок 3Леонид Мандельштам
Рисунок 4Владимир Векслер
Рисунок 5Евгений Завойский
Но если быть честными до конца, то список великих нобелевских неудачников в других частях света ещё более впечатляющ. Скажем великий Зоммерфельд – гениальный физик, бравый офицер, отважный дуэлянт и по совместительству научный наставник чуть не половины нобелевских лауреатов начала и середины XX века ровно 25 раз номинировался на физический Нобель. И – все безрезультатно. Не дожили до нобелевских регалий знаменитый Поль Ланжевен -разработчик теории парамагнетизм, он же 15-кратный неудачный соискатель-выдвиженец, и гений физического эксперимента американец Роберт Вуд, 16 раз в холостую номинированный на самую престижную премию в мире.
Рисунок 6Арнольд Зоммерфельд
Абсолютно курьёзным смотрится игнорирование нобелиантом великого Паункаре, также не единожды, вплоть до последнего дня жизни, тщетно выдвигаемого на соискание главной премии мира. Того самого Пуанкаре, без которого не состоялась бы та же теория относительности, приоритет в разработке которой традиционно отдаётся Эйнштейну. Тот в свою очередь, подчёркивая важную роль в создании теории Хендрика Лоренца, почему-то постоянно игнорировал ещё более веские заслуги в этом деле великого Пуанкаре, на которого с великим почтением всегда ссылался сам Лоренц. Впрочем, не было в научном мире ни одного человека, кто бы это почтение не разделял.
Рисунок 7Анри Пуанкаре
Не менее странным может показаться и отсутствие в списке Нобелевских лауреатов легендарной Лизы Мейтнер – выдающегося австрийского физика, первооткрывателя деления ядра, давшего старт всей ядерной физики. Это из-за её сенсационной публикаций Нильс Бор спешно прервал своё научное турне 1938 года по Северной Америке, будучи потрясённый перспективами использования ядерных реакций. Причём не столько в мирных целях, сколько в военных. А Эйнштейн назвал Лизу Мейтнер второй Марией Кюри. Между тем нобелевская физика (не считая химии) 16 раз проигнорировала имя этой великой женщины-физика.
Рисунок 8 Лиза Мейтнер
Но история, как известно, не терпит сослагательного наклонения. В том числе – и история нобелевской физики. Она получилась такая, какая есть. То есть – не идеальная, а противоречивая, а, следовательно – живая. Где наряду с триумфаторами-лауреатами мирно уживаются аутсайдеры-неудачники. Разнятся они лишь в мелочах – наличием или отсутствием у них нобелевских регалий. А единятся, между тем, в главном – в великом вкладе в науку.
Философ Мераб Мамардашвили
Хайдеггер утверждал, что философии в Советском Союзе не было. Хотя философами назывались многие. Были факультеты, кафедры, диссертации, даже – академический институт. Короче – многое, что имитировало классическую, не замутненную идеологией, «любовь к мудрости». Многое, кроме, пожалуй, одного – самих философов.
Они явились позже. С большим опозданием. Не на год, не на два, а – на десятилетия, только через тридцать лет после отправки «философских пароходов» из страны долой. Выращивались заново. Дерзко. Подспудно. И всё равно успели только к финалу. Когда опускался занавес. Когда прекращалось действо…
Страна пережила своего лучшего философа всего лишь на год. Сердце Мераба Мамардашвили остановилось в ноябре 1990-го. Во Внуковском аэропорту. Во время пересадки из Америки в Тбилиси. «Философский самолёт» на этот раз не компенсировал исход «философского парохода». Осиротевшую мысль некому было теперь усыновить. Страна сама терялась в мыслях. Пока не потерялась совсем…
Пятигорский называл его единственным. В стране, где отменили философию, стать таковым и легко, и сложно. Мамардашвили стал. Хотя и окружённый не менее гениальными сокурсниками МГУ 50-х. В философии, впрочем, это не гарантирует контрамарку в вечность. Туда забирают по каким-то иным критериям. Подчас неизвестным и самим их носителям.
Он был разный. Советским по времени и антитоталитарным по существу. Свободным, но не бунтарским. Просветитель, но не диссидент. Мягкий, но непреклонный. Разнообразный в целостности своей. Лоялен к Марксу, но никогда – к марксизму.
Партиец дворянских кровей. Лишний грузин. Лишний москвич. Желанный европеец. Гражданин (как предрек когда-то боготворимый им Пруст) неизвестной пока ещё страны.
Он проповедовал мысль. А следовательно – свободу. Проповедовал ее и созидал. Учил свободным быть, а не считаться. Таковым быть каждую минуту, оплачивая пребывание в ней по гамбургскому счету. Не скупясь. За дёшево бывает только рабство. Бежать его – вот смысл всего, о чем поведал нам Мамардашвили. А спутники к свободе таковы: Сократ, Декарт, а также Кант, плюс человек, творящий каждый день себя.
Мамардашвили стал синонимом эпохи. Вознесшейся, но ушедшей. Давно закончившейся, но не покидающей нас никогда. Создавшей фундамент новому мышлению. Точнее – освободившей это самое мышление от долго нависающего над нами страха мыслить, созидать, рождаться…
Физик Дмитрий Иваненко
В истории физики 1932 год получит название «года чудес». В феврале Джеймсом Чедвиком был открыт нейтрон, затем Карлом Андерсоном – позитрон, и следом Дмитрий Иваненко разгадал главную на тот момент тайну атомной физики – структуру атомного ядра. До этого мнения разнились: ни протоны ли с электронами таятся в центре атомов, ни нейтроны ли в обличье протонов в компании с другими частицами, или же наоборот – протоны в обличье нейтронов с частицами в иных конфигурациях поставляют главный строительный материал для атомных ядер. Всё встало на свои места после майской публикации 1932 года в журнале «Nature» статьи молодого ленинградского физика Дмитрия Иваненко с изложением единственно правильной – протонно-нейтронной модели.
Открытие было далеко не случайным. Именно Ленинградская школа новой физики – местный университет с Физико-техническим институтом в придачу – была на тот момент (конца 20-ых – середины 30-х годов) в стране наиболее сильной. Да и в мире давала о себе знать нарождающимися яркими научными звёздами. Среди них звёзды первой величины, получившие в последствии в истории науки знаменитое прозвище «ленинградского джазбанда»: Георгий Гамов, Дмитрий Иваненко, Лев Ландау, Матвей Бронштейн. Все гении и каждый с нобелевским потенциалом. Правда, реализовавшимся лишь у одного из них – Ландау. Прочие же – Гамов, Иваненко и Бронштейн – прославившись потрясающими научными открытиями, вошли в историю ещё и не менее трагическими испытаниями, выпавшими на их судьбу в условиях сталинского режима. Первый бежал, второй сидел, третьего расстреляли…
Да, физика в ранние советские годы делалась в непростых условиях. И, тем не менее, физика эта была на высочайшем уровне, о чём свидетельствовали ранние тесные контакты и интенсивная научная переписка творцов новой квантовой физики Европы (Бора, Гейзенберга, Паули, Дирака) со своими талантливыми последователями в России (Таммом, Ландау, Капицей, Иваненко, Франком).
Дмитрий Иваненко в этой блестящей компании был довольно авторитетной фигурой, отличавшейся огромной эрудицией, знанием нескольких языков, правда, увы – с «подозрительным» дворянским происхождением. Целеустремленный в науке с отменным, надо сказать, научным чутьём. Плюс – неплохие ораторские способности. Юмор, впрочем, не всегда безобидный. Да и нрав, говорят, не самый покладистый.
Короче – в 35-ом был репрессирован, как «чуждый элемент» непролетарского происхождения, к тому же водивший дружбу с «невозвращенцем» Гамовым. Лагерь, ссылка в Сибирь, правда, с возможностью заниматься там любимой физикой. В середине 40-х добрался-таки до Москвы, постепенно обосновался на физфаке МГУ. Продолжил заниматься ядерными делами, плюс – ушёл с головой в гравитацию. Обзавёлся новыми связями, разорвал старые.
Не было такого выдающегося физика в мире, который бы не хотел знаться с Иваненко. Не было такого известного физика в Союзе, кто бы с Иваненко не разругался. В его рабочем кабинете на физфаке МГУ перебывали чуть ли не весь Нобелевский цвет современности. Свои автографы на стенах кабинета оставили и Бор, и Дирак, и Юкава, и Пригожин, и Уилер. В тоже время бывший лучший друг, тоже Нобелевский лауреат Ландау сделался злейшим врагом. Разорвались отношения с Курчатовым, испортились с Таммом, разладились с Фоком и Арцимовичем.
За свою долгую 90-летнюю жизнь Дмитрий Иваненко сумел загадать не меньше загадок, нежели разгадал сам. Клубок богатых, порой просто гениальных научных идей в комплекте с не менее драматичными комплексами. Например – честолюбия, когда значительную часть научной публицистики приходилось посвящать установлению своего приоритета на то или иное открытие. И не только – протонно-нейтронной модели атомного ядра, приоритет которой, впрочем, никто в мире не оспаривал, но я ряда других серьёзных разработок. Скажем – ещё одного приоритета явно нобелевского масштаба, а именно – описания на пару с Исааком Померанчуком синхротронного излучения. И здесь Дмитрию Иваненко не повезло с наградами.
«Страна так и не расплатилась со мною за ядро», – как-то горько посетовал в одном из разговоров учёный. Максимум, чем был отмечен государством вклад Иваненко в науку, так это Сталинской премией второго ранга. Плюс – орденом Трудового красного знамени, который гордый Иваненко на торжественной церемонии вручения отказался приколоть к пиджаку. Все его некогда самые близкие соратники по физическим делам – и Ландау, и Амбарцумян, и Тамм, и Арцимович, и Фок, не говоря уже о Курчатове, Харитоне и Зельдовиче – к тому времени носили на лацканах пиджаков звезды Героев Соцтруда. Одна из разгадок такого «невнимания» может крыться ещё и в том, что строптивый Иваненко в своё время отклонился от участия в советском атомном проекте. Очевидно, понимая, что это уже не наука…
Последние годы Дмитрий Иваненко посвятил изучению проблем гравитации. Под его началом сложилась целое научное направление в стране, проводились симпозиумы. Сам учёный не единожды выезжал в Европу на гравитационные конференции и чтение лекций на одну из самых интересных и сложных научных тем современности. Его научное наследство составили сотни первоклассных статей по квантовой и ядерной физике, десятки монографий. Под редакцией и в переводах Дмитрия Иваненко на русском языке впервые выходили научные труды Гейзенберга, Эддингтона, де Бройля, Дирака, Бриллюэна, статьи Лоренца, Паункаре, Эйнштейна.
По всем признакам это была очень яркая звезда современной физики. Равноценно светившая в созвездии тех звёзд, что эту физику в XX веке так мощно творили…
Открытие было далеко не случайным. Именно Ленинградская школа новой физики – местный университет с Физико-техническим институтом в придачу – была на тот момент (конца 20-ых – середины 30-х годов) в стране наиболее сильной. Да и в мире давала о себе знать нарождающимися яркими научными звёздами. Среди них звёзды первой величины, получившие в последствии в истории науки знаменитое прозвище «ленинградского джазбанда»: Георгий Гамов, Дмитрий Иваненко, Лев Ландау, Матвей Бронштейн. Все гении и каждый с нобелевским потенциалом. Правда, реализовавшимся лишь у одного из них – Ландау. Прочие же – Гамов, Иваненко и Бронштейн – прославившись потрясающими научными открытиями, вошли в историю ещё и не менее трагическими испытаниями, выпавшими на их судьбу в условиях сталинского режима. Первый бежал, второй сидел, третьего расстреляли…
Да, физика в ранние советские годы делалась в непростых условиях. И, тем не менее, физика эта была на высочайшем уровне, о чём свидетельствовали ранние тесные контакты и интенсивная научная переписка творцов новой квантовой физики Европы (Бора, Гейзенберга, Паули, Дирака) со своими талантливыми последователями в России (Таммом, Ландау, Капицей, Иваненко, Франком).
Дмитрий Иваненко в этой блестящей компании был довольно авторитетной фигурой, отличавшейся огромной эрудицией, знанием нескольких языков, правда, увы – с «подозрительным» дворянским происхождением. Целеустремленный в науке с отменным, надо сказать, научным чутьём. Плюс – неплохие ораторские способности. Юмор, впрочем, не всегда безобидный. Да и нрав, говорят, не самый покладистый.
Короче – в 35-ом был репрессирован, как «чуждый элемент» непролетарского происхождения, к тому же водивший дружбу с «невозвращенцем» Гамовым. Лагерь, ссылка в Сибирь, правда, с возможностью заниматься там любимой физикой. В середине 40-х добрался-таки до Москвы, постепенно обосновался на физфаке МГУ. Продолжил заниматься ядерными делами, плюс – ушёл с головой в гравитацию. Обзавёлся новыми связями, разорвал старые.
Не было такого выдающегося физика в мире, который бы не хотел знаться с Иваненко. Не было такого известного физика в Союзе, кто бы с Иваненко не разругался. В его рабочем кабинете на физфаке МГУ перебывали чуть ли не весь Нобелевский цвет современности. Свои автографы на стенах кабинета оставили и Бор, и Дирак, и Юкава, и Пригожин, и Уилер. В тоже время бывший лучший друг, тоже Нобелевский лауреат Ландау сделался злейшим врагом. Разорвались отношения с Курчатовым, испортились с Таммом, разладились с Фоком и Арцимовичем.
За свою долгую 90-летнюю жизнь Дмитрий Иваненко сумел загадать не меньше загадок, нежели разгадал сам. Клубок богатых, порой просто гениальных научных идей в комплекте с не менее драматичными комплексами. Например – честолюбия, когда значительную часть научной публицистики приходилось посвящать установлению своего приоритета на то или иное открытие. И не только – протонно-нейтронной модели атомного ядра, приоритет которой, впрочем, никто в мире не оспаривал, но я ряда других серьёзных разработок. Скажем – ещё одного приоритета явно нобелевского масштаба, а именно – описания на пару с Исааком Померанчуком синхротронного излучения. И здесь Дмитрию Иваненко не повезло с наградами.
«Страна так и не расплатилась со мною за ядро», – как-то горько посетовал в одном из разговоров учёный. Максимум, чем был отмечен государством вклад Иваненко в науку, так это Сталинской премией второго ранга. Плюс – орденом Трудового красного знамени, который гордый Иваненко на торжественной церемонии вручения отказался приколоть к пиджаку. Все его некогда самые близкие соратники по физическим делам – и Ландау, и Амбарцумян, и Тамм, и Арцимович, и Фок, не говоря уже о Курчатове, Харитоне и Зельдовиче – к тому времени носили на лацканах пиджаков звезды Героев Соцтруда. Одна из разгадок такого «невнимания» может крыться ещё и в том, что строптивый Иваненко в своё время отклонился от участия в советском атомном проекте. Очевидно, понимая, что это уже не наука…
Последние годы Дмитрий Иваненко посвятил изучению проблем гравитации. Под его началом сложилась целое научное направление в стране, проводились симпозиумы. Сам учёный не единожды выезжал в Европу на гравитационные конференции и чтение лекций на одну из самых интересных и сложных научных тем современности. Его научное наследство составили сотни первоклассных статей по квантовой и ядерной физике, десятки монографий. Под редакцией и в переводах Дмитрия Иваненко на русском языке впервые выходили научные труды Гейзенберга, Эддингтона, де Бройля, Дирака, Бриллюэна, статьи Лоренца, Паункаре, Эйнштейна.
По всем признакам это была очень яркая звезда современной физики. Равноценно светившая в созвездии тех звёзд, что эту физику в XX веке так мощно творили…
Ракетостроитель Всеволод Феодосьев
Когда человек рождается в «колыбели космонавтики», на земле Циолковского, а потом посвящает себя трудам по построению ракет, обучению их длительным полетам и расчетам прочности такого рода транспортных средств, хочется думать: вот она – магическая аура звездного колдовства, вот они – пьянящие чары ракетного мечтателя Циолковского, вот она – покоряющая человека от самого места рождения неизбежная участь – летать. Со Всеволодом Феодосьевым всё было именно так. И даже – больше, чем так…
Родившись в 1916 году в Калуге в период военных скитаний в санитарных поездах своих отца и матери (по профессии, правда, не медиков, а педагогов) будущий корифей ракетных наук никогда более на свою малую (точнее сказать – случайную) родину не возвращался. И ни разу в своих воспоминаниях о наличии на карте особой точки, называемой «колыбелью космонавтики», не вспоминал. Мало того, в своем фундаментальном, ставшем, по сути, делом жизни труде «Основы техники ракетного полета», испещренном формулами реактивного движения, ни словом не обмолвился о первооткрывателе этих формул – Константине Эдуардовиче Циолковском. Своём, можно сказать, великом земляке.
Некоторые из исследователей биографии Феодосьева (особенно – в Калуге) заметно раздражены такого рода «забывчивостью» известного ученого. И готовы приписывать это, как отмечалось несколько лет назад на традиционных Циолковских чтениях, его «склонности бравировать оригинальными демократическими взглядами». Хотя чего-чего, а оригинальничания за одним из основоположников преподавания ракетной баллистики и теории сопротивления материалов в знаменитой Бауманке Всеволодом Ивановичем Феодосьевым никогда не замечалось. Просто его «космический» ген, привнесенный из намоленной межпланетными думами захолустной Калуги, был не столь ярко выражен и заметен, чтобы им на каждом шагу можно было бравировать. Мало того, он, кажется, был абсолютно скрыт и для самого носителя этого гена – Всеволода Феодосьева. Он разве что лишь исподволь толкал «случайного» калужанина туда, где гул ракетных двигателей был слышней, а расстояние до звёзд короче…
Отличный ученик в школе, он замышлял поступить на мехмат МГУ, но товарищи отговорили: Бауманский круче. Согласился. Быстро стал набирать исследовательский темп. Уже не 4 курсе опубликовал первый научный труд – о расчетах трубок Бурдона, этаких закрученных в спираль датчиков давления. Юный исследователь был захвачен проблемой упругости и прочности отдельных элементов приборов. Впоследствии этот интерес выльется в глобальный жизненный путь ученого – в изучение и расчеты прочности в различных отраслях машиностроения. В том числе – в ракетостроении. Станет отправной точкой формирования в стенах МВТУ им. Баумана отечественной звезды сопромата – профессора Феодосьева.
А пока – в июне 1941-го – он защищает в Бауманском диплом с оценкой отлично. Его портрет открывает первую полосу институтской газеты – один из самых блестящих студентов вуза. Экзаменационная комиссия рекомендует изменить статус его работы: не выпускная дипломная работа, а кандидатская диссертация. Тут же выполнить рекомендацию не удалось – через четыре дня после защиты диплома грянула война. Начались тяжкие прифронтовые будни. Научные исследования приходилось совмещать с дежурствами на оборонительных объектах столицы. Призывать не стали – броня для научных работников стратегически важных отраслей.
Выпускной диплом всё-таки превращается в кандидатскую в тяжелом 1942-ом. Через три года – Феодосьев уже доктор. Ему нет и тридцати. Еще через два года он уже профессор в родной Бауманке. Кафедра сопротивления материалов. Именно это словосочетание станет для Всеволода Феодосьева отныне ключевым, его визиткой, его жизненной страстью – сопротивление материалов, сопромат, наука прочности. Более сорока лет он будет посвящать в секреты этой важнейшей из машиностроительных наук одно за одним поколение студентов МВТУ. Параллельно – вести организованную здесь Королёвым в конце сороковых кафедру ракетной баллистики.
Очень скоро Феодосьев завоевывает доверие огромной армии ракетостроителей, как один из самых осведомленных в секретах прочности летательных аппаратов специалистов. Его постоянно хочет приблизить к себе Королёв. Зовёт в своё КБ. Феодосьев предпочитает вузовскую кафедру производственной горячке. Видимо, и здесь свою роль сыграли гены, но уже не мифологические, а реальные – отец у молодого ученого, Иван Феодосьевич, был педагог по призванию, как, впрочем, и мама. Добился, где очно, где экстерном учительского аттестата. Почти тайком убежал за ним из брестской деревни в город. Добрался до Петербурга. Сумел поступить в университет. Окончил его и стал чуть ли не первым грамотеем на весь родной брестский околоток. Правда, не в естественно-научной сфере, а в гуманитарной. Педагогическому «гену» отец ученого, как и сын, не изменил до конца своих дней – учительствовал, сколько было сил, в подмосковных и московских школах. Сын в этом смысле пошел по стопам отца – почти полвека отдал преподавательской деятельности в вузе.
Вообще главное увлечение жизни Всеволода Феодосьева – сопромат – не очень с виду привлекательное, несколько, скажем так, не романтичное, что ли. Спросите любого студента, и они ответят вам, что такое сопромат. Это страшные бессонные ночи перед экзаменом, куча малопонятных формул, громоздких задач и, как следствие, частый «неуд» в зачетке. Наука, по самому названию которой можно понять, что она очень сопротивляется тем, кто желает её как следует приручить. И поддается только самым из них крепким и прочным. Потому и настоящих спецов в этой отрасли именуют прочностниками. Они обеспечивают прочность всего того, что наизобретают конструкторы.
Скажем – ракеты. Даже у Королёва они поначалу то и дело падали. По разным причинам. Хотя была среди них и основная – неуправляемая вибрация, разрушительно действующая на разные системы, в том числе – подачи топлива. Стояла задача – научиться этой вибрацией управлять и рассчитать пределы прочности ракетных конструкций, способных удерживаться от разрушения в процессе пуска.
Феодосьев с проблемой справился, чем заслужил признательность Королёва и уважение всей его могучей команды. Бесценный ракетостроительный опыт лег в основу нескольких классических монографий ученого, ставших настольными книгами и инженеров, и студентов. Назовём главные из них: «Сопротивление материалов», «Расчеты на прочность в машиностроении», «Прочность теплонапряженных узлов ЖРД». Первые две из них были отмечены Ленинской премией и Государственной СССР.
Самую же главную книгу Всеволод Феодосьев писал почти четверть века. Это его знаменитые «Основы техники ракетного полета». Та самая, что может быть, какой-то тонюсенькой, совсем невидимой ниточкой связана с местом рождения автора и космонавтики в целом. Вполне загадочное и неуловимое, а на деле – неизбежное родство. Вполне – судьба, промелькнувшая на жизненном небосклоне едва заметной звездочкой, но осветившей, как теперь выясняется, весь последующий жизненный путь.
Так, как начал свою книгу о ракетах Феодосьев, так никогда не начинают сухих учебников по техническим наукам. Так начинают песню. Или – исповедь. Или – признание в любви… «Они приходили на работу утром и возвращались домой к полуночи, не зная, что такое обычный отпуск. Они творили ракетную технику сороковых, пятидесятых, шестидесятых годов, оставаясь добровольными пленниками своего долга, своих обязанностей, своей неизменной страсти…» Именно – страсти. Может быть – главного качестве всех тех, кто достиг у нас космических высот наяву. Сделал эти достижения реальными и осязаемыми. Надежными и крепкими. Непоколебимыми и устойчивыми. Такими, какими их предлагал в своих судьбоносных для жизнестойкости ракет расчетах выдающийся космический прочностник Всеволод Феодосьев.
