Алексей Михайлович Величко
Византия в эпоху иконоборчества
Совершенно безосновательно утверждение, будто бы царственные отец и сын, желая поднять престиж своей династии, решились на очередное церковное реформаторство, как это якобы случалось при предыдущих василевсах. Во-первых, такой неписаной практики просто не существовало: Византийские императоры вообще старались инициативно не вторгаться в область вероучения, если их к тому настоятельно не подталкивали объективные обстоятельства. А, во-вторых, военное время практически всегда являлось естественной преградой для созывов Вселенских Соборов или начала глобальных церковных диспутов. Трудно представить себе, что в условиях непрекращающейся войны с арабами, тяжелой обстановки в Италии, необходимости буквально на ходу реформировать государственное управление и восстанавливать народное хозяйство, Лев III мог задуматься над столь эфемерными затеями, как желание прослыть «реформатором» Церкви и знатоком христианского вероучения.
И прав один автор, который указывал, что ни Лев III, ни его сын не были вольнодумцами, рационалистами и предшественниками протестантской Реформации или революции. Это были люди благочестивые, верующие, богословски образованные, искренне заботившиеся о реформе религии путем очищения ее от всего того, что казалось им идолопоклонством74.
Небезынтересны некоторые подробности появления иконоборчества в публичной сфере. Многие историки указывают, что иконоборческое движение было делом не столько царской власти, сколько церковной партии, представлявшей собой серьезную силу75.
В подтверждение этих слов достаточно указать, что уже в 20‑х гг. VIII века в Константинополе сформировался немногочисленный, но довольно влиятельный кружок иконоборцев, во главе которого стоял епископ Наколийский Константин, родом из Фригии. Его главными помощниками являлись епископ Клавдиопольский Фома, Эфесский архиепископ Феодосий и патриарший синкелл (секретарь, келейник) Анастасий – впоследствии Константинопольский патриарх. Они полагали, будто с уничтожением святых икон исчезнут многочисленные суеверия и Церковь вновь обретет свою духовную чистоту, утраченную вследствие иконопочитания. Их поддержали многие военачальники, и вскоре император был окружен людьми, деятельно подталкивавшими его к активным действиям. Достаточно сказать, что сенат, созванный царем по вопросу об иконах, принял решение об истреблении икон с редким единодушием76. Вскоре на стороне иконоборцев стояла значительная часть просвещенного общества, большинство азиатских епископов и войско77.
Обратим внимание на это немаловажное обстоятельство – всякий раз, когда перед иконоборческими императорами будет вставать вопрос о возможности допущения тех или иных форм иконопочитания, столичное окружение неизменно начнет выступать против этих инициатив.
Доводы епископов-иконоборцев оказали на царя большое влияние, но, склоняясь к их аргументам, он действовал осмотрительно, не желая форсировать события. Как говорят, внешней причиной, побудившей царя объявить запрет икон, явилось страшное извержение вулкана в 726 г., вследствие которого в Критском море буквально на глазах вырос целый остров78. Императора убедили, будто бы это несчастье является знаком Бога, прогневавшегося на византийцев за искажение «истинной» веры и богопочитания. И тогда царь открыто поддержал инициативу азиатских епископов-иконоборцев, предприняв первые шаги по запрету икон.
Но тут довольно неожиданно выяснилось, что издание царского эдикта вызвало серьезные волнения в столице. Пролилась первая кровь после того, как один из офицеров (а это был спафарокандидат – довольно высокий чин, один из близких телохранителей императора) попытался 9 августа 726 г. сбить изображение Спасителя на площади Халки. Он приставил лестницу к стене и, поднявшись, ударил лик Христа топором. Находившиеся рядом женщины немедленно отодвинули лестницу, офицер упал, и его засекли до смерти бичами. Подоспевшие солдаты, естественно, тут же отомстили им, многих убив и ранив79. Начались первые казни, ссылки и конфискации имущества лиц, не принявших царской воли об иконах. В качестве ответной меры восточные патриархи анафематствовали столичных архиереев-иконоборцев.
Впрочем, нельзя не сказать, что уже эта история выглядит сомнительной. Ведь можно было бы совершенно обоснованно предполагать, что если это событие случилось из-за попыток императора снять с публичных мест святые иконы, то до нас наверняка дошли бы сведения о других, не менее драматичных столкновениях народных масс с царскими войсками. Но ничего подобного нет. И много оснований за то, чтобы считать если не саму историю у площади Халки вымыслом, то по крайней мере те детали, которые нам живописали последующие хронографы80.
Этот инцидент насторожил Льва III, который стал действовать крайне осторожно. Конечно, он не терпел публичного неповиновения и потому обрушил свой гнев на того, кто открыто восстал против его эдикта. Им оказался св. Иоанн Дамаскин – сын знатного вельможи при дворе Арабского халифа, написавшего в 726—730 гг. несколько посланий в защиту святых икон. Можно сказать, что святитель объединил собой тех восточных архиереев, которые выступили против иконоборчества, и император немедленно предпринял ответные контрмеры. Лев III написал в Дамаск халифу письмо, в котором ставил под сомнение верноподданничество св. Иоанна, проживавшего при нем. В результате по приказу араба святому отрубили кисть правой руки – очевидно, чтобы он не мог писать более своих писем. Но по молитвам св. Иоанна Пресвятой Богородице кисть его была возвращена на место и восстановлена81.
Пожалуй, после Халки это была единственная сцена насилия в отношении конкретного лица. Отдельные неприглядные и даже кощунственные картины, безусловно, случались, но они принадлежат к так называемой группе «эксцессов исполнителей», носили единичный характер и никак не соотносились с волей императора Льва III. Например, во время осады арабами Никеи один воин из отряда зятя императора куропалата Артавазда, некий Константин, бросал камни в икону Пресвятой Богородицы. Как рассказывают, Дева явилась ему в видении и сказала: «Храброе, очень храброе дело ты сделал против Меня! Ты сделал это на голову свою». Когда мусульмане начали обстрел города из метательных орудий, один из камней размозжил голову этого солдата – наказание настигло его82.
Но и в столице царя ждало разочарование. Первым оппонентом иконоборцам и защитником святых икон выступил Константинопольский патриарх св. Герман (715—730). Он категорически отказался дать свое благословение на истребление икон, и это скрытое противостояние длилось в течение нескольких лет. А на периферии взволновались Афины, жители которых в 727 г. подняли мятеж против царя.
Здесь также приходится делать отступление и чуть более критично подойти к данным протестам и мятежам. Как отмечают исследователи, волнения в Элладской феме были вызваны совсем иными обстоятельствами, и нерв противостояния проходит вдали от вопроса об иконах, чем это повествует Феофан Византиец и другие позднейшие летописцы. Да и история со св. Германом наглядно демонстрирует, что патриарх остался в одиночестве, не поддержанный даже ближайшим клиром.
Было ли это следствием спора об иконах или обуславливалось иными причинами – Бог весть. В любом случае следует скаазать, что, во-первых, еще пока не встречается жесткого вероисповедального противостояния между противниками и сторонниками святых икон. А, во-вторых, царь был далеко не одинок в своей нелюбви к иконопочитанию83.
Но вернемся к повествованию. Жители Эллады, преисполненные чувства собственного достоинства, громко поносили императора как варвара и выскочку, противопоставляя ему «настоящих» царей. А затем выдвинули некоего Косму в императоры, и тот, собрав при помощи флотоводца Стефана и турмаха Агеллиана небольшой флот, отправился в Константинополь. Но в битве под стенами столицы, свершившейся 18 апреля 727 г., мятежники были разбиты. Агеллиан бросился в море и погиб, а головы Стефана и Космы «украсили» стены Константинополя84.
В 730 г. Лев III решил созвать совет из 19 человек, на который был приглашен и патриарх. Девяностопятилетний старец явился к царю, но, несмотря на угрозы, не изменил своим убеждениям. Когда император заявил, что низвергает его с престола, св. Герман сложил омофор, отказался от епископства и удалился в Платаниум, откуда был родом. Там он и отдал Богу душу.
Вместо него Лев III назначил столичным архиереем патриаршего синкелла Анастасия (730—754) – лицо сомнительных нравственных достоинств. Он предал своего патриарха, затем, после смерти Льва III, предаст и его дело. Как гласит предание, вызванный некогда по одному делу к царю вместе со св. Германом, Анастасий так спешил, что начал наступать Константинопольскому архиерею на мантию. На это св. Герман пророчески произнес: «Не спеши, еще успеешь поездить по ипподрому». Пророчество сбылось, и спустя несколько лет Анастасий был справедливо обесчещен – об этом мы скажем в следующей главе85.
Но еще большие неприятности ждали императора Льва III на Западе, где против его указа ополчился понтифик. Столкновение с Римским престолом началось буквально сразу после получения императорского эдикта. Папа Григорий II отказался выплачивать налоги и подати с Рима и Италии – фактически отверг верховную власть императора над собой. В ответ царь своим указом переподчинил митрополии Эпира, Дакии, Иллирии, Фессалии, Македонии Константинопольскому патриарху86.
Это был сильнейший удар по власти и авторитету Римского епископа. Заметим, что передел границ патриархатов произошел не потому, что Лев III был недоволен оппозицией папы – император и не пытался распространить иконоборчество по территории всей Римской империи. Просто он действовал в контексте своей стратегии управления государством. Император к тому времени не имел иного способа контроля над Италией, кроме как из ненадежной Равенны. Но Сицилия и Иллирия являлись провинциями Римской империи, и было вполне логично распространить полномочия Константинопольского патриарха на те территории, где царская власть имела пока еще твердые позиции87.
Более того, царь приказал обложить третью часть населения Сицилии и Калабрии поголовной податью, лишил папу налоговых льгот, а доходы от папских владений в Сицилии и Южной Италии изъял в государственный бюджет88. После этого папа разослал по всей Италии воззвание, в котором призывал к восстанию против еретических замыслов императора.
Инициатива понтифика принесла успех: получив его послания, Пентаполис и Венеция заявили о своей поддержке Рима. Возмущением был охвачен Вечный город и все итальянские провинции вплоть до Калабрии. Эти события свидетельствуют, между прочим, о том, что близкое императору иконоборческое окружение ввело его в заблуждение, уверяя, будто запрет на почитание икон повсеместно воспримут положительно. Очень сложно предположить, зная осторожность императора, что Лев III сознательно пойдет на осложнение отношений с восточными патриархами и папой в условиях войны.
Но делать было нечего, и царь попытался использовать классический для Византии способ разрешить богословский спор – созвать Вселенский Собор. Едва ли он задумывал этот шаг еще в 726 г., издавая свой эдикт. Но, желая узнать мнение всей Церкви, а в глубине души надеясь получить вселенское одобрение своим замыслам, он обратился с этим предложением к папе Григорию II. Однако понтифик ответил категоричным отказом, хотя в этом вопросе царя поддерживал Константинопольский патриарх св. Герман.
Аргументация, приводимая Григорием II, отнюдь не замысловата. «Ты писал, – объясняется Римский епископ с императором, – что следует созывать Вселенский Собор; нам показалось это бесполезным (выделено мной. – А. В.). Представь, что мы послушались тебя, архиереи собрались со всей Вселенной, что восседает уже синклит и совет. Но где же христолюбивый и благочестивый император, который, по обыкновению, должен заседать в совете и чествовать тех, которые говорят хорошо, а тех, которые удаляются от истины, преследовать, – когда ты сам, император, являешься человеком непостоянным и варваром?»89
Такой ответ не может не вызвать множества вопросов. Разве Вселенские Соборы всегда созывались при единодушном согласии епископов по спорным вопросам? Неужели папа не верил, что сила Святого Духа, проявленная в соборной форме, способна остановить и вразумить заблудших, в том числе и самого царя? И, как знать, может быть (хотя история и не знает сослагательного наклонения) этот не созванный Вселенский Собор мог изменить ход вещей и уже при Льве III разрешить волнующие Церковь споры? В любом случае едва ли позиция папы выглядит конструктивной. Апостолика можно понять только в одном случае – если он желал получить такой Собор, который примет его волю как безусловную истину. Предстоящая почти наверняка нелегкая борьба и диспуты если и не пугали Римского папу, то по крайней мере били по идее «папской непогрешимости».
Стороны обменялись письмами, дающими большое поле для анализа и представляющие несомненный интерес не только для богословов, но и для исследователей в области церковно-государственных отношений. Надо сказать, Григорий II довольно убедительно раскрыл заблуждения Льва III относительно запрета иконопочитания. Его речь, правда, довольно груба и не всегда учтива, хотя он неизменно именует его «богохранимым императором и во Христе братом». Более того, ради чести царского титула апостолик отказывается анафематствовать императора: «Мы же, как имеющие право, власть и силу от св. верховного Петра, думали также наложить на тебя наказание; но так как ты сам наложил на себя проклятие, то и оставайся с ним»90.
Но дальше, когда речь заходит о более общих, основополагающих вопросах взаимоотношения Церкви и императора, папа явно сбивается с логики, зачастую противореча сам себе, хотя цель его изысканий очевидна – доказать независимость духовной власти от царя и подтвердить свои прерогативы. Он с большим пиететом высказывается в адрес «отца» VI Вселенского Собора императора Св. Константина IV Погоната, приводя интересный отрывок из его послания Римскому епископу. «Я буду заседать с ними (епископами. – А. В.) не как император, и буду говорить не как государь, но как один из них. Мы будем следить за постановлениями архиереев и принимать мнения тех, которые говорят хорошо, а говорящих худо будем преследовать и ссылать в ссылку. Если отец мой извратил какое-либо учение чистой и непорочной веры, то я первым предам его анафеме». Трудно представить больший аргумент в устах Римского епископа в пользу того, что царь по божественному праву является главой Кафолической Церкви и по достоинству имеет сан, почти равный священническому.
И тут же, как будто до этого речь шла о чем-то другом, Григорий II продолжает: «Ты знаешь, император, что догматы Святой Церкви дело не императоров, но архиереев, и должны быть точно определяемы. Для этого-то и поставлены в церквах архиереи, мужи, свободные от дел общественных. И императоры поэтому должны удерживать себя от вмешательства в дела церковные и заниматься тем, что им вручено»91. И в продолжение: «Догматы – дело не царей, а архиереев, так как мы имеем ум Христов (2 Кор. 2: 14—17). Иное дело – понимание церковных постановлений, и иное – разумение в мирских делах».
Объединив оба высказывания, видно, что первый тезис совершенно разнится от второго. Более того, пытаясь отстоять свою независимость в делах церковного управления, папа готов отказаться и от вмешательства священства в мирские дела. «Как архиерей не имеет права втираться во дворец и похищать царские почести, так и император не имеет права втираться в церкви и избирать клириков», – пишет он, и это – недвусмысленная атака на старинные прерогативы Римских императоров назначать патриархов, митрополитов и даже рядовых епископов. Обращает на себя внимание и заявленное папой совершенно «теоретическое» положение в отношении якобы традиционного невмешательства Римских епископов в политические вопросы. Если практика Римской церкви что-то и демонстрирует с завидным постоянством, так это совершенно иной образ мыслей, чем тот, который Григорий II приписывал своим предшественникам. Впрочем, он и сам, как мы видели, не устранялся от событий, происходивших при нем в Италии.
Завершая изложение своей «теории разделения властей», Римский епископ привел различия между государством и Церковью. Император, как отмечает он, казнит, наказывает провинившихся людей, ссылает в ссылку. Церковь – уврачует их, возвращает к Господу чистыми и непорочными. «Видишь, император, – вопрошает он, – различие между Церковью и государством?»92
Затем апостолик внезапно опять свернул с пути, вспоминая об отвергаемой им «симфонии властей». «Но когда все совершается мирно и с любовью, тогда христолюбивые императоры и благочестивые архиереи, в своих совещаниях, являются одной, нераздельной силой»93. Нетрудно понять, что такая разноголосица в двух близких по времени посланиях означает только одно – отсутствие в Риме (пока еще) четко сформулированной доктрины власти папы в Церкви. Основное доказательство на этот счет по-прежнему покоится на старом утверждении, будто первенство апостола Петра мистически перенеслось на Римского епископа, и потому тот является высшим среди всех других епископов. Все остальное – эклектика.
Наконец, в качестве последнего «аргумента» приводится тот незамысловатый довод, что вне зависимости от принятия Львом III слов Григория II он не в силах причинить ему вреда. Предвосхищая возможную месть царя за свои бранные слова, папа открыто угрожает, что за его спиной стоит Запад, все царства которого почитают понтифика своим духовным главой. И стоит только Римскому епископу отъехать на 24 стадии в сторону Кампании, как он станет недоступным для гнева царя94.
Совокупно это означает отказ принять царский эдикт, призыв к восстанию, нежелание поддержать созыв императором Вселенского Собора. Понятно, что два гневных послания в Константинополе оценили как открытый вызов. Поэтому император направил в Италию флот. Согласно преданию Римской церкви (впрочем, подлинность которого весьма сомнительна), царь попутно решил физически устранить Римского епископа. Византийский сановник Василий, хартулларий Иордан и иподиакон Лурион получили приказ убить папу Григория II, но их замысел был раскрыт. Василий спасся бегством в монастыре, а его сообщники были убиты народом. Дошло до того, что многие города средней Италии пригрозили избрать на царство нового василевса.
Но тут в дело вмешался сам Григорий II – он понял, что альтернативой Константинополю могут стать лангобарды, а такие перспективы его не устраивали. Ситуация сложилась парадоксальная: из всех итальянских владений Константинополя только Неаполь сохранил верность императору, а Рим и остальные города полуострова не признавали его лично как своего царя. Тем не менее они по-прежнему заявляли
о своей принадлежности к Римской империи, считая одновременно с этим своим единственным защитником Римского епископа. Как справедливо отмечают, именно в эти годы светская власть апостолика в Италии приобрела реальные очертания95.
Когда в 731 г. на престол вступил папа Григорий III (731—741), казалось, что конфликт если и не будет окончательно устранен, то по крайней мере смягчится. Император благосклонно признал нового понтифика, всячески демонстрируя ему свое уважение, но папа направил Льву III такое гневное письмо, что кардинал, которого апостолик направил с посланием в Константинополь, отказался доставить его даже под угрозой низвержения из сана96.
Чтобы укрепить свои позиции, Григорий III собрал 1 ноября 731 г. Собор в Риме из 93 итальянских епископов, который анафематствовал иконоборцев. Хотя сам император не был отлучен от Церкви, этот факт означал отделение Италии от Римской империи и отказ признать власть Византийского царя. Правда, посланник с соборными актами не доехал до Константинополя: его, как и всех других ходатаев за иконы, император распорядился арестовывать по дороге в Сицилии и отказался вообще читать послания с непокорного Запада.
Двусмысленность политического статуса Рима и Италии хорошо подчеркивает факт приобретения папой Григорием III в 733 г. замка Галлезе в Тусции, выкупленного понтификом у лангобардов. Это владение было присоединено к Римской империи, как неотъемлемая часть ее территории, но папа смотрел на него как на свою вотчину. Как тонко заметил один исследователь, «папы оставляли неприкосновенными установления Римской империи, проявляя в этом величайшую мудрость; свою нарастающую власть в Риме папы маскировали искусными дипломатическими приемами»97.
Как ни старался Лев III, ему не удалось ни получить вселенского одобрения иконоборчества, ни умиротворить своих противников. Постепенно военные операции и повседневные заботы государственной жизни заняли его внимание, и до конца дней царь не решился более пытаться навязать новые запреты на почитание святых икон.
Скончался великий император, законодатель и полководец 18 июня 741 г. от водянки98. Сказать откровенно, с учетом всех обстоятельств, личность императора Льва III не может не вызывать сочувствия. Безусловно, иконоборчество являлось ошибкой и тяжелым грехом царя. Но, во-первых, он столько сделал для спасения православной империи, «христианского государства», дни которого, казалось, уже были сочтены, что заслуживает большого снисхождения. При всем блеске императорских династий Империи немного найдется царей, способных стать с ним в ряд по тем заслугам, которыми ему обязана Византия. Грандиозность его побед, острый ум, преданность войска и симпатии населения являются лучшими характеристиками личности императора Льва Исавра99.
Во-вторых, следует признать, что подавляющее большинство возводимых на него обвинений оказались надуманными или бездоказательными. Конечно, совершенно нелепо утверждение позднейших историков, будто император Лев III сжег церковное училище в Константинополе вместе с преподавателями, учениками и книгами. Царь был сторонником просвещения и, напротив, своих идейных противников считал не вполне образованными людьми. Поэтому он и его сын Константин V усиленно насаждали школы, в которых преподавали сторонники иконоборчества100.
Совершенная неправда, будто император бил по щекам патриарха св. Германа Константинопольского и публично унижал его. Греки издавна любили преувеличивать значение тех или иных событий, нередко перефантазируя историю, вследствие чего обыденные факты получали совершенно фантастичную интерпретацию. В древние времена сам по себе факт непринятия императором какой-то церковной партии неизменно классифицировался отверженными как «гонения» на Церковь. Поэтому не стоит удивляться, когда летописцы придумывают то или иное событие, чтобы еще более возвысить чей-то подвиг и продемонстрировать чьи-то заблуждения.
Как человек последовательный, Лев III, приняв ложь за истину, шел к поставленной цели, старательно и осторожно избегая возможных осложнений. Если случалось, что, «раздраженный противодействием, Лев позволял себе оказывать давление на чужую совесть, то нужно признать, что противники его тысячекратно отмстили ему за эту неправду, исказив историю его царствования. Благороднейший законодатель явился пред взорами потомков как самый низкий злодей», – писал один исследователь101.
В этих словах много правды, доказательства которой легко представила история. Когда в IX веке иконопочитание было восстановлено, составился список мучеников за Православие, пострадавших в годы гонений. И из их числа только 40 человек приходится на период царствования императора Льва III Исавра, причем большинство из них погибло во время известного эпизода на площади Халки102.
Нередко современники, а еще более потомки, категорично полагали, что после смерти император Лев III Исавр отправился в «огонь вечный», но, справедливо замечают некоторые авторы, суд Божий – не суд человеческий. Даже латиняне, в целом крайне негативно оценивавшие его образ, не отрицают очевидных достоинств императора. Один французский автор писал так: «Лев царствовал со славою. Подданные его любили, сарацины боялись; казалось, само Провидение поставило его на троне, чтобы возвратить Империи ее прежний блеск. Выросши в несчастии, которое дает твердую выдержку душам и воспитывает доблести, Лев достиг престола и держался на нем силой своего гения. Он был бы великим государем, если бы не захотел стать реформатором»103.
Другой западный автор отмечает, что с воцарением Льва III, словно по мановению волшебной палочки, наступил мир. «Трудно сказать, все ли реформы Льва III были равно плодотворными, но один факт неопровержим: его царствование было для Империи периодом такого процветания, какого она не видела много поколений»104.
