Разбит пятнистый сад, а так ему и надо — засадного полка из груш и мармелада, где не дрожит фундук, и пьяный баянист на ниточках дождя над озером повис,
где лучезарный мёд и радуги немножко, восходит над землёй проросшая картошка, а плесень в погребах махровая, как моль, отвязанный паром, забывший свой пароль,
где многорукий хор проходит мимо кассы, где из помойных ям растут иконостасы, на золоте едят и пьют на лебеде, сухой сквозняк застрял капустой в бороде,
набрякли облака, пропитанные светом, всё ладно, если бы в затылок не кастетом, кровавый небосклон обрызгали грачи пока закат кладёт кривые кирпичи.
Любимая, летим туда, где нет итога — конечно, ты и есть моя частица Бога. За это поменять мне разрешит конвой бутылку божоле на ящик «Боже мой!»
Чайная церемония
Гроза варенье делает из слив, по зеркалу шныряют водомерки, приходит слон, задумчивый как лифт — запамятовал номер этажерки.
На этот час у нас припасено: внезапны гладиолусы, как вскрики, в прозрачном горле красное вино — ангина, или гланды из клубники.
Я позову на чай тебя, ага? Мне пчёлы донесли, что в чистом поле опять прыщи от сладкого – стога, и суслики – на галоперидоле.
У города не тот ещё размах, там свет луны, по-прежнему в загоне, перебирает окна на домах блестящие, как кнопки у гармони.
Выгребает из Тартара в жестяном ведре, лопнуло весло гитары, упираясь в риф. Разгоняя нескучаек, главное – не дрейфь, просто прошлое мельчает, превращаясь в миф.
Щёлкая, дымится «Прима». Пиво у ларька. Греет, как рука любимой, солнышко плечо. Третье лето без Парижа, жизнь моя горька — будто лист лавровый лижешь, вынув из харчо.
Пусть луны унылый кукиш смотрит в кошелёк, милая, и ты прокуришь дырочку в ремне. Всё отправится на силос, только мотылёк знает, что тебе приснилось, что ты снишься мне.
Бессоница
Феном свободы вихры мне ласкала или вокруг поднималась, пьяна, хором сирен из Пуччини Ла Скала со взбаламученной музыки дна. Нежно подкрутишь живительный винтик — в горле скворца пузырится любовь. Сверху моргает на всё аналитик — кровь на анализ ему приготовь. Пусть рукоплещет весне занавеска, воздух черёмухой выжжен извне, и продолжением молнии блеска сухо обои трещат на стене. Милая, где нам с тобой отоспаться если гроза за окном так близка, и норовит проскочить между пальцев глупая божья коровка соска?
Начало
Рассудок укорачивая лбом, я мимо этой выпивки не промах: мохито – сплав Титаника со льдом — хранит весна во всех своих объемах.
Разбитый тротуар – массаж стопы, вот плавленный сырок и водка с перцем. Кошачий вой – порнуха для слепых, а запах – невозможно притерпеться.
По клавишам берёзовой коры струится сок порока и желанья: пора на кий нанизывать шары, чтоб вайкуле не морщилась от лайма.
…смотрю, вскипевшей нежностью смущён, уже и сам добрее добермана, как тянет малыша за капюшон красивая мамаша без охраны…
Вишнёвый сайт
У сквозняка пятёрка по труду, листает солнце бабочек в саду, где, растолкав траву, столпились лужи. Пора, убереги тебя Господь — пистоны ржавым циркулем колоть, пить молоко и двигаться упруже.
Неделю сердце скачет, как масай, открылся и завис вишнёвый сайт, и выставлена в форточку «спидола», чтобы лопух от музыки опух, вот-вот июнь, и тополиный пух посыпан молью крупного помола.
Ночной грозы огрызок – ля бемоль, и хорошо, что гром не ел фасоль, всё навевает некую истому. Любимая, мне целоваться лень, планету вертит цирковой тюлень, давай, сегодня будем по-другому,
нам с вечера мерещится еда, лежим, оголены, как провода, вот случай проявить ещё отвагу — я твой герой, атилла, муэдзин, но, если соберёшься в магазин, обижусь и пожалуюсь в Гаагу.
Долгие проводы
Не говори, что время позднее, вот верный признак потепленья — снег, свежевыпавший из поезда, мои разбитые колени.
К чему влюблённым мудрость ворона? Важней ушные перепонки. Тебе за пазуху даровано спокойствие души ребёнка:
там сохнет лук в чулке за печкой. дверь открывается со скрипом, печалится, что зябнут плечи, сверчок, владеющий санскритом.
В углу шотландская волынка, точнее – сноп из лыжных палок. А твой герой не вяжет лыка, в разгар свечи и ночи жалок —
он из фольги приклеил фиксу, обиженную скорчил рожу… Что из того, что счастье близко, когда сейчас – мороз по коже.
Поезд на Чаттанугу
Порой таких чудес нароешь в инстаграме, Чукотка в сентябре, какой-нибудь Прованс — как хорошо не пить в России вечерами компот, по три часа разглядывая вас.
Олени разбрелись по солнечному кругу, вокруг горят снега, начищены, как медь корнета-а-пистон в пути на Чаттанугу, но не спешит чу-чу ломать свою комедь.
На волю из штанов не сыплются опилки, погода не ведёт незримую войну — дрожит локомотив, как огурец на вилке, блестящий и проклёпанный во всю длину,
его вдохнёт тоннель, чтоб притереться вкратце — мурлычет, словно кот, очередной перрон. Надумал старый дуб к рябине перебраться — пыхтит, пока щелбан не выпишет тромбон.
Возник не он один, раздухарясь без нужды. Вон девушка едва видна сквозь лёгкий джаз — вдруг кто-то на ходу протянет хобот дружбы, лысеющим хвостом за поручни держась.
Унисонные с ветром
Автопилот любви планету вертит, когда мы хорошо проводим вместе, переживая всё, что выше смерти — опрелость клеветы и прелесть лести.
Пора бы, наконец составив смету, погибнуть от паденья метеора. Затянуто слегка начало света — темно, и продолжение не скоро.
О, нам никак отделаться от тела, ужасным мыслям никуда не деться — они торчат повсюду словно стрелы напавших на колонию индейцев.
Мозг – сплошь из императоров Неронов устроивших пожар в шестой палате. Кому мигать фонариком с перрона, когда дождю за сумерки не платят?
А ты, моя стальная недотрога, учи меня, чтоб вырваться из тлена, прислушиваться чутко к кашлю Бога, скользя иглой над дырами Вселенной.
Прощание в июле
В работе лепнина тумана, добавь лебеду и осот — скользить по наклонной туда нам, вцепившись в перила пустот. Эпоха застыла нелепо, но ты продолжай, как привык, стекло запотевшего лета нести на ладонях прямых. В покоях берёзовых просек увидишь сквозь линзу слезы — распорота молния в профиль на мокрой газете грозы. Началом июльского блуда копи благодарность судьбе, а та, что вернётся оттуда подарит надежду тебе.
ОРЗ
Реальность безумна, а мифы – ничто, приятно любимой натягивать гольфы. Оконную раму взвалил на плечо, но кончилась очередь в лифт на Голгофу.
Нас время, как тину, цепляет веслом и в тёмную воду бросает циклично. Позволь, коль приехать окажется влом, по скайпу подёргать тебя за косички.
Апрельское утро летит под откос, в грязи воробьи раскатились картошкой. Ты чувствуешь кряканье мокрых волос, что вечность пригладила детской ладошкой?
Скользя в пустоту на последнем ребре, слов нежности я не сморозил ни разу — лови на прощанье, волшебной тебе, охапку ромашек горящего газа.
Водная жизнь
С пяток подоткнут и, с нежностью, матом укрыт изобретённым для крепости духа при гуннах, выйдешь во сне на футбольное пастбище рыб, где корабли укачала волна на трибунах:
окунь играет, освистан закат за подкат, жить поплавку две секунды и – в прошлое канет. Место прикормлено, зря что ли боги за так учат согласных мальков шевелить плавниками?
Мокрый обрывок вчерашней газеты прочти — тина жильды нашу память сживает со света. Лифчик заброшен, губами стальные крючки — не разогнуть, значит пойман, и песенка спета.
Бьёшь комара – так мишень попадает в снаряд, с плеском пощёчины, пятнышком новой свободы… В женщину рядом лежащую вперился взгляд — вот и войди в неё, словно в кипящую воду.
Нафталин
1
До утра в тёплом шарфике молится моль, пишет жалобу на передоз нафталина, отыщи паука и заставить изволь распустить на балконе свою паутину.
Насекомым противна такая война — много дыма и химии, глухо, как в танке. Мой сапёр – пылесосит планету жена, и пищат, как живые, консервные банки.
2
Обязательно в облако локтем упрусь, вот и я на филфаке единственный катет, это царство склонений и гипотенуз, лет на двести такой геометрии хватит,
приглашаю подружек на тангенс пока — нас с пелёнок учили – сначала налево. Как посмертные маски, плывут облака, и пытается стать говорящим полено.
В телевизоре корчится новый концерт — снова море, и щёлкают клювом бакланы. Будем жить-поживать, чтоб услышать в конце: продолжение после короткой рекламы.
Вечерний звон
Вдоль набережной, выкатив истому, живут скамейки дружно и светло. Влюблённые по вечеру густому ведут велосипеды за седло.
А ты, отзывчивый по телефону — пролив толчёный в ступе кипяток, примериваешь сумерек попону и ловишь стрекозу за хоботок.
уже оттопырил мизинцы, как будто упал на шпагат. Ты здесь, дорогая, не принца нашла четверть века назад,
который, скатившийся в минус, хитином скрипит на мели… Пока насовсем не прикинусь, булавкой меня проколи.
Случайная связь
Мы с тобою – большая компания, будто пули в двустволке, вдвоём — на каком этаже мироздания лифт по кнопкам пластмассовым бьём?
Чёрный вакуум тросами клацает, вероятность осечки – пошла. Словно душу холодными пальцами расцарапал, а кровь не пошла…
Море пешехода
На закате обняться вовсю не успеть, перекошено прошлое, либо отражается в небе цветущая степь словно в зеркале заднего вида,
где так маково и на ромашке занят — но качается шмель в полушубке, раздражённо цикады друг другу звонят и бросают гудящие трубки.
В зажигалке бензина осталось на чих, будто время прибавило ходу — вот опять сигареты мои промочил чёрный дождь с этикетки штрихкода.
Звонких вёдер из яблок ещё не налив, коньяка не пора золотая. Разбегается чайка, малька прикурив, и царапает воду, взлетая.
Парусиновый пляж загибается пусть в ослепительной пене акаций. Тут зови не зови – всё равно обернусь, чтобы камнем с тобой не расстаться.
На закате
Ты затаилась в зарослях духов — так прячется в меду осколок воска. И глянцевый закат с полотен Босха зацеловал зрачки твоих стихов.
Начнём обратный времени отсчёт. Вселенная, как сумерки, конечна, На пальчике твоём она – колечко, сама в себя, бездонная, течёт.
Пусть Малую медведицу в живот с наскоку жалит квантовая муза. Уже закат горит ломтём арбуза — в нём семечко торчит, как самолёт.
Осознавая кратность бытия, я запускаю стартер телепорта, в твоё кольцо пролезть пытаясь мордой, в каких-то ста парсеках от тебя.
Отбой
Нам повернуть ещё не поздно. И закачается в обрат забор, разреженный как воздух, пронырливый, как водопад.
По соснам, выжженным карболкой, скользнём глазами за ни зги — там, за расшатанной иголкой, двоятся циркуля круги.
Там, на неведомой орбите, где шеи мылят впопыхах, раскроется опасной бритвой любовь в младенческих руках.
Здесь ощути былое тело и вспомни прежний кавардак, как нам жилось и как хотелось, и вовсе не хотелось как.
Роза судана
Летят лепестки на ладонь, мигают на солнце и – вспых. Бегонии беглый огонь ведётся из окон твоих. Наверно, с утра, как и ты, из шланга вода и ботва, с ума посходили цветы в саду, на Окольной дом два. Ну, выпусти пар в потолок, вернёмся к началу начал. С паршивой овцы файф-о-клок – пора замириться под чай. Но ты, бузина, говори про дядьку, что в Караганде. Экс-гибискус мне завари, по-русски, спитой каркаде. Позднее споёшь, без затей: Ах, роза Судана цвела… — свободна в ночной тесноте, как пуля в канале ствола.
Полночь
Рождества будто не было прежде — столько скоплено сил на потом. Но морочит какая-то нежить и бросает лягушкой под ток. Бес тебя новизной не попутал — воспари, прикурив от луны. Без тебя не бывает попуток, и стучат поезда, как ломы. Нет в душе ни покоя, ни гнева — заплати, не скупясь, за извоз. Пусть любовь упирается в небо, в бесконечные залежи звёзд — там уже ничего не исправить. Прозвенев по Рублёвке рублём неожиданно врежешься в память и останешься спать за рулём.
Блинчики
Всё кажется твоя рука мне сигналит с катера платком. Вода изранена о камни и притворяется глотком. А мне чего-то очень жалко, как заболевшего щенка. Бежит, подпрыгивая, галка со спичками от коробка. Покрышкой на цепи отмечен, причал – терпению цена. А вот и мать домой, под вечер, ведёт за ухо пацана. Бросаю камушек по глади — а следом камушек другой. Как будто снова я в засаде и шлю приветы дорогой.
Измена
Засыпая, двигались след в след, обернулась – я и был таков. Распечатал медленный рассвет контурные карты облаков. Будь моей фантазией пока, козырей старайся не сдавать. Вот заходит из-под дурака чёрной молью битая кровать, сплетена из боевых пружин, в каждом завитке таится всхлип. Только копоть прошлого кружит — потому очкарик снова влип. Я с тобою медленно живу: ночь гремит цепями фонарей. Обижаться грех за дежавю, будущее прошлого верней. Город снова в белое одет, нафталином веет из прорех. Кончилась горчичка, твой студент влип, и не спасает теормех.
Феминистка
Ну да, мы плохо пахнем и свирепы. Мы – бездари, а мысли все об «этом». Трясём повсюду чем-то вроде репы. Как Евтушенко стал большим поэтом?
Я – грешен и, согласен, не однажды. Теперь не занимаюсь многим всуе. Погряз в семье. Но с девочкой отважной стараюсь разобраться: Алиллуйя!
Ну почему ты, милая, не Сольвейг, которая любила Пера Гюнта зачем словами лупишь, будто солью, промеж лопаток старого пердюнга?
Не надобно упрёков в частом пьянстве, ведь закричу: Карету мне, карету! А может, дело вовсе не в упрямстве? Догадываюсь, дело-то не в этом,
она лишилась девственности даром, обычно, ноги – врозь, а руки – вместе. От лампочки разило перегаром — лишь это и запомнилось в подъезде.
Wi-Fi
Третий год не доступен Стив Джобс, да и Гейтса уже маловато. Сходит поезд с ума под откос — где мороз разбросал стекловату.
Новый день батарейкой кислит, вырезает дыру на колене, отбивая охоту и ритм замороженной пачкой пельменей.
Электрички бегут декабрём однополые, как макароны. Мы «расшарили» этот объём разогнавшись на лыжах с перрона.
Ничего, что продули вничью, дорогая, не плачь под ключицей — я увидеться очень хочу, но никак не могу подключиться.
Отложенный сюжет
В ливрее снега, буклях завитых, что оставляет факельная копоть, примчался на запятках запятых учиться забывать тебя и помнить —
обидными предлогами обвил, теперь послушно лезу под карету. Тебе не нужно думать о любви — я слишком разговорчивый про это —
она, всегда взаимна и взаймы, духовная, но всё-таки работа — при экстренном создании семьи потребует публичного отчёта,
на сей момент найдётся обормот, употребив, такая паранойя — к диете непричастный оборот, чтоб закавычить сказанное мною.
Попробуй позже спрятаться в озноб — родная речь и мёртвого научит работать поцелуй без кинопроб, а если не заладится – озвучит.
Антик
Сияет лампой электрической аорист новосигматический, и, будто бог в одежде греческой, нас освещает по-отечески: ну как, не подавились коржиком, Бетховены, Шопены, Дворжаки? Всё балуетесь джазом, мужики, за ужином – базар на суржике. Кому мы, в нашем муравейнике, нужны, как нифеля в кофейнике, из базиса парашютированные, ждём коронарного шунтирования. Здесь, между Винтиком и Шпунтиком, готовится анкета с пунктиком. А я – девчонке губы банти.com дал фору, притворившись антиком. Пусть пыль с меня сметает кисточкой, игриво называет кисочкой. А повернётся, сев на корточки — уже без лифчика под кофточкой.
В концерте
Здесь, понимающим, всё по уху, а по глазам – смычками узкими. Литавры гаснут. Аки посуху, сквозь слёзы выступает музыка.
Не все взволнованно заплакали, я, например, забрёл за самками — перебирают, в трансе, лапками, порезав пальчики программками.
Скрипичный ключ томится в паузе, его не замечают зрители. Он, в кобуре рояля – маузер, задушенный предохранителем.
Весенний шум
Рыть огороды мается народ, выть в схватках родовых, бряцать на стансах. ходить в поход. Суть этого – в нюансах разрядов грозовых, FM частот.
Прыщ на носу и тот стремится – в позу. Трава себя же лепит из золы. Любая мелочь вдруг приносит бользу — крапива во дворе, укус пчелы.
В потоке ветра тёплого с залива сквозит дыханье клейкого листка — лови его, как бусину соска, выслеживая вновь щекой счастливой.
Самолётик
Погуще пыль, пожиже тёплый воздух, дремучий вечер липами разжат. Вселенная сдувается сквозь звёзды со звуком засыпающих мышат. Одна любовь не мается в заботе, в неё перпетуум мобиле вплетён — витает, как бумажный самолётик своим воздушно-капельным путём. Отчаянье сколачивает ящик, но обретёт устойчивость сома из вакуума всяк сюда летящий, кто всё-таки не выжил из ума, из кожи, из молекулы зачатья самой любви, читай – небытия… чтоб в пыточной её стонать от счастья и задыхаться воздухом ея!
Первая любовь
Весь опыт – за спиною в школьном ранце, но почему, прозрением дразня, простая цепь химических реакций так тяготит и радует меня?
Что наполняет негой каждый кластер — в шестнадцать лет звонок на перекур. Там, где мелькнула лисья морда страсти, прольёт огни на ёлку Байконур.
Умыт дождём, декабрь летит с катушек, ходулен по асфальту каждый шаг. Не притворяйся рыжей, хохотушка, довольно загорать через дуршлаг.
За пазухой моей избыток хвои, с губы роняет искры «Беломор». Я, понимаешь, искренен с тобою — зачем на рану сыплешь NaCl?
Из атомов колеблющихся соткан, шепчу мгновенью каждому – замри. Бьют волосы твои огнём из сопла ракеты улетающей с Земли.
Почайпить
Выдвигай перископ самовара над безмолвием истин букварных. Пробуй блюдце дыханием робким, угорая от шишек растопки. Брось в заварку брусники немного, угождая друзьям-педагогам, что привычно, с упорством паучьим, оплетут разговором, замучат. Ночь проклёпанная фонарями проплывает в рассохшейся раме, будто в Малом театре драма — леса рваная кардиограмма, где гуляет туман в шароварах — белки пихту расшнуровали, поднимается звёздной брагой свет гнилушек со дна оврага, опираясь на ив перила… Что ты там про любовь говорила?
Фенимор
Дождинок разбежались муравьи, оставив в бозе луж глаза воловьи. И соловей быть первым норовит, расстреливая сумерки любовью.
Чего он там себе вообразил, прореживая трель пунктиром терций? Луна повисла карточкой УЗИ, где не определился пол младенца.
Мы забрели в таверну «Фенимор» и на веранде будем целоваться, пока официант, как монитор, врубается в абстракции акаций.
Торчат в углах индейские вожди, а под ногами – клок бизоньей шкуры. Здесь прячутся влюблённые, в дожди — ослепшие садовые скульптуры.
Здесь Макс ещё не Фактор, наконец, и поцелуй – бездонная трясина. В телах перебегает стук сердец легко, как сборщик ямса в мокасинах.
Займёмся же привычным ремеслом дарить детей родному Татарстану! Ты будешь верной девушкой с веслом, а я в свой горн дудеть не перестану.
Мисс Доброй Надежды
Так – жаль мне, тебе так – удобно: заварочный чайник – Грааль. Налей же сквозь горлышко кобры отчаянья горькую даль.
Будь паинькой, я же, касатик, не Лазарем жизнь прожигал. Поедем в кроссовках кататься давно я тебя поджидал.
Пускай не достанется брони в одну из осенних кают, где сумерки сдвинули брови и ветер пакует уют.
Замнём компромисс коромысла — повтора не будет на бис. Тяни сквозь соломинку смысла недоброй надежды кумыс.
Связист
Патриархат-лукум. Икар – орут вороны. С перрона, в Каракумы, состав неподвижной. А я простыл в тылу, и не понёс урона не вылез на рожон под ветер ножевой — квадратногнездовой, и свежеиспечённый, что твой гипсокартон на профиле небес. Гудит на образа и кашляет о чём-то мобильная моя, больная позарез. Зажжённых фонарей запущенные фрезы вылизывают март вдоль кромок и оград. Налаживая связь с любимой до зарезу, берёзовый покой томленьем не ограбь. Фанерные крыла уносят с колокольни, ты падаешь во сне уже – без кинопроб. В наушниках – любовь, и помирать не больно, когда вокруг Шопен и Штрауса галоп.
