Алексей Небоходов
Не пойман – не тень
Глава 1
Глава 1
Я шёл по ночному городу, наслаждаясь пустотой. Улицы были моими. Тусклый свет фонарей выхватывал из темноты мокрый асфальт, отражался в витринах, преломлялся в лужах, создавая иллюзию множества зеркал, в которых я видел своё отражение – то реальное, которое скользило вдоль стен, и то призрачное, разбросанное осколками среди теней.
Воздух пах влажным бетоном, бензином и чем-то сладковатым – отдалённым ароматом ночного города, в котором переплелись выхлопные газы, дешёвый парфюм и тепло чьих-то окон. Я шёл легко, размеренно, словно бы двигался в ритме собственной уверенности, не думая, не напрягаясь, как будто улицы были декорацией, созданной специально для меня. В такие ночи казалось, что никто не существует, кроме меня. Остальные – лишь фон, размытые силуэты, чья значимость не больше, чем у листьев, запутавшихся в подворотнях.
И всё же что-то вызывало в груди лёгкое, холодящее возбуждение. Это было предвкушение. Алла даже не догадывалась, кто станет её последним гостем этой ночью. Она, наверное, лежит в кровати, прокручивает в голове мысли, возможно, улыбается своим секретам, не зная, что её время давно закончилось.
Я знал, как это будет. Она откроет дверь, чуть удивится. Не сразу поймёт. Затем, возможно, испугается. А потом наступит момент, когда её взгляд изменится – когда в глазах мелькнёт осознание. Это всегда был мой любимый момент. В нём было что-то чистое, не затронутое ложью. Ни один человек не умеет врать в момент осознания смерти.
Я шёл, наслаждаясь каждой секундой этого момента, ощущая, как город раскрывается передо мной, как улицы ведут меня туда, куда мне нужно, словно само пространство соглашается с неизбежностью этой ночи. Влажный воздух, приглушённый свет фонарей, редкие отголоски далёких шагов – всё это становилось частью ритуала, который уже не требовал размышлений. Движение было естественным, правильным, необходимым, словно само тело знало, куда идти и что должно произойти дальше.
Я много думал о Нём.
Точнее, думал ли я? Нет, это не размышления в привычном смысле слова. Скорее, это была привычка – как у человека, который долгое время следит за кем-то, изучает движения, предугадывает решения. Я знал Его слишком хорошо.
Он казался человеком, которого невозможно сломать. Всегда ровный голос, всегда уверенный взгляд, всегда правильные решения. Всё под контролем. Он мог стоять перед аудиторией, говорить с улыбкой, увлечённо рассказывать о структуре живых организмов, о механизмах эволюции, о том, как всё в природе подчинено строгим законам. Но я знал, что в глубине его разума нет гармонии, нет порядка.
Он просто очень долго учился изображать его.
Когда Он смотрел на людей, они не были для него личностями. Они были объектами. Исходными данными. Белковыми соединениями, несущими информацию. Как образцы в лаборатории. И в этом была Его главная слабость – Он слишком долго воспринимал окружающих как абстракцию. Даже те, кто казался Ему близкими, были для него не более чем удобными элементами в уравнении собственной жизни.
Жена для него была не человеком, а символом успеха, частью имиджа уважаемого интеллектуала, позволяющей выглядеть цельной личностью в глазах окружающих. Коллеги представляли собой лишь систему, необходимую для поддержания его положения, механизм, работающий по заданным правилам, в котором он мог лавировать, направляя потоки власти в свою пользу. Студенты же вовсе не имели для него ценности как личности, они были лишь сырьём, материалом для его экспериментов, случайными элементами, приходящими и уходящими, но никогда не имеющими значения в его уравнении.
Но я-то знал. Я знал, что под этой идеальной оболочкой всегда было что-то дрожащее, что-то, что Он пытался скрыть.
Он боялся. Боялся, что кто-то, кто сможет заглянуть чуть глубже, поймёт, насколько Он пуст, насколько вся его самоуверенность – лишь выученная роль, насколько его сила – лишь иллюзия, выстроенная на страхе разоблачения. Он боялся, что однажды кто-то ткнёт пальцем в его идеально созданный мир и одним словом разрушит всё, заставив его столкнуться с собственной ничтожностью. Боялся, что внезапно окажется не тем, кем старался быть, что его образ рассыплется, оставив после себя только зияющую пустоту.
Вы когда-нибудь видели человека, который смотрит в зеркало и не видит в нём ничего? Это было о Нём. Он строил свою жизнь, создавал образ, собирал вокруг себя все возможные подтверждения своего могущества – но если бы у него отобрали всё это, осталось бы пустое место. Он никогда не знал, кто Он без всего этого.
И это всегда забавляло меня.
Только я не пытался быть кем-то. Мне не нужны были оправдания, иллюзии, статус, власть. Я просто делал то, что хотел. Я просто жил так, как хотелось.
Иногда мне казалось, что Он ждал меня. Ждал, когда я возьму на себя ту часть, которую Он не мог себе позволить. Когда я сделаю то, что Он не осмеливался сделать сам. Мы играли в одну игру – только у нас были разные роли. Он создавал, я разрушал. Он притворялся, я был честен.
Даже в постели с женой он оставался актёром, разыгрывал спектакль, где каждое движение, каждый жест был выверен, не нес в себе ни страсти, ни искреннего желания, а лишь механическую необходимость соответствовать роли заботливого мужа. Его руки скользили по её телу так, будто он изучал текстуру кожи под микроскопом, не чувствуя её тепла, не испытывая настоящего влечения. Её стоны, её отклик – всё это было частью привычного ритуала, который он исполнял с методичностью учёного, измеряющего реакции лабораторного образца. Возможно, она даже верила, что он с ней, но я знал – в этот момент он был где-то далеко, погружён в расчёт, в мысленный анализ, в иллюзию того, кем должен быть. И всё же он боялся, что в один момент она заглянет в его глаза и увидит в них ровным счётом ничего.
А ещё он занимался любовью с Аллой, как с женой, но здесь он позволял себе куда больше, сбрасывая маску чопорного интеллектуала, показывая своё истинное лицо. Он наслаждался её покорностью, её страхом, её безропотным согласием выполнять всё, что он требовал. "Алюсик, сделай папочке хорошо, как он любит" – мурлыкал ей на ухо, впиваясь в её шею, вдыхая запах покорности, упиваясь собственной властью. Алла, как и другие, принимала эту игру, думала, что может контролировать ситуацию, но на самом деле её роль была строго отведена, и она не имела никакого значения, кроме как инструмент удовлетворения его самых тёмных и низменных желаний.
Он позволял себе с ней то, чего никогда не позволил бы с женой, доводил её до предела, изучая, как она ломается, как подстраивается под него, как теряет остатки собственного "я". Он испытывал от этого наслаждение, не как мужчина, а как палач, наслаждающийся тем, как жертва сама протягивает ему запястья для оков. В этом акте не было любви, не было настоящего желания – только ритуал, только демонстрация абсолютной власти, только маниакальное удовольствие от ощущения, что в этот момент он – единственный, кто решает, что будет дальше.
Но вот что интересно – кто из нас лучше? Он, лживый конструкт, искусно спрятанный под безупречно выглаженным костюмом, или я – не нуждающийся в оправданиях? Он долго строил себя, возводил свою личность, словно тщательно рассчитанную модель, где каждое движение, каждое слово и даже выражение лица имели точную цель. Но я знал, что, когда Он смотрел в зеркало, там отражалось не то, что видели остальные. Ему приходилось убеждать себя в собственной реальности, в том, что этот образ, созданный годами, действительно принадлежит ему.
И знал ли Он, что этот образ ненастоящий? Конечно, знал. Пусть и не признавался даже самому себе. Где-то глубоко, под слоями тщательно возведённой иллюзии, внутри Него росло осознание, что за всей этой выверенной оболочкой скрывается пустота.
Остановка перед дверью многоэтажного дома сопровождалась напряжённой тишиной. В этой части города словно вымерли звуки – исчезло привычное гудение машин, затихли голоса, даже ветер замер, опасаясь нарушить зыбкое равновесие. Свет фонарей дрожал, вырывая из тьмы куски пространства, прежде чем вновь провалиться в густую черноту. Казалось, кто-то, притаившись, наблюдает, не моргая, следит из-за оконных проёмов, из щелей между этажами, из самого воздуха.
Ручка подъездной двери встретилась с прохладной кожей, не встретив сопротивления, словно пространство уже решило – вход разрешён. Дверь поддалась слишком легко. Будто кто-то оставил её открытой. Или, может, этот дом давно привык впускать чужаков, растворяя их в своих бетонных недрах. Люди здесь запирали двери, но оставляли открытыми окна. Закрывали окна, но забывали, что тьма может просачиваться сквозь стены, а когда отводишь взгляд, она уже стоит за спиной. Они верили, что зло живёт где-то далеко, в чужих кошмарах, в новостях, но никогда не здесь, не за их собственной дверью.
Граница между улицей и подъездом исчезла, когда тело плавно скользнуло вперёд, словно преграды никогда не существовало.
Глухая духота подъезда накатила волной, пахнущей пыльным бетоном, затхлостью, старым никотином, но под этим таился ещё один запах, почти незаметный, но цепляющий на подсознательном уровне – что-то прелое, забытое, будто воздух хранил в себе остатки чьего-то сгнившего дыхания.
Подъём по лестнице происходил без спешки. Лестница, казалось, затягивала, ступени скрипели едва слышно, будто что-то в них ворочалось, следя за каждым шагом. Движение оставалось беззвучным, но ощущение присутствия не исчезало – дом уже знал, что гость здесь.
Этот дом не дремал, он жил, насторожённо затаившись, будто прислушивался к шагам, запоминая их, вбирая в себя каждое движение, словно размышляя, стоит ли впустить или сдержать за гранью своего безмолвного, но наполненного присутствием пространства.
Бетонные стены давили со всех сторон, скрывая в себе истории, которые лучше не вспоминать. Запах сырости пропитывал подъезд, вместе с ним – неощутимая, но гнетущая тяжесть. Будто здесь было слишком много чужих следов, слишком много голосов, заглушённых временем, но не исчезнувших. Они остались, растворившись в пятнах плесени, в сколах на стенах, в трещинах под ногами.
На нужном этаже дыхание замерло само собой, тело слилось с тревожной тишиной. Пространство застыло, не решаясь сделать следующий вдох. Внутри царило застывшее ожидание, словно само помещение затаилось, не решаясь нарушить эту мёртвую неподвижность.
Приглушённое жужжание холодильника, щелчки старой проводки, едва слышный скрип дома, словно в его кишках что-то медленно шевелилось. Кончики пальцев провели по косяку. Подушечки ощущали лишь гладкость дерева, но под слоем краски будто пульсировало что-то чуждое, тёплое, словно плотно утрамбованная плоть скрывалась под оболочкой обычного материала.
Не было толчка, не было преодоления. Просто шаг вперёд – и дверь перестала существовать, будто никогда не была создана, чтобы служить преградой. Никакого сопротивления, ни единого мгновения борьбы между внешним миром и тем, что скрывалось внутри.
Пространство приняло так же легко, как тьма принимает заблудшего, поглощая без остатка, без следа. Граница перехода стёрлась, воздух сам раздвинулся, уступая место. На мгновение показалось, что путь был предрешён, что переступить порог означало просто оказаться там, где всегда следовало быть. Может, двери и не существовало вовсе? Может, эта квартира, этот дом всегда знали, что этот момент наступит?
Она ещё не понимала, но уже чувствовала.
Тревога поселилась внутри неё задолго до этой ночи. Сначала это было что-то слабое, незначительное – всего лишь лёгкая тяжесть в груди, непривычное ощущение, которое можно было объяснить усталостью или недосыпом. Но с каждым часом оно разрасталось, превращаясь в удушающий комок, сдавливающий рёбра.
Лежала в кровати, ворочалась, натягивала на себя одеяло, потом сбрасывала, будто от этого могло стать легче. Кожа вспотела, но от холода внутри всё равно не спасало. Воздух в комнате стал вязким, неподъёмным, будто сгустился в невидимые сети, прилип к её телу, проник в лёгкие, не давая сделать нормальный вдох.
Она пыталась убедить себя, что всё в порядке.
Ничего не случилось. Дверь заперта, окна закрыты, телефон молчит. Но тело не верило этим фактам. Пальцы зябко перебирали простыню, в груди холодило, будто в глубине что-то высасывало тепло. Сердце било дробь, пульс скакал, и чем больше она старалась не думать об этом, тем отчётливее ощущала, как страх растекается по венам, проникает в мышцы, сковывает движения.
Она не хотела знать, не хотела признавать, но внутри уже зарождалось осознание, тихое и липкое, как сгусток тьмы, медленно растекающийся по сознанию. В воздухе витала чуждая, неприкаянная тишина, будто пространство вокруг неё было наполнено не только мраком, но и чьим-то присутствием, сдержанным, немым, но неоспоримо реальным. Она пыталась отмахнуться от этого чувства, гнала его прочь, но оно возвращалось, обволакивало, дышало ей в затылок. Она не знала, что я здесь. Но инстинкты подсказывали ей правду.
Женщины всегда чувствуют, когда рядом есть кто-то сильнее, когда рядом тот, кого нельзя контролировать. Этот инстинкт живёт в них с рождения. Они могут говорить, что всё под контролем, что им не страшно, но их тела выдают правду – дыхание становится поверхностным, голос дрожит, пальцы сжимаются в кулаки.
Она ворочалась, искала спасения в привычных мыслях. Работа. Завтрашний день. Кто-то из знакомых обещал позвонить, но не позвонил. Может, утром написать сообщение? Может, заказать что-то вкусное на завтрак?
Любая попытка сосредоточиться на чём-то другом заканчивалась провалом, как если бы её сознание било в закрытую дверь, не в силах найти выход. Каждое отвлечение длилось не больше мгновения, после чего страх тянул её обратно, возвращал в ту точку, где замирало дыхание, где мысли вязли в липком ощущении угрозы, не давая выбраться наружу.
Они ускользали, рушились, разбивались о неясное предчувствие, которое засело в голове, как назойливый гул. Каждый раз, когда она пыталась уйти в свои размышления, страх возвращал её назад – к этому моменту, к этой комнате, к ощущению чужого взгляда в темноте.
Она не видела ничего, но ощущение чужого взгляда впивалось в спину, заставляя мышцы напрягаться, а дыхание становилось отрывистым и нервным. Темнота комнаты больше не казалась пустой – она приобрела вес, сгустилась, став осязаемой, словно кто-то невидимый заполнил её своим присутствием, бесшумно стоя в углу, наблюдая, затаившись в ожидании.
Глухая тишина делала эти ощущения только сильнее. Чем дольше она лежала без движения, тем отчётливее слышала собственное дыхание, гул крови в ушах, слабый скрип кровати, когда меняла положение. В этом гуле, в этой абсолютной тишине, обретавшей неестественный вес, рождался страх – настоящий, животный, тянущий жилы изнутри.
Она боялась даже пошевелиться, потому что любое движение означало неизбежную встречу с тем, чего она так отчаянно пыталась не замечать. Казалось, что темнота сгущается, сжимает её в невидимых тисках, вытягивает тепло из кожи, наполняя комнату ледяным присутствием чего-то чужого. Она знала, что стоит повернуть голову – и реальность изменится. Откроет глаза – и увидит то, чего не должно быть. Попытается прислушаться – и услышит этот невозможный, ненавистный звук, который рассыплет её хрупкие попытки сохранить рассудок в пыль.
Я не просто наблюдал – я впитывал её страх, ощущал, как он сжимает её, как воздух в комнате становится плотнее, будто сам наполняется её беспомощностью. Этот момент был особенным, в нём рождалась неизбежность, когда разум ещё цепляется за иллюзию безопасности, но тело уже знает правду. Её паника была для меня чем-то осязаемым, тягучим, пронизывающим эту комнату, пропитывающим воздух электричеством. В этом страхе был свой ритм – замерший миг между вдохом и выдохом, нервное подрагивание пальцев, тихий, едва слышный звук крови, перегоняемой по венам. Она могла бы закрыть глаза, могла бы сжаться в комок, могла бы выдохнуть сквозь дрожь губ, но ничего из этого уже не имело значения. Я не просто наблюдал – я существовал внутри её страха, я стал его частью.
Она не видела меня, но чувствовала. Дыхание становилось всё более рваным, едва уловимый запах паники пропитывал воздух, а каждый новый вдох давался ей всё тяжелее, словно в комнате не хватало кислорода. Она цеплялась за хрупкую оболочку логики, за реальность, которая уже трещала под натиском страха. Но этот момент был неизбежен. Медленно, но верно животное внутри неё пробуждалось, сбрасывая иллюзорные цепи цивилизации, рвя логические оправдания в клочья. Тело уже сдалось, оно выдавало её без остатка – мелкими подёргиваниями пальцев, напряжённой неподвижностью, судорожным прижатием одеяла к груди.
Я мог бы рассмеяться. Мог бы заговорить. Но не хотел нарушать этот момент. В его безмолвии было слишком много удовольствия.
Я находился здесь с самого начала, растворённый в тенях, вплетённый в атмосферу её страха, в каждый её прерывистый вдох, в каждую судорожную попытку убедить себя, что это всего лишь игра разума. Но нет. Реальность неумолимо сужалась, стеной давила на её сознание, оставляя всё меньше пространства для сомнений. В этом кошмаре не было проблеска надежды, не было просвета, не было возможности проснуться и сказать себе, что это просто дурной сон.
Она не хотела верить, но её тело уже сдалось, предавая последние остатки самообмана. Каждый нерв был натянут до предела, сознание захлебнулось в страхе, который больше не удавалось затолкать глубже. Что-то внутри неё кричало, требовало бежать, вырываться, но парализованный ужас сковал мышцы, сделав её беспомощной куклой в этом мёртвом воздухе. Она пыталась убедить себя, что ошибается, что всё это игра воображения, но знала – реальность рушится. Это было неизбежно.
Я не просто был здесь. Я был в её каждом вдохе, в каждом биении её сердца, в каждой мысли, которая, словно воронка, тянула её к осознанию. Я не исчезну, не растворюсь, не оставлю её в покое.
И теперь она это понимала.
Я вошёл в спальню, растворяясь в темноте, став её частью, словно комната меня приняла, словно я всегда был здесь. Воздух неподвижен, вязок, густ, наполнен её дыханием, прерывистым, напряжённым, неровным. Она не видела меня, но я уже касался её кожи своим присутствием, холодной тенью лёг на грудь, сковал рёбра, пробрался под кожу.
Алла лежала на спине, но не спала. Напряжение читалось в каждой линии тела – под одеялом мышцы напряжены, пальцы едва заметно подрагивают, губы плотно сжаты, как будто от этого можно спрятаться, защититься. Дышала неглубоко, с короткими остановками, как зверёк, загнанный в угол. Я чувствовал, как быстро бьётся её сердце – загнанное в грудную клетку, стучащее неровно, будто сбившееся с ритма, будто оно уже знало то, что сознание ещё пыталось отрицать.
Двигаться сразу не было нужды. Время тянулось, сгущалось вокруг, пропитывалось её страхом, наполняя пространство предвкушением, медленно, почти нежно затягивая её в осознание, что она больше не одна.
Остановился у стены, давая ей время осознать, прочувствовать. Мне не нужно было двигаться, чтобы она знала, что я здесь. Тело уже выдавало её – внутреннее чутьё подсказывало, что она больше не одна. Тьма стала иной, сгустилась, потяжелела, в ней появилось что-то живое, что-то не просто присутствующее, но наблюдающее. И хотя разум отчаянно пытался цепляться за привычное, за логику, за иллюзию пустой комнаты, тело больше не верило этим лживым объяснениям.
Я провёл пальцами по лёгкой ткани занавесок.
Она вздрогнула.
Не вскочила сразу – сначала напряглась, затаилась, резко вдохнула, будто надеялась, что ошиблась, что ничего не изменилось. Но когда тонкая ткань чуть дрогнула, когда её сознание, наконец, перестало сопротивляться, сдалось, она дёрнулась и резко села на кровати, словно сорванная с места невидимой силой.
Глаза её расширились, зрачки расползлись по радужке, пытаясь поймать хоть одно движение, хоть одну деталь, которая даст ей объяснение. Но вокруг был только полумрак, вязкий, липкий, пустой. Она не дышала, не двигалась, будто боялась, что даже малейший звук сделает её заметнее.
Я впитывал каждую секунду этого момента, растягивал удовольствие, позволяя страху пропитать воздух, дать ему глубже проникнуть в её сознание, овладеть каждой её мыслью. В эту короткую вечность её мир сузился до единственной, простой истины – что-то рядом, что-то смотрит, что-то ждёт. Я не двигался, не делал резких жестов, позволяя этой тишине самой довести её до грани. Пусть страх растёт, пусть она почувствует его во всей полноте, пусть осознает, что её жизнь уже принадлежит не ей.
Она сидела, загнанная в ловушку собственного страха, в иллюзию, что всё ещё может что-то контролировать. Но я уже сделал с ней то, что ночь делает с воображением – стал неосязаемым, необъяснимым, но несомненно существующим.
Она не знала, где я.
Не знала, сколько времени прошло с того момента, как её что-то разбудило.
Не знала, одна ли она в этой комнате, но каждая клетка её тела уже кричала о том, что пространство стало иным, что тьма вокруг обрела вес, что воздух наполнился чужим, невидимым, но неоспоримо реальным присутствием. Чувство тревоги разрасталось внутри неё, становилось вязким и плотным, заполняло собой каждую мысль, стирая границы между страхом и реальностью. В этой абсолютной тишине любое движение казалось взрывом, любое дыхание – предательским звуком, выдающим её с головой.
Я сделал шаг вперёд, и этого хватило, чтобы её тело инстинктивно отозвалось – резкий вдох, словно от боли, едва заметный вздрагивающий жест, дрожь, пробежавшая от кончиков пальцев до затылка. Она не двигалась, не пыталась встать, спрятаться, спастись. Просто замерла, понимая, что в этот момент не она контролирует ситуацию. Ощущение неотвратимости накрыло её с головой.
Тело её отозвалось мгновенно – резкий, болезненный вдох, дёргающийся жест плеч, напряжённые руки, словно готовые оттолкнуть невидимого врага. Но она не двигалась дальше, не бежала, не пыталась закрыть лицо руками. Только ещё сильнее сжалась, будто это могло её спасти.
Я улыбнулся.
Она почувствовала это раньше, чем смогла увидеть.
Через мгновение холодный пот выступил на висках, стёк по позвоночнику, ладони, сжимавшие простыню, стали влажными, а дыхание совсем сбилось, став едва заметным, дрожащим.
Внутри неё уже не оставалось сомнений, не было попыток убедить себя, что всё это лишь игра тьмы и разыгравшегося воображения. Страх окончательно победил, взял верх над логикой, парализовал волю. Она знала, что не одна. Знала, что ночь принесла с собой нечто, от чего нельзя спрятаться, нельзя отмахнуться. Каждой клеткой своего тела она ощущала чужое присутствие, холодное, властное, неизбежное.
Но всё ещё надеялась, что я – всего лишь её страх.
Губы дрогнули, раскрылись, она хотела закричать, выплеснуть из себя этот ужас, но ничего не вышло.
Её рот дрогнул, приоткрылся, но горло сжалось, не выпуская ни звука, словно сама комната проглотила её голос, лишив возможности даже позвать на помощь. Она пыталась закричать, напрягала голосовые связки, но лишь немая пустота наполнила пространство. Глаза расширились ещё сильнее, дрожь пробежала по плечам, по рукам, сковала мышцы. Отчаяние сжало её тело так же сильно, как страх. Я медленно покачал головой, позволяя ей понять всю бессмысленность её попыток, не спеша, наслаждаясь этим моментом, улыбаясь так, чтобы она прочитала в этой улыбке свой приговор.
– Тише, Алла, кричать уже бессмысленно.
Она открыла рот, захлебнувшись первым неловким звуком, который так и не сложился в слово. Горло сжалось, голосовые связки не слушались, но страх оказался сильнее паралича. Вторая попытка удалась – с хриплым надрывом сорвалось:
– К-кто… кто вы?..
Голос дрожал, ломался, звучал слишком слабо, слишком беспомощно. Глаза метались по комнате, но взгляд неизменно возвращался ко мне, как будто всё её существо понимало – нет смысла искать выход, нет смысла отводить взгляд.
– Чего вам нужно? Почему вы здесь?
Слова срывались с губ быстрее, чем мысли успевали оформиться. Бессвязные, наполненные сырой паникой. Она пыталась говорить, чтобы заполнить паузы, чтобы не дать страху затянуть её в липкую, бездонную яму безысходности.
– Прошу вас… не надо… – Голос пресекался, пересох, но умоляющий тон не исчез. – Я… я заплачу, я отдам всё, что у меня есть… деньги… вещи… я сделаю всё, что вы скажете… умоляю… только не трогайте меня…
Как жалко, как предсказуемо. Люди всегда хватаются за материальное, за эти бумажки, за пустые обещания, словно они хоть что-то значат в такие моменты. Она предлагала деньги, услуги, свободу действий – всё, что, как ей казалось, может быть ценным. Но что могла дать мне она, кроме того, что у неё уже отняли в этот самый миг?
Я не спешил отвечать.
Позволил ей самой услышать, как пусто звучат эти предложения в этом воздухе, в этом пространстве, где уже давно решено всё. Где её слова ни на что не влияют.
– Скажите хоть что-то… – Голос сорвался в шёпот. Она сглотнула, глядя на меня с отчаянием, которое постепенно переходило в безнадёжность. Колени дрожали, силы оставляли её с каждой секундой, и в какой-то момент она просто не выдержала, тяжело осела на пол, а затем, обессиленно опустившись, оказалась на коленях передо мной. Пальцы судорожно сжимали подол её ночной рубашки, как будто эта тонкая ткань могла спасти её, удержать, спрятать от неизбежного. Дыхание сбивалось, грудь вздымалась рывками, губы дрожали от рваных, сбивчивых всхлипов.
– Прошу вас… прошу… – Голос срывался на шёпот, дрожащие пальцы схватили меня за край одежды, сжались, как у утопающего, хватающегося за последнюю соломинку. Слёзы текли по лицу, стекали по подбородку, падали на пол, оставляя маленькие прозрачные пятна. Она подалась вперёд, её руки дрожали, ладони скользили по холодному полу, оставляя влажные следы, словно страх проступал сквозь кожу. – Я сделаю всё… я умоляю… мне нельзя… нельзя… я не хочу… не надо…
В ответ – лишь слабая усмешка. Лёгкая тень улыбки, скользнувшая по губам. Не злорадная, не довольная, скорее усталая, чуть ироничная, как у человека, который уже видел эту сцену сотни раз.
– Вы правда думаете, что есть выход?
Её тело дёрнулось, как от пощёчины. На лице пробежала судорога, но взгляд всё ещё цеплялся за любую возможность, за любую крупицу надежды, которая могла бы спасти.
– Почему… почему я? – Голос сорвался, но она продолжала, всё ещё пытаясь понять, как это случилось, каким образом именно она оказалась в этом кошмаре. – Я ведь… ничего… никому… Я хорошая… я никогда… я не сделала ничего плохого…
– В этом мире нет справедливости, Алла. Она существует только в головах тех, кому повезло достаточно долго не сталкиваться с реальностью.
– Нет… нет, это ошибка… это… это не может быть правдой… – Голос превратился в сдавленный всхлип. – Почему… почему вы выбрали меня? Почему не кого-то другого?..
– Думаете, выбор что-то меняет? Люди любят думать, что управляют своей судьбой, но правда в том, что некоторые просто рождаются на лезвии ножа. Просто проходит время, прежде чем этот нож прорезает их насквозь.
Она замерла, ловя каждое слово, как приговор. Тонкие пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя в коже глубокие полумесяцы. Губы дрожали, но она пыталась не показывать, насколько сломлена.
– Реальность такова – некоторые люди обречены с самого начала. Просто им не сразу дают об этом знать.
– Это неправда… – Её голос был слабым, едва слышным. – Люди сами выбирают… что с ними будет…
Губы изогнулись в слабой тени улыбки.
– Если бы это было так, вы бы сейчас не сидели здесь, не дрожали, не умоляли о пощаде. Вы бы знали, как изменить свою судьбу. Но у вас нет этого выбора.
Голос был мягким, спокойным, размеренным. В нём не было угроз, не было давления. Только факт, неизбежность, констатация, словно учитель объяснял непонимающему ученику самую простую истину, которая уже давно очевидна.
– А вы… – она сглотнула, уже не отводя взгляда, – вы просто играете? Вам… вам нравится это?
– Вы просто попались в игру, смысл которой никогда не поймёте.
– Но почему? В чём смысл? Разве вам это… разве вы не понимаете, что это… это неправильно?.. – Последнее слово прозвучало жалко, сорвалось в шёпот.
В глазах мелькнула вспышка ужаса. Не от слов, а от того, как они прозвучали – буднично, хладнокровно, без намёка на какую-либо эмоцию.
– И выхода из этой игры нет.
Она тряслась. Уже не просто плакала – рыдала, захлёбываясь собственными слезами, растерянно хватая ртом воздух, который больше не приносил облегчения. Грудь вздымалась судорожно, будто в любой момент могла разорваться от напряжения. Слёзы, солёные и горячие, текли по её щекам, капали на пол, смешиваясь с каплями пота, который выступил у неё на висках, на шее, на груди, словно тело пыталось само себя очистить, сбросить этот страх, как болезнь, которая уже распространилась слишком глубоко.
Я смотрел на неё сверху вниз, наблюдая, как её глаза, огромные, наполненные ужасающим пониманием, пытались найти спасение там, где его не существовало. В уголках губ дрожала слабая, судорожная попытка сказать что-то, но язык не слушался, губы пересохли, голос застрял в горле.
Медленно склонился над ней, позволяя осознанию неизбежности окончательно впиться в её разум, давая ей почувствовать каждый миг, каждый вдох, каждый толчок крови в висках, пока страх разливался по венам, парализуя тело.
Запах страха бил в нос – терпкий, солоноватый, смешанный с ароматом кожи, женских духов, крови, которая ещё не пролилась, но уже присутствовала здесь, в этом воздухе, насыщая его неизбежностью. В нем было что-то липкое, что-то обречённое, как в затхлости старых склепов, как в тлении мяса, оставленного гнить под палящим солнцем.
– Всё могло быть иначе, – шепнул я ей в самое ухо, едва касаясь губами её дрожащей щеки. – Если бы ты делала другие выборы.
Её тело напряглось до предела, дыхание оборвалось, а мышцы словно сковало ледяной хваткой страха. Каждый нерв, каждая клетка будто понимали, что этот момент стал точкой невозврата. Она не просто застыла – время для неё замерло, растянулось в мучительной тишине, в которой не осталось ничего, кроме осознания собственной обречённости.
В этот момент время будто остановилось. Тело напряглось, взгляд застыл, дыхание оборвалось. Она услышала мои слова, поняла их смысл, осознала, что они не просто констатация факта, а что-то большее – приговор, точка невозврата, момент, когда иллюзия надежды окончательно рассыпалась.