Алексей Небоходов
Лея Салье
Глава 6
Лена проснулась ночью, но пробуждение не дало ни облегчения, ни ясности. Вместо этого оно принесло с собой новую волну отчаяния, более тяжёлую, чем та, что накрыла её вечером. В темноте комнаты не было утешения – только осознание неизбежности, только тягучее ощущение собственной беспомощности. Темнота комнаты была вязкой, чужой, холодной. Воздух стоял неподвижно, тяжело, словно густая, удушающая пелена, скрадывающая звуки. Она не сразу поняла, где находится, не сразу вспомнила, кем теперь стала. Но тело помнило. Оно знало.
Она лежала неподвижно, глядя в потолок, где тусклый свет луны пробивался сквозь неплотно сдвинутые шторы, вырисовывая на белой поверхности размытые пятна теней. Тонкие полосы света, дрожащие от движения ветвей за окном, казались рваными шрамами. Лена медленно провела рукой по простыне, как будто проверяя: всё ли с ней на месте? Казалось бы, всё. Но ощущение целостности пропало.
Безопасности больше не существовало. Ни за закрытой дверью, ни под этим потолком, ни где бы то ни было в этом доме. Даже в собственном теле она больше не была хозяйкой. Она думала, что потерять свободу – значит лишиться выбора, но теперь знала: это гораздо глубже. Это когда ты можешь двигаться, можешь дышать, но каждое движение и каждый вдох уже не твои. Это когда внутри тебя кто—то вырезает куски, вытравливает волю, оставляя только форму, оболочку, сосуд, предназначенный для чужих желаний.
Лена глубоко вдохнула, но воздух обжёг горло, словно внутри него была пыль, давно осевшая на мёртвых вещах. Она попыталась отвлечься, заглушить эти мысли, вспомнив что—то хорошее.
Детство было совсем другим. Она помнила солнечные дни, когда бегала босиком по горячему асфальту, когда ещё верила, что жизнь устроена справедливо. Помнила утреннюю прохладу в доме, запах свежего хлеба, звучавшее по радио что—то весёлое, беззаботное. Помнила голос матери, который тогда не был ещё таким уставшим, таким озлобленным.
Рома – первая любовь. Темноволосый, смешливый, чуть небрежный, с цепким взглядом и лёгкостью в походке. Он целовал её, когда никто не видел, шептал, что она особенная, что у них всё получится. Ей нравилось это ощущение – быть особенной. Она хотела верить, что он честен, что в его словах есть больше, чем просто мгновение.
Но однажды она увидела его с другой. Поняла всё без слов. Тогда впервые появилось это чувство – когда внутри тебя что—то крошится, рассыпается, а ты стоишь и не можешь даже пошевелиться, потому что осознаёшь: тебя больше нет, есть только боль.
После этого она поклялась, что больше не будет верить слепо.
Она росла, смотрела на жизнь и понимала, что в Бряльске нет для неё будущего. Этот город – как болото, которое медленно, но неумолимо засасывает. Здесь девочки мечтали о свадьбе как о спасении, но потом их мечты обрастали пеленками, бытовыми заботами и усталостью, которая стирала из глаз даже воспоминания о юности. Она не хотела так. Она хотела большего.
Петь. Она мечтала стоять на сцене, петь так, чтобы голос заполнял пространство, чтобы тысячи людей замирали, слушая её. Хотела, чтобы её имя знали, чтобы люди приходили на концерты не потому, что некуда пойти, а потому, что без её песен им чего—то не хватает.
Хотела любви. Не той, что разбивается о быт, а той, что возвышает, делает тебя частью чего—то большего. Хотела верного мужа, хотела семью, детей. Но жизнь пошла иначе.
Девушка снова вернулась в реальность, с силой зажмурив глаза, стараясь прогнать образы, которые сами собой всплывали в сознании. Лена дёрнулась, будто от удара. Её пальцы сами сжались в простыню, тело напряглось. Документы. Подписи. Даты. Обречённость, с которой она смотрела на эти страницы, понимая, что выхода нет.
Голос Леонида – ровный, безразличный, страшный именно своей хладнокровностью:
– Теперь ты полностью зависишь от меня.
Она могла закрыть глаза, могла заткнуть уши, могла уйти в свои воспоминания, но от этой фразы не спрятаться. Лена перевернулась на бок, обхватила себя руками, стараясь хоть так почувствовать какую—то защиту, хоть что—то своё. Ничего своего у неё больше не было.
В это время в другой комнате Леонид не спал. Он лежал в полумраке, вдыхая запах ночи, власти и собственной победы. Его кровь кипела от восторга. Он знал, что Лена сейчас не спит, что страх разрывает её изнутри, что каждое мгновение этой ночи выжигало из неё остатки прежнего "я". И это было прекрасно. Он любил этот процесс – как тщательно и методично ломаются люди, как их сопротивление превращается в беспомощный лепет, в покорность, в мёртвую тишину.
Он думал о ней. О том, как скоро она перестанет быть собой, как её мысли начнут звучать его голосом, как любое движение её тела станет откликом на его желания. Она была сырьём, которое он формовал, скульптурой, вырезанной из страха и подчинения. Пока в ней ещё теплилась боль, ещё оставалось сопротивление, но он знал – это ненадолго. Боль превращала людей в тряпичных кукол, делала их мягкими, податливыми.
Он прикрыл глаза, ощущая во рту сухой, горячий привкус охотничьего возбуждения. Лена уже перешагнула черту: её воля истекала кровью. Она ещё этого не поняла, но ему было некуда спешить. Он будет смотреть, как она гаснет, шаг за шагом, как тонет в его руках. Это было неизбежно. И это было восхитительно.
Утро пришло слишком быстро. Лена не запомнила, как уснула, но пробуждение было резким, болезненным, словно кто—то вытолкнул её из сна обратно в реальность, в холодную, безжалостную темноту. Тело ломило, мышцы ныли, словно она всю ночь бежала от чего—то, что неизбежно догнало её. В горле першило, дыхание было прерывистым, а разум, вновь вынырнувший из зыбкого забытья, отчаянно пытался убедить её, что ничего не изменилось. Но тело помнило всё. Воспоминания о ночи всплывали в сознании, болезненные, гнетущие, не позволяя спрятаться в иллюзии. "Проснулась снова? Значит, это правда. Это не сон."
Она не сразу осознала, что именно её разбудило. Тишина? Или, наоборот, едва слышные звуки – ритмичный стук ложечки о фарфор, шелест страниц, негромкий выдох, едва различимый среди шорохов утреннего дома? Запах кофе проникал в комнату, густой, терпкий, вяжущий, вплетающийся в аромат свежеиспечённого хлеба. Всё было таким привычным, будто ничего не произошло.
Но что—то произошло. Что—то необратимое, выжженное в её памяти, вжимающееся в плоть, отравляющее каждый вдох. Она не могла этого объяснить словами, но чувствовала – это было там, глубоко внутри, на самом дне, где раньше прятались мечты и надежды.
Она знала это каждой клеткой своего тела. Каждая мышца, каждая кость помнила, как вчерашний день разорвал её реальность на куски. И теперь она лежала, словно разбитая кукла, пытаясь осознать: где начинается этот новый мир, в котором она больше не принадлежит себе?
Лена лежала, не шевелясь, пытаясь оттянуть момент, когда придётся встать, одеться, спуститься вниз. Это утро казалось ей тонкой нитью, связывающей прошлое и настоящее, но она уже слышала, как эта нить натягивается, трещит, готовая порваться.
Она не могла не пойти. Поднялась медленно, с трудом. Казалось, что её собственное тело принадлежит кому—то другому, что оно уже не слушается её так, как прежде. Платье сидело на ней неуютно, его ткань будто прилипала к коже, оставляя ощущение чуждости, ненужности. Когда она спустилась вниз, её встретил знакомый звук – лёгкий стук ногтя по керамике чашки.
Леонид уже был за столом.
Он выглядел безупречно, словно только что вышел из другого, лучшего мира. Светлая рубашка, закатанные рукава, запястье с дорогими часами – всё, как всегда. Он лениво водил пальцем по краю чашки, а взгляд его скользнул по ней без спешки, едва заметно, но этого было достаточно. Достаточно, чтобы Лена почувствовала, как в груди неприятно сжалось, как дрогнули пальцы, как невидимые нити ещё крепче затянулись вокруг её горла.
Ни одной эмоции на его лице. Ни тени того, что случилось ночью.
– Садись.
Он произнёс это не приказом, но и не просьбой. Это было так, будто её присутствие здесь никогда не обсуждалось, будто она всегда сидела за этим столом.
Лена подчинилась. Стол был накрыт идеально, каждый предмет находился на своём месте. Ломтики сыра разложены ровными рядами, хлеб аккуратно нарезан, чашка с кофе стояла напротив неё: тёмная поверхность напитка отражала свет люстры. Всё выглядело безупречно, механически правильно.
Она взяла вилку, но едва заметное движение Леонида заставило её напрячься. Он даже не посмотрел в её сторону, не сделал ничего особенного – но Лена почувствовала это кожей, почувствовала, как её движения тут же стали осторожнее, медленнее.
Он контролировал всё – от того, как она сидит, до мельчайших движений её рук. Любой жест, даже способ, которым она держит приборы, попадает под его пристальное внимание. Её пальцы дрогнули, когда она взяла вилку, внезапно осознав, как тяжела она в её ладони, словно превратилась в инструмент чужой воли.
Леонид ел медленно, с удовольствием. Казалось, он смакует не только еду, но и само утро, свою власть над моментом. Он никуда не спешил, никуда не торопился, а Лена сидела перед ним, напряжённая, с застывшим в груди дыханием.
А потом он заговорил.
– Сегодня у меня дома будет торжественный ужин. Ты должна присутствовать.
Голос его прозвучал лениво, почти рассеянно, словно речь шла о чём—то обыденном, не стоящем внимания. Но от этих слов в груди Лены стало пусто, как будто кто—то выдрал из неё всё тепло разом.
Она не сразу поняла смысл сказанного.
– Сделай всё, чтобы они остались довольны.
Девушка почувствовала, как что—то острое царапнуло её изнутри. Вилка качнулась в пальцах, и только усилием воли она удержала её.
Она не осмелилась спросить, кто эти люди, не позволила себе даже шёпотом задать вопрос. В её сознании пульсировало лишь одно: не говорить, не проявлять сомнений, не выдавать свою растерянность. Горло сжалось, словно пересохшее от жажды, и каждый вдох давался с трудом. Она чувствовала его взгляд – оценивающий, насмешливый, словно он ждал её реакции, её попытки хоть как—то сопротивляться, но знал: она не посмеет.
Леонид наблюдал за ней так, словно разглядывал что—то забавное. Её беспомощность, её реакцию. В этом взгляде не было раздражения, не было злости – только тихая, давящая насмешка.
Он сделал глоток кофе, неторопливо, с удовольствием.
– Кстати, – он улыбнулся краем губ, – я знаю, что ты хотела стать певицей.
Воздух в комнате словно загустел.
– Ты мечтала петь, верно? Петь так, чтобы тебя слушали тысячи? – его голос был тягучим, медленным, обволакивающим.
Лена кивнула, но это движение было пустым, механическим, словно тело само приняло решение, в котором не участвовал разум. Горло сжалось, пересохло, и она даже не пыталась сглотнуть – казалось, это только усилит ощущение беспомощности.
– Я могу помочь тебе с этим, – произнёс он с ленивой небрежностью, будто речь шла о чём—то незначительном. Будничный тон его голоса противоречил смыслу сказанного, и от этого внутри всё похолодело.
Она не ответила. Не позволила себе ни слова, ни вопроса, ни малейшего проявления любопытства, а лишь крепче сжала пальцы, впиваясь ногтями в край стола, будто пытаясь зацепиться за реальность, которая ускользала сквозь её пальцы.
Тишина становилась всё гуще. Она слышала, как в комнате ровно, без спешки, отсчитывали секунды часы, и этот размеренный звук раздражал, потому что не соответствовал её внутреннему хаосу.
Вечером к Леониду пришли гости. В просторной гостиной, наполненной мягким светом дорогих ламп, разливалось вино, звучали размеренные голоса. Мужчины в идеально сшитых костюмах, с холодными, оценивающими взглядами, вели разговоры о деньгах, политике, недвижимости, о власти, которая всегда остаётся в руках немногих. Они были расслаблены, уверены в себе: их смех был сдержанным, улыбки – тонкими, почти незаметными.
Лена вышла из своей комнаты, словно шагнула на сцену. Платье, которое выбрал для неё Леонид, подчёркивало её хрупкость, беззащитность, превращая её в экспонат. Оно сидело на ней идеально, слишком идеально – каждый изгиб, каждое движение подчёркивалось мягкой тканью, словно она была частью тщательно продуманного декора.
Она остановилась у стены, не зная, куда себя деть. Сделать шаг вперёд? Назад? Исчезнуть? Но исчезнуть было невозможно.
Леонид оторвался от разговора и, небрежно указав на свободное место рядом с ним, произнёс:
– Присаживайся, Лена.
Она подчинилась, стараясь двигаться плавно, бесшумно, будто если её не услышат, то и не заметят. Но она чувствовала – каждое движение не осталось без внимания.
Леонид, с ленивой улыбкой, провёл пальцами по ножке бокала и произнёс негромко, но отчётливо:
– Господа, позвольте представить вам хозяйку стола.
Он произнёс это так, будто это было чем—то само собой разумеющимся. Будто это звание принадлежало ей по праву.
Гости не выразили удивления. Они даже не посмотрели на неё открыто, но Лена чувствовала – за тонкими усмешками, за ленивыми кивками скрывалось что—то ещё. Что—то, что делало воздух вязким, заставляло её кожу покалывать от внутренних мурашек.
Она слышала, как кто—то негромко хмыкнул, кто—то медленно поставил бокал на стол, кто—то, не торопясь, откинулся на спинку кресла.
– Вы давно в Москве? – внезапно спросил мужчина, сидящий напротив. Он говорил медленно, спокойно, словно проверял свой голос.
Лена посмотрела на него, встретившись с его взглядом. Глаза говорившего были тёмные, тяжёлые.
– Нет, недавно.
– И как вам здесь?
Она знала, что этот вопрос ничего не значил. Это был не интерес – это было что—то другое.
– Привыкаю, – коротко ответила она.
Мужчина улыбнулся.
– Это правильно. Здесь лучше привыкнуть побыстрее.
Леонид наслаждался вином, слушал разговоры, не спешил. Он позволял ей сидеть здесь, среди них, позволял привыкнуть к этой атмосфере, к этим взглядам.
А потом, так же непринуждённо, как обсуждали биржевые сделки, он произнёс:
– Разденься.
Слово прозвучало спокойно, буднично, как нечто само собой разумеющееся. Она застыла.
Гости не изменили выражений лиц, не прервали разговора. Их темы оставались всё те же – недвижимость, инвестиции, рынок.
Но Лена чувствовала их взгляды. Видела, как уголки губ некоторых чуть дрогнули, как кто—то сделал неспешный глоток вина, как кто—то склонился ближе к соседу, будто предвкушая продолжение вечера.
Она хотела поверить, что ослышалась. Но Леонид, смеясь, пояснил:
– Хорошая хозяйка стола должна быть его украшением. В полном смысле.
Он посмотрел на неё так же спокойно, чуть склонив голову.
– Вы ведь согласны, господа?
Один из мужчин пожал плечами:
– Звучит логично.
Другой, не глядя на Лену, сделал глоток вина и тихо усмехнулся.
– Я жду.
Внутри всё кричало, разрываясь в панике, но тело подчинилось. Оно больше не принадлежало ей – оно подчинялось голосу, взгляду, самому пространству, в котором не осталось ничего, кроме холода и чужой воли.
Дрожа, Лена коснулась пальцами ткани платья. Руки её плохо слушались, были неловкими, словно запястья кто—то крепко сжимал, мешая сделать хотя бы одно движение.
Она сопротивлялась каждой частицей своего существа, и, хотя внутренний голос кричал, умоляя остановиться, но тело уже подчинилось. Это было не её решение, не её выбор – лишь холодная, неизбежная данность. Её пальцы дрожали, но продолжали двигаться, подчиняясь чужой воле.
Ткань медленно скользнула вниз, соскользнув с плеч, с дрожащих ключиц. Падение было беззвучным, но для неё оно гремело внутри, будто рушилась стена, за которой она ещё пряталась.
Платье упало к ногам, грудь сжалась от ужаса.
Она чувствовала, как взгляд Леонида скользнул по ней, лениво, оценивающе, но сам он даже не шевельнулся.
Леонид ничего не говорил. Он ждал.
Она поняла это, когда пальцы сами коснулись лифчика. Руки продолжали двигаться, совершая механические, нереальные движения. В голове было пусто, там не осталось мыслей, только звон, глухой, нарастающий.
Лифчик упал, а затем кружевные трусики.
Они медленно сползли вниз, став ещё одним символом её безысходности, растворяясь в тени, словно ненужные, забытые вещи. Воздух в комнате загустел, пропитавшись ожиданием, словно сама тишина наблюдала за ней. Ни один голос не прорезал эту пустоту – только слабый шелест ткани по полу. Было слишком тихо, болезненно тихо, и в этом молчании скрывалось что—то чудовищное.
Только негромкий стук приборов о тарелки, чей—то медленный вдох, лёгкий скрип стула. Кто—то положил нож на край тарелки, а кто—то продолжил неторопливо резать мясо.
Никто не смотрел прямо, но она чувствовала – её разглядывали.
Леонид поднял бокал, сделал медленный, размеренный глоток, будто наслаждался вином, будто не видел, что она стоит перед ними, голая, замершая, выжатая изнутри.
Он медленно поставил бокал обратно на стол, словно смакуя последние мгновения перед неизбежным. Его движение было спокойным, выверенным, почти небрежным. Затем он кивнул, давая знак, не требующий пояснений.
– Освободи стол.
Лена моргнула, её взгляд метался, но смысл сказанного не сразу дошёл до сознания. Освободить? Что? Её разум, оцепеневший от страха, цеплялся за абсурдность этого приказа. Стол?
Пальцы дёрнулись, но подчинились. Она шагнула ближе, отодвигая тарелки, осторожно, почти ласково, как если бы боялась потревожить сервировку.
Гулкий звук стекла, столкнувшегося с холодным мрамором, прорезал тишину, словно невидимый удар. Он отозвался эхом, растёкся по комнате, заполнив её напряжённым ожиданием. Лена чувствовала, как всё вокруг будто застыло, замедлившись, словно время подчинилось чужой воле.
Каждое движение давалось с трудом. Она передвигала бокалы осторожно, будто оттягивая неизбежное, и в то же время понимая – отсрочка невозможна. Пальцы дрожали, дыхание сбивалось, горло сжималось от страха, который сковывал тело, делая его чужим.
– Ляг.
Слово прозвучало буднично, но именно эта будничность пугала сильнее всего. Лена медленно, механически, подчинилась, опускаясь на ледяную поверхность, чувствуя, как холод стекла пронзает её кожу, лишая последнего остатка тепла.
Леонид лениво повёл рукой, привлекая внимание слуги, и с лёгкой усмешкой произнёс:
– Подавайте на неё.
Слуга не удивился, не изменился в лице – он просто кивнул, словно принял приказ, который уже не требовал пояснений.
Лена почувствовала движение. Сначала это был всего лишь лёгкий шорох ткани, скольжение фарфора по мрамору стола. А потом – вес.
Горячая тарелка с мясом коснулась её живота. Жар от блюда пробежался по коже, прожигая её тонким, глухим, ноющим теплом. Ещё одна тарелка – на ноги. Затем следующая – на плечо.
Её больше не воспринимали как человека, как личность с желаниями и чувствами. Она превратилась в предмет, в неподвижную часть обстановки, не более значимую, чем мраморный стол или хрустальные бокалы. Её тело теперь служило поверхностью, на которой раскладывали блюда, инструментом для чужого развлечения. Она – поднос, безмолвный, покорный, без права на сопротивление.
Её дыхание стало неглубоким, негласная борьба внутри заставила сердце колотиться так громко, что казалось, этот звук наполняет всю комнату. Она боялась пошевелиться – не из страха перед Леонидом, не из—за стыда, а потому, что любое движение могло сдвинуть тарелки, разлить еду, сделать её ещё более жалкой.
Но мужчины за столом не замечали её борьбы. Они продолжали разговор – о контрактах, сделках, чьих—то неудачных вложениях. Один из них лениво пошевелил вилку, нарезая кусок мяса, и бросил шутку:
– Вот это сервис.
Смех был коротким, сдержанным, как в хорошем ресторане, когда официант слишком угодлив. Для них это не было отклонением от нормы.
Один из гостей потянулся за салатом, небрежно набрал ложку овощей, но неловкий жест обернулся неожиданностью – часть содержимого соскользнула и упала ей прямо на грудь, оставляя на коже влажный, липкий след.
Она вздрогнула, но не от боли – это было что—то глубже, острее, как будто само её существование вдруг стало ещё более незначительным. Соус медленно стекал вниз, оставляя на коже ощущение липкости и холода, как метка, которую невозможно стереть.
Леонид засмеялся, его смех прозвучал легко, почти безразлично, словно происходящее было лишь случайной, забавной деталью вечера.
– Аккуратнее, – лениво бросил он гостю, не скрывая веселья. – Слизывать не дам.
В ответ раздался громкий смех. Мужчины смеялись открыто, с той лёгкостью, с какой обсуждали до этого стоимость земли и проценты по кредитам, словно в этом не было ничего особенного, ничего, что стоило бы осмысления.
Лену затрясло. Её дыхание стало рваным, плечи содрогались от судорожных вдохов, но она не могла позволить себе рыдать вслух. Что—то сжимало её грудь изнутри, заполняло её, превращая в сгусток напряжения, которое вот—вот лопнет. Но она знала – это никого не волновало.
Рыдания рвались наружу, но она не могла даже позволить себе открыть рот. Слёзы жгли глаза, но не текли, застывая в их глубине, смешиваясь с безмолвным отчаянием. Её плечи содрогались от судорожных вдохов, каждый из которых отдавался тупой болью в груди, словно внутри всё сжалось в тугой узел, сдавливая её, не давая возможности вдохнуть полной грудью.
Мысли беспорядочно метались, пытаясь зацепиться за хоть что—то – за любую опору, за любой смысл. Но их не было. Она больше не принадлежала себе, не ощущала границ своего тела – оно стало ареной для чужой игры, предметом, которым пользовались. Как долго ещё? Как долго она сможет выдержать?
Она слышала шум тарелок, ощущала вес еды, прикосновения вилок и случайные касания чьих—то рук.
А Леонид смотрел.
Его глаза не выражали ни удовольствия, ни жестокости. В них было только любопытство – изучающее, холодное. Он смотрел, как далеко она готова зайти. Как долго она продержится.
Как долго она будет оставаться человеком?
Сможет ли она ещё считать себя человеком? Или это слово уже ничего не значит? Мысли растворялись в этой комнате, в весе тарелок на её коже, в насмешливых голосах, в холодных глазах, что изучали её с отстранённым любопытством. Где—то внутри остатки сознания пытались удержаться за себя, но с каждой секундой эта борьба казалась всё более бесполезной.
Когда всё закончилось, никто не обратил на неё внимания. Словно ничего и не произошло. Тарелки убирали с тем же безмолвным профессионализмом, с каким их ставили. Слуги двигались слаженно, убирая остатки еды, бокалы, приборы, но никто не смотрел на неё. Никто не замечал её. Она не существовала.
Леонид не торопился. Он медленно допивал своё вино, лениво перекатывая напиток на языке, будто в этот момент не существовало ничего важнее вкуса выдержанного алкоголя. Он не смотрел в её сторону. Не подавал виду, что она всё ещё здесь.
Она чувствовала себя пустотой, разорванным пространством, лишённым смысла и формы. Мир вокруг стал глухим, словно её существование больше не имело веса. Леонид, продолжая удерживать в руке бокал, не глядя на неё, лениво произнёс:
– Можешь идти.
Ни в голосе, ни в движениях не было ни приказа, ни насмешки, ни даже намёка на интерес. Он просто отпустил её, как ненужную вещь, которая больше не выполняет своей функции.
Лена не ответила. Она не могла. Слова потеряли смысл, растворились в этой комнате вместе с её волей. Осталась только механика тела, подчинившегося чужому решению. Она поднялась на ноги, но это движение казалось неправильным, чуждым. Её суставы протестовали, мышцы отказывались повиноваться, словно тело больше не верило, что может двигаться само.
Её тело было чужим, точно не принадлежало ей больше. Каждое движение давалось с трудом, словно она была не живым существом, а сломанной куклой, которая каким—то чудом ещё может двигаться.
Ноги дрожали, ступни плохо ощущали поверхность под собой, будто за эти часы они забыли, что такое ходить. Внутри стояла пустота – огромная, зияющая, поглощающая каждую мысль, каждое чувство.
Она с трудом оторвала ноги от пола, как будто что—то невидимое цеплялось за неё, удерживая на месте. Её движения были медленными, механическими, словно она двигалась под давлением чужой воли, без собственной силы и желания. Один шаг – он казался бесконечно долгим, чуждым, как если бы она только училась ходить заново. Затем ещё один. Каждый шаг был новым напоминанием о том, что внутри не осталось ничего.
Позади осталась комната, наполненная голосами, приглушённым смехом, звонким стеклом о мрамор. Всё это теперь не касалось её. Она уходила, но не была уверена, что когда—нибудь сможет уйти по—настоящему.
Только приглушённые голоса за спиной, звук стекла о мрамор, чей—то негромкий смех – всё это превратилось в гулкий, неясный шум, который больше не имел к ней никакого отношения.
Её сознание зависло где—то между реальностью и пустотой. Всё вокруг казалось размытым, несуществующим, будто она двигалась в мире, который перестал её замечать. Она не ощущала себя в этом пространстве, не чувствовала собственной значимости. Её не было здесь.
Она шла, не понимая, зачем. Просто двигалась вперёд, потому что ей сказали идти, потому что тело ещё следовало чужой команде, пока разум застрял где—то в той гостиной, в том холодном взгляде, в весе тарелок на её коже.
Её чувства были приглушены, словно завёрнуты в плотную пелену, через которую ничего не проникало. Она не ощущала боли, страха или гнева – только холодное, вязкое оцепенение. В этом состоянии не было ни мыслей, ни эмоций, лишь пустота, заполняющая каждую клетку её тела.
Когда мимо коридорного зеркала скользнуло её отражение, она замерла на мгновение, не сразу понимая, что это её собственное лицо. Чужие, безжизненные глаза, впалые скулы, осунувшиеся черты – всё это выглядело как маска, которую она никогда раньше не носила. В этих чертах не было ничего знакомого.
Но самое страшное заключалось в том, что это не вызывало удивления. Она знала – той Лены больше нет.
Бледное лицо, пустые глаза, впалые скулы, губы, дрожащие так, что она не сразу поняла, открыты они или сжаты. Тёмные тени под глазами делали её чужой, мёртвой. Это было не её лицо. Лена сделала ещё один шаг и поняла окончательно: её больше нет.
Та Лена, которая мечтала, надеялась, боролась – исчезла. Осталось только это тело, этот сосуд, эта оболочка, которая больше не принадлежала ей.
Она больше не чувствовала себя человеком, не осознавала себя частью чего—то живого, осмысленного. Мысли рассеивались, теряя чёткость, превращаясь в смутные обрывки, не имеющие начала и конца. Внутри не осталось ни боли, ни гнева, ни страха – лишь тишина, вязкая, всепоглощающая, тянущая её в пустоту.
Она не знала, что от неё осталось – сознание или лишь механическое движение вперёд. Раз за разом, шаг за шагом. Только звук её шагов, теряющийся в гулкой тишине, был свидетельством того, что она ещё идёт.
Когда Лена вошла в свою комнату, воздух внутри показался ей удушающе плотным, тяжёлым, наполненным давящей тишиной. Дверь за её спиной закрылась беззвучно, но это движение словно разорвало незримые путы, державшие её на грани оцепенения. Она сделала несколько шагов, но ноги ослабли, не выдержав напряжения последних часов, и она рухнула на колени.
Рыдания пришли внезапно, без предупреждения, вырываясь рваными, приглушёнными звуками. Она закрыла лицо руками, вдавливая пальцы в кожу, будто надеясь стереть с себя всё, что произошло. Но этого нельзя было стереть. Это было запечатлено в ней, впаяно в кости, в дыхание, в сознание.
Мысли разрывались между желанием исчезнуть и осознанием, что исчезнуть уже невозможно. Всё, что она когда—то думала о себе, всё, кем она была – это растворилось. У неё не осталось ни прошлого, ни будущего, лишь вязкое настоящее, наполненное страхом и отвращением к самой себе.
«Как это случилось? Как я оказалась здесь?» – думала она, но даже эти вопросы казались пустыми, бессмысленными. Ответов не существовало. В комнате, как и в её душе, была только тьма.