Алексей Небоходов
Лея Салье
Он знал, какие слова сказать, как встретить её, какую атмосферу создать. Он знал, как дать ей возможность думать, что у неё есть выбор, пока она сама не убедится, что этот выбор – лишь иллюзия.
Он достал телефон, пролистал список сообщений, нашёл последнее – короткое, без лишних слов:
"Она скоро будет".
Леонид улыбнулся, и это была улыбка человека, который уже знает, чем закончится эта партия. Он нажал кнопку блокировки, положил телефон на стол, выровнял его так же аккуратно, как перед этим поставил стакан, и снова посмотрел в окно. Ночь уходила, оставляя за собой пустоту.
Но впереди начиналась новая игра.
Леонид сидел в гостиной, неторопливо вращая в пальцах стакан с виски, наблюдая, как куски льда, медленно тая, оставляют тонкие струи воды на стенках стекла, смешивая прохладу с огненной теплотой напитка, создавая контраст, который он всегда находил особенно приятным. Вечер выдался таким, как он любил, полным тишины, мягкой, густой, окутывающей пространство, подчёркивающей важность каждого звука, каждого движения, каждого дыхания. Всё в этом доме существовало по его правилам, подчинялось ритму, который он задал, не допуская хаоса, не позволяя чему—то или кому—то нарушить порядок вещей.
Он откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, позволяя телу полностью расслабиться, наслаждаясь моментом ожидания, потому что в ожидании всегда было что—то особенное, неуловимо сладкое, особенно если ты точно знаешь, что всё уже решено, что ты держишь ситуацию в руках, что всё идёт так, как должно идти. Леонид никогда не торопился, никогда не пытался ускорить события, потому что давно понял – истинная власть заключается в умении ждать, в способности наблюдать, в искусстве доводить момент до нужной точки, в которой любой исход становится предсказуемым.
Виски согревало, оставляя на языке горьковатый привкус, а в воздухе, перемешиваясь с запахом кожи, дерева и слабых нот дорогого табака, разливался аромат, создающий атмосферу уюта, но уюта выверенного, строгого, подчёркнуто мужского, без тёплой мягкости, которую можно было бы назвать домашней. В этом пространстве не было места случайным вещам, ничего не напоминало о семейных традициях, о простых радостях, о сентиментальности, которой он никогда не поддавался. Здесь всё было его, созданное по его вкусу, подчинённое его ритму, предназначенное не для жизни, а для существования в состоянии полного контроля.
Звонок в дверь прозвучал негромко, но этого было достаточно, чтобы в комнате что—то изменилось, словно воздух стал плотнее, более напряжённым, будто пространство на секунду затаило дыхание, прежде чем продолжить своё бесшумное существование. Леонид не сразу поднялся, позволив себе ещё мгновение тишины, растягивая предвкушение, потому что ожидание всегда придавало ситуации особый оттенок удовольствия, когда ты точно знаешь, что всё уже предрешено.
Он двигался неторопливо, позволяя себе чувствовать, как с каждым шагом нарастает лёгкое возбуждение, тёплой волной поднимающееся от живота, разливающиеся по телу, касающееся кончиков пальцев, заполняющее пространство между вдохами. Проходя по коридору, он отметил знакомый аромат дома, привычный, ставший частью его самого, тяжеловатый, терпкий, наполненный древесными нотами, нотами старого табака и кожи, запах, который давно въелся в стены, в мебель, в его собственную кожу, став неотъемлемым элементом его пространства.
Когда он открыл дверь, первое, что он увидел, это её взгляд – напряжённый, настороженный, цепляющийся за любые детали, за любые мелочи, способные хоть как—то помочь ей понять, что происходит, но даже в этом взгляде читалась усталость, смешанная с чем—то ещё, с чем—то, что он безошибочно узнавал во всех, кто однажды переступал порог его дома.
Она не двигалась, не говорила, лишь стояла, сжимая в руке ремень сумки, её пальцы побелели от напряжения, а губы, казавшиеся слишком сухими, сжались в тонкую линию, выдавая попытку держать себя в руках. Леонид наблюдал за ней с ленивым интересом, позволяя себе смаковать момент, растягивать первую встречу, задерживать паузу ровно настолько, чтобы она ощутила, как воздух становится гуще, как время будто замирает, подчиняясь его желанию.
– Лена, – негромко произнёс он, пробуя её имя на вкус, словно примеряя его к ситуации, позволяя ему зазвучать в этом пространстве, оседая в воздухе, наполняя его новым смыслом.
Она не ответила, но он этого и не ждал.
Он слегка склонил голову, внимательно следя за её реакцией, замечая, как взгляд метнулся в сторону, как плечо чуть дёрнулось, а её дыхание стало чуть короче, но при этом она не сделала ни одного шага назад, не отвернулась, не попыталась спрятаться. Это было интересно, потому что означало, что она ещё не до конца понимает, куда попала.
– Ты устала с дороги?
В его голосе не было заботы или мягкости, не было сочувствия – лишь выверенная интонация, придающая фразе оттенок утверждения, а не вопроса, словно её усталость была для него очевидной, словно он заранее знал, как именно она себя чувствует.
– Немного, – ответила она негромко, будто понимая, что этот ответ ничего не изменит, что он не спрашивал её ради слов, что это просто часть формальности, за которой скрывалось нечто большее.
Леонид кивнул, не сводя с неё взгляда, позволяя себе ещё немного понаблюдать, ещё немного изучить, фиксируя, как её пальцы крепче сжали ремень сумки, а тонкие плечи будто напряглись ещё сильнее, как взгляд снова скользнул в сторону, будто в поисках выхода. Но выхода не было, не существовало ничего, кроме этого пространства, этого дома, кроме него самого.
– Тебе стоит поесть.
В его словах не было приглашения, не было предложения, не было выбора. Это звучал приказ: выверенный, спокойный, но безоговорочный, произнесённый так, будто решение уже принято, будто ей остаётся лишь принять его, не пытаясь сопротивляться. Он видел, как внутри неё что—то сжимается, как её тело на долю секунды будто замирает, прежде чем она делает короткий, осторожный вдох, не поднимая на него глаз.
Она чувствовала, что в воздухе есть что—то ещё, что—то липкое, неуловимое, не имеющее формы, но отравляющее пространство вокруг. Что—то, что цеплялось за кожу, впитывалось в неё, оставляя неприятный след, даже если она пока не могла объяснить, что именно вызывает это ощущение.
Леонид сделал полшага вперёд, будто ненароком сокращая расстояние, позволяя ей ощутить его присутствие не только взглядом, но и телом, позволяя запаху его одеколона, терпкого и насыщенного, смешанного с теплотой кожи, коснуться её, напоминая, что в этом доме теперь нет границ, что воздух здесь пропитан им, что стены хранят его след, что от него нельзя уйти, нельзя спрятаться, нельзя избежать.
Он смотрел на неё, спокойно, без торопливости, с тем самым выражением, которое появлялось на его лице каждый раз, когда он рассматривал что—то, что ему принадлежит, что уже вписано в его жизнь, даже если тот, кто стоит перед ним, ещё не до конца это осознаёт.
Мужчина знал, как это закончится, и просто ждал.
Затем Леонид повёл её в столовую, не касаясь, не подталкивая, просто двигаясь впереди, ожидая, что она последует за ним, и Лена пошла, хотя ощущение чужеродности, липкое, вязкое, уже впиталось в её кожу, давило на плечи, сжимало горло, мешало дышать ровно. Дом казался слишком просторным, слишком холодным, как будто стены, идеально выверенные по линиям и пропорциям, отталкивали живое тепло, оставляя только порядок, только правильность, только ощущения, от которых нельзя спрятаться.
Хозяйским жестом ей предложили сесть за длинный стол, покрытый матовым стеклом, окружённый тяжёлыми стульями с кожаными спинками, и Лена, не осознавая, сделала это автоматически, словно её тело уже начало подчиняться ритму этого пространства, прежде чем сознание успело осознать, что происходит. Он сел напротив, чуть в стороне, так, чтобы видеть её, чтобы следить за каждым движением, но не настолько близко, чтобы заставить её отпрянуть.
Он говорил мало, не заполнял воздух ненужными словами, не задавал вопросов, которые требуют искренних ответов, а только те, которые позволяли ему наблюдать, считывать, разбирать её по частям, как разгадывают замысловатую комбинацию, зная, что рано или поздно найдут ключ. Голос у него был ровным, размеренным, чуть ленивым, но в этой ленивости ощущалось что—то скрытое, что—то, что пробирало под кожу, заставляло быть настороже, даже если он не сказал ещё ничего важного.
Лена держала руки на коленях, пальцы сжались в замок, ногти чуть врезались в кожу, не до боли, но достаточно, чтобы ощущать реальность, чтобы не позволить себе растечься, раствориться в этом чужом пространстве, где воздух словно тягучий, наполненный чем—то, от чего хочется уйти, но невозможно. Леонид наблюдал за ней, но не открыто, не вызывающе, а так, как смотрят люди, привыкшие к тому, что им ничего не нужно делать впрямую, что всё произойдёт само, если дать достаточно времени.
– Ты молчаливая, – заметил он, поднося к губам бокал с вином, медленно делая глоток, будто смакуя не только вкус, но и саму ситуацию, и Лена поняла, что он не ожидает ответа, что это просто наблюдение, которое не требует комментариев.
Она не ответила, но это не означало, что он не услышал её реакцию.
– Мне это нравится, – добавил он чуть позже, всё с той же размеренной ленцой в голосе, будто уточняя для себя, отмечая, ставя в уме невидимую галочку.
Она сжала губы, но не произнесла ничего, а он продолжал, теперь уже не отводя взгляда.
– Ты красивая, Лена.
Простая фраза, без напора, без особой интонации, но в ней было что—то, от чего внутри всё сжалось, будто невидимая рука скользнула под рёбра и сдавила лёгкие, оставляя меньше воздуха, меньше пространства. Он не улыбался, не ждал благодарности, просто сказал это так, словно констатировал факт, словно проверял, как эти слова отзовутся в ней.
Лена почувствовала, как пальцы на коленях невольно напряглись, но заставила себя не показать этого, заставила остаться неподвижной, даже когда он слегка качнул бокал, глядя на неё поверх стеклянного ободка, оценивая, не торопясь, не приближаясь, но создавая это ощущение, что он уже слишком близко, уже внутри её пространства.
– Тебе будет здесь хорошо. Ты быстро освоишься, – сказал он, откладывая бокал, и в голосе не было ни малейшего вопроса, только уверенность, подчёркнутая неизбежность, та, которую невозможно оспаривать, потому что она не требует согласия, а лишь фиксирует ситуацию, в которой ты уже находишься.
Она почувствовала, как ком поднимается к горлу, но проглотила его, сделала короткий вдох, беззвучно, без движения плеч, и посмотрела на тарелку перед собой, не видя, что на ней.
Звук удара о стекло стола вырвал её из этого состояния. Леонид случайно уронил вилку.
Она услышала лёгкий металлический стук, увидела, как он склонился, чуть наклонив голову, с ленивой небрежностью потянувшись вниз, и что—то внутри кольнуло, что—то, что она не могла сразу объяснить, но что вызвало холодок, пробежавший по позвоночнику, словно её кожа знала раньше, чем сознание, раньше, чем глаза, раньше, чем она сама поняла, что именно он делает.
Его движения были медленными, почти ленивыми. Он не торопился поднять вилку, будто что—то изучая, смакуя момент, задерживаясь дольше, чем нужно, и Лена, не поднимая взгляда, знала, что он смотрит.
Она почувствовала, как жар приливает к щекам, но не от смущения, не от стыда, а от этого липкого, настойчивого осознания, что она сейчас – объект, что её рассматривают, оценивают, что её тело уже стало чем—то, на что смотрят, как на вещь, на доступную картину, на нечто, что принадлежит пространству, но не ей самой.
Леонид задержался ещё на секунду, а затем так же спокойно выпрямился, легко взяв вилку, снова заняв своё место, словно ничего не произошло, словно этот жест был абсолютно естественным, а короткая, хищная улыбка, мелькнувшая на его лице, словно мимолётный проблеск тени, была всего лишь игрой света.
Лена не двигалась, не знала, куда девать руки, не знала, как перестать чувствовать себя так, будто её только что раздели, не прикасаясь, не снимая одежды, не произнося ни одного слова.
Леонид сделал глоток вина, не торопясь, спокойно, как будто ничего не случилось, но в этой тишине уже было что—то, что невозможно было развидеть, что невозможно было забыть, что уже произошло и от чего нельзя было избавиться.
Он не смотрел на неё, но знал, что она всё поняла.
Леонид поднял вилку, с видимой небрежностью проведя пальцами по холодному металлу, будто проверяя, не испачкался ли он от соприкосновения с полом, но его взгляд, тяжёлый, ленивый, полный некой полуулыбки, направленный на Лену, говорил о том, что его интересовало совсем не это. В этом взгляде не было смущения, не было даже намеренной провокации, лишь спокойная, неторопливая оценка, без прикрытых любезностей, без игры в пристойность.
– Красивые у тебя трусики, – произнёс он с лёгким нажимом на последнее слово, словно пробуя его на вкус, словно смакуя момент, зная, как оно прозвучит, как отзовётся в её сознании, как отпечатается на коже.
Лена не сразу осознала, что он сказал, не сразу позволила себе поверить, что эти слова действительно прозвучали, потому что даже среди всех вариантов, которые она перебирала в голове, ожидая, что в этом доме может случиться что угодно, это оказалось чем—то иным, чем—то настолько хищным в своей обыденности, что её тело мгновенно отреагировало, будто на удар, сжимая мышцы, загоняя кровь в виски, лишая возможность сделать хоть одно лишнее движение.
Она чувствовала его взгляд, чувствовала, как он не торопится отвести глаза, как он не боится, не скрывается, не делает вид, что сказал это случайно, напротив, он смакует её реакцию, медленно, выжидая, давая ей время, позволяя прожить этот момент с полной осознанностью, не отрываясь от неё даже тогда, когда подносит вилку ко рту, как ни в чём не бывало, будто продолжая разговор о чём—то обыденном.
– Белые, – добавляет он чуть тише, чуть мягче, словно просто замечает деталь, словно не говорит ничего особенного, и эта будничность, эта подчеркнутая лёгкость, от которой некуда деться, делает ситуацию ещё более удушающей.
Лена не двигалась, чувствуя, как в груди поднимается медленная, глухая волна то ли отвращения, то ли паники, но она не дала ей прорваться, не дала ни малейшей возможности выдать себя, зная, что это и есть та игра, в которую он втягивает её, тот момент, который он ждал, тот эпизод, в котором он уже контролирует всё, даже её дыхание.
Леонид действительно ждал. Он наклонил голову, продолжая разглядывать её так, как смотрят не на человека, а на объект, на красивую вещь, которая оказалась в нужное время в нужном месте, в ситуации, где протест становится чем—то ненужным, чем—то бесполезным, чем—то, что даже не требует подавления, потому что не имеет никакого смысла.
Лена сглотнула, но он заметил это, и уголки его губ дрогнули в короткой усмешке, такой же спокойной, как и всё остальное.
– А тебе идёт этот цвет, – произнёс он уже тише, чуть откинувшись назад, позволяя словам заскользить по воздуху, растворяясь в напряжённой тишине комнаты, оседая в пространстве так, чтобы никуда не исчезнуть, чтобы остаться, застрять внутри, в голове, в теле, в коже.
Она не ответила, потому что не знала, как можно ответить на это, не знала, что именно он хочет услышать, да и был ли в этом вопрос, было ли в этом что—то, на что нужно реагировать.
Её пальцы сжались на коленях, но она знала, что он видит это, что он замечает каждую мелочь, каждое движение, даже самое незаметное. Даже то, что ещё не родилось в её теле, но уже готово было выдать её.
Леонид улыбался и ждал.
Он откинулся на спинку стула, легко проведя ладонью по скатерти, будто стирая невидимую крошку, хотя стол оставался безупречно чистым, как и всё вокруг него, и в этом движении было что—то механическое, даже выверенное, словно он проверял не чистоту поверхности, а саму её фактуру, прочность, устойчивость, так же, как проверял сейчас Лену, не давая ей даже возможности осознать это полностью.
– Николай скоро вернётся, – произнёс он, словно между делом, не поднимая на неё взгляда, как будто этот факт не имел большого значения, просто очередное звено в цепи событий, которая уже давно выстроена и не требует дополнительных пояснений.
Лена не сразу поняла, что он говорит о сыне, а когда поняла, почему—то не почувствовала ничего, кроме лёгкого холода, пробежавшего по позвоночнику, как если бы внутри неё включился защитный механизм, заранее отвергающий всю информацию, которая может оказаться важной.
– Он привык к независимости, но семья есть семья, – добавил Леонид, и в голосе его прозвучала лёгкая насмешка, едва уловимая, но от этого ещё более ощутимая, потому что не было в этих словах никакой привязанности, никакого тепла, даже намёка на ту самую связь, которая должна была бы быть между отцом и сыном.
Он не говорил о нём как о человеке, к которому можно испытывать чувства, он говорил так, будто Николай – просто часть структуры, один из элементов, который должен занять нужное место, но, если не займёт, не будет особенной проблемы.
Лена почувствовала, как внутри всё сжимается, не от этих слов, не от интонации, а от самого способа, которым он упоминал своего сына, от этой безразличной, почти ленивой небрежности, скрывающей что—то большее, что—то, что она ещё не могла назвать, но что уже повисло в воздухе, заставляя её задуматься, какая роль ей в этом всём отведена.
– Ты встретишься с ним, – произнёс Леонид после короткой паузы, наконец посмотрев на неё, задержав взгляд чуть дольше, чем это было нужно, но не настолько долго, чтобы можно было назвать это пристальным разглядыванием.
Он говорил просто, без нажима, но в его голосе уже чувствовался тот тон, которым не принято задавать вопросы, а только констатировать факты, причём не подлежащие обсуждению.
Лена кивнула, но не была уверена, что этого от неё ждали, потому что Леонид уже снова смотрел в сторону, будто этот разговор был ему не так уж и важен, будто уже через секунду он мог бы полностью его забыть.
– Молодой, самостоятельный, с характером, – продолжил он, словно создавая портрет, но в интонации чувствовалось что—то чуть снисходительное, лёгкий налёт терпеливого пренебрежения, с каким говорят о тех, кого приходится терпеть.
Она не знала, что ответить на это.
Всё, что он говорил, звучало ровно, размеренно, без излишней вовлечённости, но за этой отстранённостью скрывалось что—то большее, что—то, что он не проговаривал, но что ощущалось в каждом слове, в каждой паузе, в каждом его движении, и Лена понимала: любое слово, сказанное им, имеет смысл, каждое замечание – это не просто случайность, а что—то, что он вплетает в разговор с определённой целью.
Она вдруг подумала, что это была не просто беседа, не просто ужин – это было что—то другое, что—то, в чём он расставлял невидимые ловушки, давая ей возможность ошибиться, не позволяя заметить, куда именно он её ведёт.
Он делал это спокойно, без спешки, без явного давления, но от этого было только хуже.
– Ты быстро освоишься здесь, – сказал он снова, и, хотя слова его звучали почти дружелюбно, в них уже не было ни капли дружелюбия.
Лена заметила, как он легко приподнял уголки губ, но это не была улыбка, это было просто движение, просто напоминание о том, что он наблюдает, что он знает больше, чем говорит, что он уже видит её насквозь, даже если она сама ещё не понимает, что именно он разглядел.
Она не ответила, а он позволил паузе зависнуть в воздухе, дать ей возможность почувствовать её вес, ощутить, как под этой тяжестью начинает что—то медленно трескаться, но затем резко встал, двинулся уверенно, без суеты, без объяснений, будто поставил в этом разговоре точку, не дожидаясь, пока она успеет понять, что разговор вообще закончился.
Лена вздрогнула от неожиданности, не из—за самого движения, а из—за того, как он это сделал, как будто дал понять, что всё, что здесь происходит, контролирует только он.
Она ещё не знала, что этот ужин был не просто ужином, но уже начинала что—то чувствовать.
Лене выделили просторную комнату на втором этаже, только, войдя внутрь, она почувствовала не облегчение, а странное, давящее ощущение пустоты, словно переступила порог стерильной коробки, созданной для удобства, но лишённой всякого намёка на жизнь. Всё здесь выглядело идеально, безукоризненно чисто, будто пространство было законсервировано в ожидании её появления, но в этом порядке ощущалось что—то неживое, что—то, что заставило её сразу же замереть, не торопясь переступать дальше, словно подсознательно осознавая, что этот безупречный порядок – не для неё.
Обстановка была дорогой, выверенной до мелочей: просторная кровать с тёмным изголовьем, гладкое покрывало без единой складки, белоснежные простыни, пугающе свежие, как в отеле. Шкаф, комод, письменный стол, кресло у окна – всё безукоризненно ровное, без следов времени, без деталей, которые могли бы сказать хоть что—то о человеке, живущем здесь. Но в том—то и дело – здесь никто не жил. Здесь не было книг, фотографий, мелочей, которые могли бы сделать комнату личной, её собственной. Всё было чужим, холодным, будто принадлежало не человеку, а некоему порядку, который никто не осмеливался нарушить.
Она шагнула вперёд, осторожно провела ладонью по гладкой деревянной поверхности комода, чувствуя, как пальцы скользят по нему, не находя ни единого выступа, ни одной неровности, будто даже воздух в этом месте был вычищен от всего, что могло бы привнести хоть каплю беспорядка. В этом доме всё было подчинено правилам, и она это уже чувствовала, даже если ещё не понимала всей глубины этого ощущения.
Запертая клетка может быть просторной.
Лена глубоко вдохнула, пытаясь сбросить нарастающее чувство тревоги, но не получилось – оно прочно засело в груди, липким сгустком осело под рёбрами, не позволяя расслабиться, даже когда она сбросила с плеч пальто и подошла к двери в ванную, решив хотя бы немного избавиться от тяжести, накопившейся за день. Вода всегда помогала – горячая, проникающая в кожу, смывающая напряжение вместе с тонким слоем дорожной пыли.
Она закрыла за собой дверь, включила свет, моргнула, привыкая к яркости. Ванная тоже была идеальной – просторной, выверенной, с выложенными мрамором стенами, с белоснежной раковиной, где не было ни следа капель, ни отпечатков чьих—то рук, даже зеркала казались новыми, будто их только что заменили. В воздухе не ощущалось ни мыла, ни шампуня, ни ароматов, которые делают пространство обжитым, привычным. Здесь не было ни женских духов, ни влажных полотенец, ни кремов, ни косметики – ничего, что могло бы намекнуть на присутствие человека.
Она включила воду, провела пальцами под тонкой горячей струёй, задержалась, проверяя температуру, потом медленно стянула с себя одежду, чувствуя, как с каждым движением становится чуть легче, как тело начинает понемногу расслабляться, принимая жар воды, обволакивающий её плотным паром, стирающий следы долгой дороги, накопленного напряжения, гнетущего ощущения неизвестности.
Но даже в этой расслабленности не было настоящего покоя. Она чувствовала, что кто—то смотрит.
Сначала это было просто смутное ощущение, отголосок тревоги, к которой она не могла найти причины, лёгкое покалывание в позвоночнике, от которого хотелось оглянуться, проверить, убедиться, что вокруг никого нет. Но даже когда она заставила себя успокоиться, даже когда закрыла глаза, подставляя лицо под струю воды, в голове не исчезло это ощущение присутствия – холодное, липкое, тяжёлое, проникающее в кожу, в мышцы, в само дыхание.
И оно было реальным. Леонид действительно наблюдал.
Он сидел в своём кабинете, в полумраке, держа в руках стакан с виски, но уже забыв о нём, потому что на экране перед ним разворачивалось зрелище, от которого невозможно было оторваться. Камера, встроенная в угол ванной, незаметная, скрытая, передавала каждый её жест, каждое движение – как она наклоняется под воду, как откидывает волосы назад, как руки скользят по плечам, по животу, по бёдрам, смывая следы дня, не подозревая, что этот процесс стал чьим—то развлечением.
Он не торопился.
Не пытался скрывать своё наслаждение, не отводил взгляда, не переключал кадр – наблюдение было частью удовольствия, его особой формы власти, его умением раздвигать границы, пока человек не осознаёт, что уже давно находится внутри его игры. Ему нравилось изучать, нравилось видеть, как постепенно исчезает напряжение, как мышцы расслабляются под водой, как её движения становятся менее осознанными, более естественными, а значит – уязвимыми.
Он видел её беззащитность, но не ту, что проявляется в страхе, а более тонкую, более интересную – ту, которая создаётся в моменты, когда человек остаётся с самим собой, думая, что его никто не видит.
Лена даже не подозревала, что уже принадлежит ему.
Когда она наконец выключила воду, стряхнула с рук капли, провела ладонью по зеркалу, размазывая пар, на мгновение ей показалось, что в отражении кто—то есть, что за её спиной мелькнула тень, но когда она резко повернулась, сердце ударило в рёбра, а в ванной было пусто, только гулко капала вода с кончиков её волос, стекала по обнажённым плечам, скользила вниз.
Она быстро обернулась в полотенце и вышла в комнату, но чувство тревоги не рассеялось. Тишина здесь была слишком глубокая, слишком стерильная, как и сама комната, где всё оставалось таким же идеальным, таким же ровным, будто её присутствие ничего не изменило, будто она здесь ничего не значила, не оставила следа, не сделала ни единой царапины на этом порядке.
Она посмотрела на кровать, на ровно заправленные простыни, на темноту за окном, на свою сумку, стоящую у стены, единственную вещь в этом доме, которая принадлежала ей.
Хотелось натянуть одежду, хотелось открыть окно, впустить хоть немного уличного шума, но даже это казалось неправильным, словно любое действие будет нарушением, вторжением в чужие правила.
Она легла в постель, но не смогла уснуть.
С каждым мгновением осознание того, что её жизнь больше не принадлежит ей, становилось всё отчётливее.