Алексей Небоходов
Не пойман – не тень
Диана Лосева. Её голос, интонации, то, как она смотрела – вызывающе, с вызовом, но всегда с ожиданием. Он не обольщался: понимал, что для неё он – не старший наставник и не интеллектуальный маяк, а фигура власти, человек, с которым связь придаёт ощущение риска и значимости. Но в этом была своя прелесть. И он не видел в этом ничего недостойного.
Губы дрогнули в едва заметной улыбке – не ироничной, не сдержанной, а именно удовлетворённой. Вечер обещал быть предсказуемым, и именно это доставляло удовольствие. Предсказуемость, в которой он управлял каждым движением.
Сергей Андреевич убрал телефон, вернулся к бумагам и продолжил подготовку к заседанию. До него оставалось чуть больше часа, и он намеревался использовать это время максимально эффективно.
Большие настенные часы, висящие в зале заседаний кафедры, отсчитывали секунды до начала. Тикали едва слышно, но неизбежно. Комната – просторная, с высокими потолками и большими окнами, сквозь которые пробивался зимний свет, слегка искажённый двойными рамами. На стенах – портреты ушедших профессоров, молчаливых наблюдателей всех прежних споров, интриг, формальных отчётов и формулировок. За овальным столом с массивной полированной столешницей уже собирались участники.
Антон Глебов, ссутулившийся, худощавый, нервно теребил уголок папки с распечатанным отчётом. Он избегал смотреть по сторонам, но всё же бросал косые взгляды в сторону Воронина, когда тот вошёл, чеканя шаги и не торопясь сесть, будто тем самым подчёркивая, что ничто в этом пространстве не начинается без его присутствия. Сергей Андреевич подошёл к своему месту в торце стола, снял перчатки, положил их рядом с планшетом, неторопливо раскрыл кожаную папку, на обложке которой золотыми буквами была выбита его фамилия.
– Доброе утро, коллеги, – произнёс он сдержанно, но ясно, будто каждое слово имело вес, точно рассчитанный. – Рад видеть всех вовремя. Предлагаю начать без прелюдий.
Он оглядел присутствующих. По правую руку от него устроился Игорь Павлович Ремезов – полный, лысеющий, с короткой бородкой, лицо приветливое, но в глазах – привычная маска наблюдателя, того, кто всё видит, но не торопится вмешиваться. Рядом с ним сидела Алёна Лукина – молодая, собранная, с прямой спиной и внимательным, чуть напряжённым взглядом. Она что-то помечала в блокноте, не поднимая головы. Ректор Михаил Борисович Сомов устроился чуть поодаль, не за столом, а у окна, положив ногу на ногу, скрестив руки и с интересом наблюдая за происходящим, как человек, которому важно всё, но говорить он станет только в случае крайней необходимости.
– Начну с краткого отчёта по результатам второй половины семестра, – продолжил профессор, развернув один из документов. – Уровень подготовки студентов на текущий момент можно считать приемлемым, хотя, как показывает практика, поверхностная работа некоторых ассистентов всё же даёт о себе знать. Особенно в блоке молекулярной биологии. Упражнения формальные, структура отчётов не выдерживает критики.
Он поднял глаза и задержал взгляд на Глебове. Тот вздрогнул едва заметно, сделал вид, что записывает что-то, но ручка дрожала в пальцах.
– Антон Валерьевич, не сочтите за личное – но ваша группа в этом семестре снова отстаёт по всем параметрам. Понимаю загруженность, понимаю кадровые трудности, но студенты не должны становиться заложниками вашей рассеянности. Или вы считаете, что я преувеличиваю?
Глебов прочистил горло, нервно улыбнулся, стараясь сохранить видимость спокойствия.
– Сергей Андреевич, я признаю, что часть материала действительно требует переработки. Я уже готовлю уточнённые планы. Просто не всё удалось синхронизировать – по независимым от меня причинам.
– Причины всегда есть, – сдержанно ответил Воронин. – Но когда они повторяются из года в год, они перестают быть обстоятельствами и становятся чертой. Подумайте об этом. Пока у нас есть ещё время.
На этом он тему закрыл. Больше он не смотрел на Глебова. Дисциплина была восстановлена, эффект достигнут. Слова были подобраны без злобы, но с точной долей унижения, необходимой для того, чтобы тот понял: терпение профессора не бесконечно.
Сергей Андреевич перевёл взгляд на Алёну.
– Лукина, ваши данные по экспресс-анализу образцов с четвёртого курса были представлены очень грамотно. Вы молодец. Думаю, ваша инициатива с внедрением визуальных таблиц может быть оформлена как методическое пособие. Подготовьте концепцию, я передам её в печатный центр через ректорат.
– Спасибо, Сергей Андреевич, – спокойно ответила она. – Я уже работаю над обобщением. Буду готова представить всё в начале следующей недели.
– Прекрасно, – кивнул он. – Вот это называется работа на результат.
Он откинулся в кресле, сцепив пальцы перед собой. В зале повисла короткая пауза – сдержанная, деловая, с привкусом уважения и некоторой настороженности.
– Игорь Павлович, – продолжил Воронин, чуть повернувшись к Ремезову. – Как Алла? Всё в порядке?
Вопрос прозвучал буднично, с оттенком вежливого участия, как того требовал кодекс приличий. Профессор не догадывался, что ночь в доме Ремезова закончилась трагедией.
Игорь Павлович кивнул, сложив руки на животе, и ответил тем же тоном:
– Спасибо, Сергей Андреевич. Да, всё нормально. Алла немного переутомилась в последние недели – работа, дом, публикации… Женщины, знаете, не умеют останавливаться. Я ей говорил, что надо снизить темп, но она упрямая. Сейчас вот собиралась взять пару дней для отдыха. Думаю, выспится – и всё встанет на свои места.
– Конечно, – кивнул Воронин, даже не вчитываясь в сказанное. – Иногда самое правильное – позволить себе сделать паузу. Передавайте ей мои пожелания.
– Обязательно, – последовал формальный ответ.
Диалог завершился так же гладко, как и начался. Ни в интонациях, ни в паузах не прозвучало тревоги. Профессор не уловил ни одного сигнала. Для него это был просто пункт в списке – вежливое напоминание о том, что в университете не всё измеряется публикациями.
Он вернулся к повестке. Несколько уточнений по лабораториям, два вопроса об оборудовании, один – о распределении часов. Все говорили мало, быстро, точно. Каждый старался не выйти за рамки и не сказать ничего, что могло бы быть расценено как слабость или претензия. Заседание продвигалось чётко, как часовой механизм.
Когда последний вопрос был исчерпан, Воронин взглянул на часы, затем на коллег.
– Благодарю всех. Работайте. Не допускайте разброда. Нам предстоит важный семестр, и репутация кафедры зависит от каждого из вас. Свободны.
Коллеги начали собирать бумаги, вставать, кто-то тихо переговаривался, но атмосфера оставалась напряжённой. Воронин остался сидеть. Он не спешил.
Он чувствовал, как в теле нарастает усталость. Не физическая – та, другую он мог снимать за ночь. Это была усталость от формы. От бесконечной необходимости быть тем, кем его привыкли видеть. От невозможности позволить себе не знать, не владеть, не контролировать. Образ, выточенный годами, не давал трещин. Но вес его давил всё ощутимее.
Профессор встал, отряхнул воображаемую пыль с рукава, взял папку и вышел. В коридоре уже раздавались шаги студентов. День продолжался.
Дверь зала заседаний закрылась за его спиной мягко, почти бесшумно. Коридор встретил Воронина обычной университетской суетой – до боли знакомой, но в этот момент чуть раздражающей своей непрерывностью. Студенты спешили по направлению к аудиториям, кто-то стоял у окна, кто-то прислонился к стене, оживлённо о чём-то переговариваясь. Среди этих движений, как в мозаике, Сергей Андреевич был неподвижной осью – прямая спина, уверенный шаг, лёгкая отстранённость, подчёркнутая сдержанным выражением лица.
– Сергей Андреевич! – позади послышался женский голос, ровный, без заискивания. Алёна Лукина шла быстро, но не торопливо, как человек, знающий себе цену и не склонный к суете.
Он остановился, повернулся с полуулыбкой, в которой не было ни теплоты, ни раздражения – просто вежливость.
– Да, Лукина?
– Я бы хотела уточнить пару организационных моментов по научному проекту, если, конечно, у вас найдётся минута, – сказала она, остановившись на расстоянии, достаточном для профессиональной дистанции. Взгляд карих глаз был спокойным, без кокетства, и это в определённой степени задело.
– Слушаю вас, – профессор слегка наклонил голову, продолжая держать руки за спиной.
– Мне необходимо чёткое понимание рамок исследования. Если это самостоятельная тема, я бы хотела курировать её полностью, с правом выхода на внешние лаборатории. Если это часть вашей линии – тогда я прошу письменное распределение задач. Мне важно понимать границы ответственности.
Слова были произнесены спокойно, без вызова. Но за их ясностью и тоном чувствовалась внутренняя сила – не юношеская горячность, а сдержанное убеждение в собственной правоте. Именно это вызвало в нём лёгкую волну раздражения. Он не привык, что к нему обращаются не с просьбами, а с условиями.
– Вы сомневаетесь в моих намерениях? – спросил он, слегка прищурившись.
– Я привыкла работать в системе, где всё чётко обозначено, – ответила она. – Если я беру ответственность, то беру её полностью. Мне не подходят ни полунамеки, ни гибкие формулировки. Особенно если речь идёт о научной публикации.
Он молчал. Секунду – две. Потом медленно кивнул.
– Хорошо. Я передам вам формализованную версию проекта. Сегодня до вечера. Подпишете – и начнём работу. Думаю, вам будет интересно.
– Спасибо, – ответила она сдержанно, без улыбки. Повернулась, как будто собираясь уйти, но профессор вдруг сделал шаг ближе, загородив путь.
– Лукина… – произнёс он тихо, почти ласково, и сделал ещё один шаг, сокращая расстояние. – Неужели вы правда думаете, что я не вижу, насколько вы… исключительны?
Алёна чуть нахмурилась, взгляд её остался неподвижным, но тело инстинктивно напряглось.
– Сергей Андреевич, – произнесла она медленно, с нажимом на каждое слово. – Прошу вас не переходить границы. Мы обсуждали работу.
– Иногда границы созданы для того, чтобы их пересекать, – сказал он, всё ещё не повышая голоса. Рядом никого не было – коридор был пуст в этом конце, лишь гул далёких голосов и шагов отражался от мраморных стен.
Воронин сделал последний шаг, подался вперёд, почти прижав её к стене. Его рука на мгновение коснулась её локтя, а затем – с неожиданной резкостью – скользнула вниз, явно переходя границу дозволенного. Он потянулся к её бёдрам, почти касаясь промежности. Она не дёрнулась, не отвела глаза, только взгляд стал резче, лицо – каменным. И в следующее мгновение его щёку обожгло.
Пощёчина была чёткой, звонкой, без истерики. Удар не был сильным, но эффект – безупречным. Он замер. И не от боли – от самого факта.
Алёна стояла перед ним с высоко поднятым подбородком, дышала ровно. Ни страха, ни стыда, ни смущения.
– Ещё одно движение – и вы пожалеете, – сказала она тихо, но жёстко. – У нас в университете до сих пор есть этика. Даже если некоторые забывают об этом.
Он почувствовал, как жар резко прилил к щекам, как в горле застряла неприятная горечь – не от боли, а от унижения, от внезапного осознания своей беспомощности перед человеком, которого он считал своей подчинённой. Воронин привык думать, что держит всех на безопасной дистанции, управляет каждым движением окружающих – и потому удар Алёны воспринимался не просто как физическое прикосновение, а как символическое разрушение выстроенного им порядка. Впервые за долгое время Сергей ощутил, как под ногами словно качнулась земля, как сработала тревожная сигнализация где-то глубоко внутри, предупреждая: то, что он считал незыблемым, начинает разрушаться.
Она развернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Профессор остался стоять у стены, с прищуренными глазами, будто пытаясь осознать, что именно сейчас произошло. Рука осталась в воздухе, затем медленно опустилась.
Шаги приближались с другой стороны. Воронин повернул голову и увидел Антона Глебова, проходящего мимо. Тот, не остановившись, бросил на него короткий, прищуренный взгляд, в котором сквозили зависть и злорадное удовлетворение. Ни слова, ни кивка – только взгляд, в котором было всё.
Сергей Андреевич ответил ему холодной пустотой. Смотрел ровно, с лёгкой полуулыбкой, которая была не столько издёвкой, сколько напоминанием: "Ты здесь никто". И всё же этот мимолётный обмен был неприятен. Почва под кафедрой становилась зыбкой, и он это чувствовал.
Но уступать – не его способ. Он расправил плечи, взял себя в руки, как берут вожжи, и двинулся дальше по коридору. Не спеша, не оборачиваясь, с тем самым выражением лица, которое подсказывало: ничего не произошло. Хотя внутри что-то дрогнуло. Не боль, не обида. Скорее – укол того самого центра, который он тщательно охранял от любых вторжений.
Весь оставшийся день прошёл для него словно сквозь лёгкую дымку раздражения и досады, через которую профессор упрямо пробивался привычной дисциплиной и внешней холодностью. И когда вечером он сел в машину, чтобы отправиться к Диане, то сделал это не только ради удовольствия, но и чтобы вытеснить воспоминание о неприятном унижении, произошедшем в коридоре университета.
Квартира, куда он приехал в конце дня, была маленькой, но оформленной со вкусом: серые стены, светлый паркет, минимум мебели, мягкий свет из торшера в углу. Это пространство было вырвано из общей ткани его жизни – здесь не существовало ни кафедры, ни семьи, ни обязанностей. Только один мотив, одна роль, которую он играл без напряжения – роль желанного, уверенного, притягательного.
Диана уже ждала. Она открыла дверь в коротком чёрном халате, босиком, с чуть влажными от душа волосами, распущенными по плечам. На миг он остановился в дверях, впуская в себя её аромат – лёгкий, но острый, как шлейф чего-то неразрешённо сладкого.
– Я думала, ты не приедешь, – сказала она, отступая внутрь, не дожидаясь ответа.
– Я всегда выполняю обещания, – произнёс он, закрывая за собой дверь и начиная снимать пальто.
Он видел, как она наблюдает за ним – внимательно, с лёгкой усмешкой, в которой пряталась игра. Её глаза – выразительные, чёрные, полные любопытства и желания – не отпускали его даже тогда, когда она повернулась к столику и налила в бокал немного вина, как будто просто хотела заполнить паузу.
– Выпьешь?
– После, – ответил он и подошёл ближе.
Она знала, зачем он пришёл. И не делала вид, что причина их встреч – романтический ужин или разговор. Всё между ними было ясно, без лишних слов. Но в этом тоже была своя притягательность – отсутствие притворства. Только тела. Только сиюминутность.
Он коснулся её плеча, провёл пальцами по ключице, затем ниже – по линии шеи, ощутив, как кожа под его рукой слегка подрагивает. Она не двинулась, только закрыла глаза. Дыхание стало тише, но глубже.
– Ты красивая, – сказал он, будто отмечая факт, и поцеловал её в висок.
Она потянулась к нему, неторопливо, как будто растворялась в этом касании, как будто не было ничего за пределами этой комнаты. Её руки скользнули под его пиджак, пальцы мягко прошлись по рубашке, находя пуговицы и расстёгивая их одну за другой. Движения были отточенными, без спешки, с лёгкой долей вызова – как будто она хотела показать, что умеет управлять тем, кто управляет всеми.
Он втянул воздух сквозь зубы, когда почувствовал, как её губы коснулись его шеи. В его теле вспыхнуло тепло, прошедшее из груди к пояснице. Он ответил – прижал её к себе, поцеловал в губы. Глубоко, властно, с тем внутренним голодом, который копился неделями.
Они двигались к дивану, не договариваясь. Она уже сняла с себя халат, оставшись перед ним – открытая, уверенная, готовая. Он смотрел на неё, вдыхая запах её кожи, ощущая пальцами линии её талии, изгиб спины, упругость бедра, трепет, который нарастал под каждым прикосновением. Она положила ладони ему на грудь и чуть прижалась – движение неуловимое, но полное смысла.
Когда он вошёл в неё, всё вокруг замерло. Не было ничего, кроме тепла, ритма, дыхания, которое сбивалось и сливалось в единый поток. Они не говорили, только смотрели друг на друга – в эти взгляды вмещалось больше, чем в любые фразы: желание, власть, отдача, испытание друг друга на прочность.
Она двигалась ему навстречу – точно, пластично, позволяя ему вести, но в то же время сохраняя контроль над собой. Он чувствовал, как её пальцы цепляются за его плечи, как её колени обхватывают его бёдра, как спина выгибается от внутренней волны, которую не скрыть. Он держал её за талию, не давая ускользнуть, и шептал что-то почти беззвучно, как будто сам не слышал слов – только ритм, только плотность прикосновений.
Симфония их тел нарастала, то замедляясь, то вновь ускоряясь. Пространство сузилось до дыхания, шёпота, коротких вдохов, вспышек чувств, наплывов жара. Их тела были в диалоге, их движения – как перекличка двух воль, не идущих на компромисс, но стремящихся к одному финалу.
И когда он почувствовал, что всё сжимается в нём в едином напряжении, когда она выгнулась навстречу, запрокинув голову, комната наполнилась звуками, в которых не было ни стыда, ни фальши. Только стоны – яркие, срывающиеся, неумолимо настоящие. Как аккорд, как финал симфонии, как тишина после грозы.
Он остался внутри неё ещё какое-то время. Дышал тяжело, чувствуя, как её ладонь лежит у него на груди, как пальцы медленно сжимаются, словно она пытается сохранить в себе этот миг. И только потом, не торопясь, он отстранился, посмотрел на неё, провёл рукой по её щеке.
– Ты как?
– Ещё не насытилась, – прошептала она, улыбаясь одними глазами.
Он усмехнулся и взял бокал с вином, наконец позволив себе глоток.
Тело Дианы всё ещё хранило тепло, как будто в нём продолжало жить то напряжение, которое ещё несколько минут назад взрывалось в дыхании, в судорогах спины, в тончайших дрожаниях кожи под его ладонями. Она лежала, раскинув руки, с полураспущенным халатом, сползшим к ногам, словно отрешённая, но с тайным внутренним напряжением, которое профессор чувствовал кончиками пальцев, даже не касаясь её.
Сергей Андреевич сидел рядом, полуразвёрнутый к ней, всё ещё с лёгкой полуулыбкой на губах. Он чувствовал, как медленно уходит напряжение, скапливающееся сутками – как опадают внутренние доспехи, как в нём становится меньше профессора и больше мужчины, просто мужчины, который ничего не обязан, ничего не доказывает и не несёт на себе тяжести ожиданий.
– С тобой я могу быть настоящим, – произнёс он, глядя на неё сверху вниз, слегка откидываясь назад. – Без галстука, без титулов, без этих бесконечных регламентов.
– А я? – спросила она, поворачивая к нему голову. – Я настоящая или для тебя просто… тень в тени?
Он усмехнулся, но не сразу ответил. Взял бокал, пригубил и поставил обратно на столик.
– Ты – удовольствие. Это редкость, поверь. Особенно в мире, где все требуют чего-то от тебя, – сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать её плечо. – А ты не требуешь. Ты даёшь.
Она молчала. Глаза её чуть прищурились, губы остались полураскрытыми, и в этом было что-то капризное, детское, но с намёком на взрослую угрозу.
– Сергей… – начала она тихо, но с оттенком продуманности. – А если я всё же попрошу? Не сейчас. В целом.
Он напрягся едва ощутимо, но быстро скрыл это движением – провёл ладонью по её бедру, будто продолжая игру, хотя уже знал: началась не игра. Начался разговор.
– Мы видимся только тогда, когда ты можешь. Когда тебе удобно. Я жду, как… ну, не знаю, как что-то на потом. Я – у тебя между заседанием и ужином с женой. И это… – она на мгновение замолчала, сдерживая дрожание голоса, – мне уже недостаточно.
– Диана, – протянул он мягко, приподняв бровь, – это не то, о чём стоит говорить сейчас. Разве нам было плохо? Разве ты не чувствуешь, как мы с тобой совпадаем? Без объяснений. Без суеты.
Она чуть приподнялась на локте, смотрела на него снизу вверх, и теперь в её глазах не было лёгкости. Было желание. Но не только к телу – к влиянию, к весу, к значимости.
– Я хочу, чтобы ты сам захотел больше. Чтобы ты не исчезал на неделю, как будто я – побочный эффект твоей занятости. Я не просто удовольствие, Сергей Андреевич. Я женщина, рядом с которой ты дышишь свободно. Признай это. Или я… – она не договорила, только усмехнулась и опустила взгляд.
Пауза повисла между ними, словно воздух стал гуще. Он медленно выдохнул, не подавая вида, что в груди что-то сжалось – не от страха, а от досады. Он не терпел ультиматумов. Никогда. Даже в такой обёртке.
– Знаешь, – сказал он тихо, наклоняясь к её лицу, – ты прекрасна, когда злишься. Но ещё прекраснее, когда забываешь об этом. Ты не представляешь, как ты меняешься, когда просто отдаёшься ощущению. Без вопросов. Без игры.
Он провёл губами по её шее, затем ниже, чувствуя, как дыхание снова становится тяжёлым, как тело под его руками возвращается к податливости, как в ней борется разум и желание.
– Я не хочу говорить, – прошептала она, подаваясь ему навстречу. – Только чувствовать.
Он знал, что выиграл эту партию. На время.
Именно в этом заключалась его сила – в умении отвести разговор, не заглушив его, не обидев, не сломав. Он лишь заменил слова прикосновением, угрозу – взглядом, просьбу – лаской. И пока она снова выгибалась под ним, шепча его имя, он чувствовал себя абсолютным хозяином ситуации. Почти.
Почти – потому что в глубине где-то поднималось ощущение, что однажды она всё же скажет то, чего нельзя будет касаться руками, чтобы унять.
Поздний вечер встретил Сергея Андреевича пустым двором, жёлтым светом окон в соседних квартирах, еле слышным гулом лифта, пахнущим металлом и чужой жизнью. Профессор поднялся на свой этаж и, повернув ключ, вошёл в тишину. Дом был окутан тем покоем, за который он когда-то цеплялся, как за доказательство нормальности. Привычный, стерильный, как больничная палата: ни запахов, ни голосов, ни признаков реального присутствия людей.
В прихожей тускло светила лампа, отбрасывая на пол мягкую тень от пальто, которое хозяин дома повесил машинально. Сняв обувь, мужчина прошёл по коридору и остановился у двери в спальню. Оттуда доносился приглушённый голос – Ольга говорила по телефону. Спокойно, негромко, как будто обсуждала что-то практичное, не требующее эмоций. Он различал отдельные фразы: «Завтра не получится», «Да, лучше во вторник», «Нет, он ничего не знает». Последняя фраза заставила его задержать дыхание. Мгновение. Полсекунды. Потом учёный медленно, беззвучно отошёл, чувствуя, как внутри шевельнулась мысль, от которой хотелось отмахнуться.
Сергей не стал спрашивать. Не стал заглядывать. Его всегда восхищала сдержанность супруги, её манера скрывать всё – даже если это было видно. Воронин прошёл в гостиную, опустился в кресло, включил телевизор, щёлкнул каналами. В какой-то момент мелькнули новости, потом – ток-шоу, потом старый фильм. Он не запоминал, что видел. Картинка менялась, но мысли оставались неподвижными. Воронин ловил себя на том, что день был слишком насыщенным, и не столько действиями, сколько внутренними волнами – раздражением, властью, желанием, отвращением, тайным страхом. Всё это накладывалось, как осадок в колбе: медленно, но неотвратимо.
Сергей откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Мысли текли вяло: кафедра, Диана, Лукина, взгляд Глебова, лицо жены, тень в коридоре, секс, пощёчина, голос – и снова тишина. Он чувствовал, что устал. Не физически – куда глубже. Как будто мир начал двигаться чуть быстрее, чем он успевает за ним.
Телефон зазвонил резко, прорезав пространство, будто стекло. Мужчина вздрогнул. Поднял трубку – и тут же замер, услышав голос.
– Сергей… это я… – голос Игоря Ремезова звучал не как обычно. Он был ломким, хриплым, будто говоривший сдерживал слёзы или физическую боль. – Ты… ты уже знаешь?
– О чём ты, Игорь? – профессор сел прямо, сжав трубку обеими руками.
– Алла… – короткая пауза, в которую втиснулась тишина всего дома. – Её убили. Прошлой ночью. Жестоко. Просто… зверски. Полиция сейчас у нас. Всё оцеплено. Следователи… всё…
– Подожди… – голос Воронина стал ровным, почти механическим. – Что ты говоришь? Что значит – убили?
– Я… я нашёл её утром. Она не отвечала. Я… я думал, что она просто не слышит. Дверь была заперта. Потом приехали… – Ремезов запнулся, потом заговорил торопливо, словно боялся, что сейчас потеряет возможность говорить вообще. – Они сказали… проникновение. Что-то с дверью, но не взлом. Или не сразу заметили. Это было… дико. Кровь. Её лицо…
– Сергей, – продолжил он уже глухо, будто каждое слово давалось с усилием, – то, что я увидел… это было не просто убийство. Это было зверство. Её тело… его не было как целого. Понимаешь? Оно было… разорвано. Разорвано буквально. Куски. Обрывки. Вся комната – стены, мебель, даже потолок – всё было в крови. Как будто там взорвался человек. Как будто не человек… как будто животное… нет, хуже. Они сказали, что не могут сразу собрать даже состав тела полностью. Я не мог… я не смог смотреть. Я только стоял… и трясся. Алла… она ведь была такой тихой. Такой аккуратной. Как можно было так…
Он замолчал. Дышал в трубку.
Сергей Андреевич чувствовал, как изнутри нарастает ледяная волна. Она поднималась от живота к груди, к горлу, сковывая голос, мешая вдохнуть. Он почувствовал, как ладони начинают потеть, хотя в комнате было прохладно. Мужчина напрягся, но не позволил этому выйти наружу. Нет. Сейчас – только контроль.
– Игорь… – начал он, и сам удивился, насколько спокойно прозвучал его голос. – Прими мои соболезнования. Это… ужасно. Я не знаю, что сказать. Если что-то нужно – я рядом. Любая помощь. Любая поддержка. Ты не один.
– Спасибо… – голос Ремезова стал тише. – Спасибо, Сергей… Я знал, что ты поймёшь…
Раздался щелчок – связь прервалась. Профессор всё ещё держал трубку, как будто от неё зависело равновесие. Потом медленно положил её на место.
Шок накрыл его не порывом, а глухой, плотной стеной, как если бы воздух в комнате стал вязким и тяжёлым, как бетон. Он сидел в кресле, не двигаясь, чувствуя, как в груди разливается холод, не от осознания потери, а от того, что за этой потерей стояло нечто большее, личное, нераскаянное. Ему казалось, что пространство вокруг сжалось, что время остановилось именно на этом миге – и теперь будет повторяться снова и снова. Он стал свидетелем не просто конца своей лжи, а крушения самого главного – иллюзии контроля. Он впервые ясно увидел, как случайности, слабости, ошибки, которые он так старательно прятал даже от самого себя, в один момент превратились в реальность, жестокую и неуправляемую.
Сергей Андреевич вспомнил то утро, когда впервые позволил себе шаг за грань – невинная беседа с Аллой, случайная встреча в университете, рука, задержавшаяся на её запястье чуть дольше, чем нужно. Тогда это казалось игрой – даже не романом, а интеллектуальной искрой между двумя взрослыми людьми. Но всё быстро вышло за рамки. Их встречи стали регулярными, наполненными телесной страстью, но и чем-то большим – бессловесным доверием, каким он давно не знал ни с женой, ни с кем бы то ни было. Она смотрела на него так, как не смотрел никто. Она не просила, не жаловалась, не обвиняла. Просто была рядом, как будто всегда принадлежала ему. И всё это время рядом был Игорь – добродушный, смешливый, открытый, доверчивый. Он не подозревал. А если и подозревал – молчал.
Мысли бросались, как птицы в запертой комнате. Вчерашний вечер. Алла ждала. Писала, просила прийти, хотя бы ненадолго. А он… Он соврал, что занят, что устал, что завтра. На самом деле – поехал к Диане. К новой. К той, что моложе, дерзкая, непредсказуемая. Алла – она бы поняла. Всегда понимала. Он знал это, и потому не объяснялся. И именно это сегодня жгло сильнее всего. Он мог быть рядом. Он должен был быть рядом. Не ради неё – ради себя. Чтобы спасти не Аллу, а собственную душу от этой пропасти, в которую теперь смотрел, не в силах отвести глаз.
Он не шевелился. Минуту. Две. Всё внутри него было как будто отключено. Мысли не складывались. Было ощущение, что что-то сдвинулось. Не вокруг – в нём. Учёный ощущал тревогу, но не мог понять, откуда она. Ему было жалко Аллу. Жалко искренне – не как коллегу, не как жену знакомого, а как женщину, с которой его до самого последнего момента связывала тайная, сложная, насыщенная близость. Их связь была не мимолётной интрижкой – она длилась долго, порой напоминая зависимость, и он знал: она чувствовала к нему гораздо больше, чем позволяла показать. Её смерть ударила по самому уязвимому месту – не только телом, но и памятью.
В голове всплыла вчерашняя переписка. Она ждала. Он обещал приехать. Пообещал – и не приехал. Отложил, отмахнулся, выбрал Диану. Он даже не нашёл слов для оправдания, решив, что Алла всё поймёт, как всегда. Он не написал, не перезвонил. Просто не пришёл. И теперь в нём росло чувство вины – вязкое, едкое, почти физическое. Он не мог отделаться от мысли: если бы он приехал, если бы был рядом, всё могло быть иначе.
И – смутная, непрошеная мысль. Он не знал, почему она возникла. Не знал, с чего вдруг.
А вдруг… это связано с ним?
Воронин оттолкнул её. Силой. Поднялся. Прошёл к окну. Открыл его. Подставил лицо прохладному воздуху. Закрыл глаза.
Нет. Это совпадение. Просто совпадение. Такие вещи происходят. Иногда – рядом. Иногда – с теми, кого знаешь. Это не значит ничего.
И всё же внутри что-то не отпускало. В глубине – дрожь. В спине – тяжесть. В висках – глухой гул.
Сергей закрыл окно, вернулся в кресло. Сел. Взял пульт. Включил телевизор. Картинка замелькала снова. Голоса. Рекламы. Заставки.
Сергей Андреевич сидел в кресле, глядя в сторону экрана, но не воспринимая ни изображение, ни звук – он не слушал. Он лишь механически держал пульт в руке, перебирая каналы, как будто надеялся найти в этом хаосе хоть какой-то якорь, хоть иллюзию стабильности, которая могла бы вернуть ему ощущение нормальности, позволить поверить, что день был обычным, что всё под контролем. Профессор включил свет в торшере, поправил плед, попытался вдохнуть ровнее, будто физически усилием воли стремился включить обыденность, погасить тревогу, спрятать страх в рутине простых, повторяющихся действий.
Но в голове уже шевелилось нечто, похожее на чётко заданную программу, которую невозможно остановить. Мысли, страхи, подозрения – они жили своей жизнью, параллельно с внешней тишиной. Где-то глубоко внутри звучал голос, не его, но знакомый – беззвучный, но настойчивый. И он шептал, почти ласково, почти успокаивающе, как констатация, не требующая возражений: это только начало.
