Пока в душе любовь и пантомима, успею ли, сквозь утренний туман, принять детали будущего зримо, оно – оно? А не самообман? Оно войдёт в твой дом без уважения — натопчет так, хоть спиртом пол протри. Вот отключить бы камеру слежения — боюсь, вся эта радость изнутри. Алло. Опять Вселенная на связи, космические шорохи и треск. Не спрашивай, откуда столько грязи — вот почему свинья никак не съест?
Жене
Снег первобытный магмой бронзовеет, грядущий день готовится на взлёт. Не повезло с Везувием Помпее, да и тебе со мною не везёт.
Подряд курю – чаи в ночи гоняю, проветриваю кухоньку в мороз. В цветочные горшки твои роняю, ошпарив пальцы, пепел с папирос.
Помазанник на трон царя Гороха, чихнешь – он бубенцами зазвенит. В моей груди прошедшая эпоха гуляет, как хронический бронхит.
Распластанный на крыльях птицы-тройки, в какой момент зевнул я, со смешком — всех деревянных кукол перестройки осыпал враг волшебным порошком.
Доколе нам теперь, терзаясь прошлым неизлечимым, хоть огнём гори, обратный путь искать по хлебным крошкам, которые склевали снегири?
Юбилей
Оттрубила октябрьская медь четверть века семейного блица. Я хотел бы с тобой умереть, только всякое может случиться. Мы забиты, как пакля, в пазы общей жизни – изломы, извивы. Вот – на гнёзда растащат дрозды, или плесень сожрёт молчаливо. Мало ли что случится ещё? Запасайся соломой к моменту — захлебнусь ленинградским борщом, задохнусь, просвещая студентку. Почему, чем привычней режим и короче его амплитуда, тем упорней от счастья бежим по осколкам последней посуды?
Ностальгия
Великую империю поправ — в развале поучаствовал невольно — по полной оторвался, как рукав, а счастья нет – но есть покой и «volvo».
Пока свистком размахивает рак, и лебедь не найдёт свои балетки, и щука подо льдом тоскует, как потерянная варежка на ветке,
не выйти из зверинца сразу вон — дверная накосячила цепочка. Понравится какой-нибудь смартфон, подумаешь – прощай, вторая почка,
наверно, проще кинуться с моста, рискуя на корягу напороться, но остаются светлые места от пятновыводителя на солнце,
пока воспринимаешь без помех отчизны необъятные просторы, где столько женских тел сосками вверх, что постоянно тянет в эти горы.
ЖД
Луны НЛО в подстаканнике скачет посмотришь – в окошке ночном. За стенкой гуляют вурнарские мачо, послушаешь – явное чмо. «Железку» одним костылём не исправить — по стыкам скакать обречён. Какое купе потрясённая память, откроет трёхгранным ключом? Не нравится Сенежь – торопишься на Иж, вибрируя звуком в струне. Хоть в «скором» трясёшься, а не «догоняешь» какие порядки в стране. Оранжевых баб обуяла дремота — наскучило гайки крутить. Сосновые шпалы, глотнув креозота, одни – поперёк на пути. К себе пригласи, проводница Оксана, в шинельке, пошитой с душой, пусть чайная ложка торчит из стакана, с присыпкой на палец большой. Чья пена пивная гуляет по венам, слюну превращая в слюду? На тёплых коленках, шуршащих кримпленом, усну, как в осеннем саду.
Первая смена
Кинза или руккола – без разницы, с банкой из-под ветра, налегке, пробегают сосны-одноклассницы, проезжает гром в грузовике. Пионерский горн таскаю с кисточкой, а захочешь песенку спою, как на лопухе кузнечик-выскочка отпердолил скрипочку свою. Я же застеснялся и забыл её. Пену сдув на розовый поднос, отхлебнул из рога изобилия — поумнеть не вышло, но – подрос. В небе пишут ласточки курсивами, на пруду камыш, как эскимо. Дышит в ухо девочка красивая — не достать билетов из кино.
Оттепель
Рождество безоглядно раздарено, на Крещенье карманы – тощей. Сколько можно хлебать мне январево до оскомины правильных щей?
В мокрых шубах растеряны модницы, помышляя о новом рядне. Что-то в зимнем порядке не сходится, словно кончились дырки в ремне.
Лёгким заморозком, ближе к полночи, взвесью хвои толчёной со льдом сквозь ноздрю оторвавшейся форточки надышаться старается дом.
Потакает природа оболтусам, лишь в цветочный киоск загляну: гладят волосы мне гладиолусы, и тюльпаны к щекам так и льнут.
Нужным образом выпадет денежка, улетев, как седьмой лепесток — без цветов не останется девушка, приглашённая мной на каток.
Новогоднее
Принцесса неуёмная точь-в-точь, с ожесточённым нервом вдоль спины — на облаках ворочается ночь, измучена горошиной луны.
Не дворник дядя Боря, а Борей фанерный щит достал из-за угла. И вылетает снег из фонарей, как будто раскалённый добела.
Предновогодний кончился аврал. И занялся дымящийся прилив, где бомж бухой тепла подворовал, в кармане подворотни закурив.
Запомнить что ли этот негатив — Шлепки петард и прочей лабуды, пропеллер на резинке накрутив, слетать на Пионерские пруды?
Прошедшее моё – гори огнём, выращивай графит в карандаше. Как хорошо, любимая, вдвоём, но невозможно стало в шалаше.
Предчувствие
Рисуй помадой гаснущей свечи на зеркале моём узоры Шнитке, когда луна болтается в ночи, как пуговица на последней нитке. Включи электрочайник сгоряча, быть будто вместе выдумать пора нам — так алкоголик в поисках ключа, теряя память, шарит по карманам. Мне хорошо сегодня, как вдвоём: ни засухи, ни грозовых агоний. Погашен, но пока не растворён, ноябрь горелой спичкой в самогоне. Шатаются влюблённые взасос — кто им подстелет маковой соломки? А я опять, предчувствуя мороз — не высыпаюсь солью из солонки.
На Юшуте
Ты помнишь укусы осоки, ночное купание «ню», уху на берёзовом соке — застрявшую в ней головню?
Фонарь, мошкарою залапан, дрожал погремушкой слепых. Дышали на ландыши ладан в купели колец годовых.
На лапнике – тел гуттаперча бугрилась и падала в темь, и не было клятвы о вечной. И не было речи совсем.
Вздыхал в можжевельнике кто-то, свистел воровски на плоту. И не было всяких колготок и вкуса помады во рту.
Перпетуум мобиле
Спотыкаясь на стыках, трамвай дребезжит, пассажиров невеселы лица. У тебя на ресницах снежинка лежит и растаять от счастья боится.
Пробираюсь с трудом мимо шапок и лыж. В окнах столько овалов надышанно. Ты одна, моя радость, бровями паришь и зрачками мерцаешь возвышенно.
В этой жизни облыжной покой твоих глаз принимаю, как премию Нобеля. Шестерёнки снежинок вращает для нас снегопада перпетуум мобиле.
Если честно
Мальки маршируют в колхозном пруду, им ставит пятёрки карась по труду. А в поле – бардак, палы-ёлы , на тройку справляются пчёлы. Вот так за любовь мою, сварена тупо, дымится тарелка с гороховым супом намёком таким, дескать ты для дел не создан, прикинулся, выглядел. Пади на колени, целуй виновато замызганный пол, словно полы аббата. Прогоним во двор к сентябрю. А я – вот уж хрен – говорю, вы что-то напутали, эта квартира — ничтожная часть мной открытого мира. Всегда в облаках в самом деле я, витал, потому что – из гелия.
Как в сказке
Помню ночь, обведённую мелом, и молочных зубов корпуса, как прекрасная женщина пела, обречённо смотрела в глаза.
Я же гладил её сереброви, в новостройках любви бестолков, думал – сорок квартир в этом доме, на двенадцать Латышских стрелков.
Снова утра размокшее мыло, обозначенный дюжиной дом: Белоснежка, зашедшему с тыла открывай – разрази тебя гном!
Дай на кухоньке чаем надраться наблюдающих блюдец среди, постарайся в халате остаться, если нет – навсегда пропади.
Расскажи, кто вынашивал Прада и гасил над кроватью свечу — мне выкладывай голую правду, только знать ничего не хочу!
Е-мейл на рассвете
Упоротую сетку, не спеша — пока неясно, кто кого нащупал — распутывает ветер в камышах и замирает, наступив на щуку.
У стрекозы алмазный стеклорез и гордое пчело без тени страха, зелёным боком выкатился лес — антоновка, протёртая рубахой.
Оса координат жужжит по ком, не прерывая функцию предела? Когда застрянет в горле нежный «ом», любовьморковь печатай без пробела.
Нас, что в деревню выбрались вдвоём, не заклюёт ревнивый голубь мира. Давай, на счастье, садик разобьём, чтоб рвал малину дождь, идущий мимо.
Пиши твоянавеки без тире — вот монумент невинностидобрака. Пусть думает собака в конуре: как тесен мир, однако!
Будильник
Я не чаю в тебе, я не кофе души, ни с какой из подруг не сличаю. Чрезвычайные розы на окнах свежи несмотря, что морозм не крепчает.
Догадайся, в каком механизме хитро щиплют время голодные стрелки? Расползлась корневая система метро и свисает лапшой из тарелки.
Только выйти из дома окажется влом, потому что ты очень красива. Я – как скомканный воздух дрожу над костром, ты – Европа из тёплого пива.
Мы зарежем будильник за слово «люблю», неразлучные хмели-сунели, потому что сумели проспать во хмелю оглушительный грохот капели.
Утро графомана
Будильник без пяти минут: проснётся дом, почешет спину, и пальцы улиц разомнут зелёный воздух пластилина. Цветущих веток и лучей пучки затянуты простором, а ты большой, такой ничей, и пепельница с физраствором.
Брось в мусор бромгексин хеми. Чтоб ветчину и помидоры, у холодильника сними защиту от ночного жора. Довольный, как попавший в шорт, откроешь пастбище планшета, заметь, давно никто не жжёт в почтовых ящиках газеты.
Посмотришь письма – получил опять наследство в интернете, от адвокатов и дрочил одна лишь форточка на свете — там, отражаясь в утюге, напротив солнечного звона в мужской рубашке не тебе сигналит девушка с балкона.
Всё отлэ
Картонные разбухшие слова, как их не разминай – не лягут гладко… Натянута, но в колышках слаба оранжевая польская палатка.
Откуда шар комарьего нытья? Ведь я откинул полог на минутку: газетная будёновка – в статьях, и небо – в васильках и незабудках.
Плетёт учёный кандидат паук над нами воздух в капельках сосновый. Расшатывает зубы каждый звук соединяя флексии с основой…
Любимая, вся мудрость – в шашлыке, а счастье пахнет ландышем и водкой, когда невмоготу – щекой к щеке, и от щетины след на подбородке.
Ещё недолго солнцу и луне сползать и подниматься по лекалу. Поэтому не думай обо мне, ошпарив губы утренним «покао».
Клара ветров
Воздушный змей, рождённый ползать, поднялся и упал в цене — он, исключительно для пользы, порезал ниткой пальцы мне — бумага на фанерных спицах, прожжённый формалином бинт — собрался драпать за границу, и будет из рогатки сбит! В надрывах и узлах оснастка — охота на стрижей внахлёст. Его закат вгоняет в краску, и ветер дёргает за хвост за то, что Карл украл у крали, и всё неймётся мне, вралю! Вдруг, слово за слово, искра и — копчёный окорок в раю — под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, ансамбль ангелов «Мзиури», и зад попутчицы литой!
Sony в летнюю ночь
На подстаканник стрекоза присела. А ты, май лав, её спугнуть горазда — напоминает точку от прицела присохшая к щеке зубная паста.
Киношный ливень Франсуа Озона не впитывает молний стекловата. Варенье из малинового звона засахарилось в блюдечке заката.
Мы разложили овощи картинно — займёмся истребленьем пищи, или вперегонки на горном серпантине обнимемся, как два автомобиля.
Стучит в окно рассерженная ветка, у наволочки привкус клофелина Опять самец подкрался незаметно: ему и невдомёк, что ты невинна.
И Юля
Катает комара в зобу под лопухом лягушка голая, у одуванчика в саду все стрелы – опереньем в голову. Из царства жестяных кастрюль и чашек, не хлебавших солоно, отправился к реке июль в лаптях расклёванных подсолнухов, с утра стрекозами мелькал, до солнца доставал проказами — ладошкой зачерпнул малька и побежал домой показывать. Попавший ветру под замес, люцерной окружён и донником напоминает дальний лес зелёный лук на подоконнике: повисли ели, как пальто, на фоне неба разогретого. И девушка не знает, что ты долго куришь после этого, не меньше любишь ни раза, тем паче столько света пролито, а улыбаешься в глаза, бубнишь стихи и гладишь кролика: всего хлопот – достать деньжат, жить, сторонясь вранья и падали, и гордо голову держать, чтоб волосы на лоб не падали.
29-е февраля
Приложишь доллар к мутному окну — протаять в полнолуние не светит. Припомнишь тех, кто эту вот весну с тобой, привстав на цыпочки, не встретит.
Сам разменял Вселенную уже — ешь аспирин, бухаешь по науке, и от запавшей клавиши в душе сбегают обезжиренные звуки.
Судьба, которых не уберегла, добра ко мне и мать её Тереза. Вот полночь нападёт из-за угла и проведёт звездой, как стеклорезом.
Украдшему своё даётся шанс остаться здесь, обобранным до нитки. На ужин спиритический сеанс — остывшая спираль электроплитки.
Любимая, с тобой семь бед в обед, тем паче – отказали от фуршета, меня не проведёшь, как Интернет, и не получишь яблоком за это.
Разлука
Я опять обезвожен и бытом измотан, согласился почти на медаль. В миндале твоих глаз не найти горизонта — зелена и бездонна миндаль.
Почему этой прорве чужой угождаем? Разведённый разлукою спирт мы давно закусили грибными дождями, и в снегу огуречном не спим.
Потянись же навстречу разбуженной кошкой: видишь – веет из печки золу. и не делай обиженно пальцы картошкой босиком на холодном полу.
Я иду гулять!
Память
Олимпийской деревни броня — прёт комбайн. А на ферме легко молоко попадает в меня, если я не попал в молоко.
Зреет в воздухе неги нуга — собирай и, в амбар, под засов. Тянут время пустые стога — половинки песочных часов.
Думал, в сердце всё это несу: запах мяты и стрекот сверчков. Верил, что зарубил на носу, вышло – след от оправы очков.
Я иду гулять!
На улицу без шапки, с голой шеей, калоши натянул и – был таков, пока кипит и булькает в траншеях малиновый кисель из облаков.
Вступаются грачи за честь мундира, в подвале кошка с кем-то не в ладах, берёза варикозной картой мира качается на ржавых проводах,
её включат в апрельские заботы, где почки ждут, выплёвывая клей, когда меридианы и широты остатки стужи выжмут из ветвей.
Намаз на хлеб
Мама, что там у нас на Тибет? Возникает, дежурный как «здрасьте», вымыть руки бесплатный совет, а в тарелке дымится борщастье.
Всё, что пахло укропом с утра и ботвой помидорной немножко, ждёт летальный исход – кожура угодившая в штопор с картошки.
Рибле-крабле, опять – ни рубля: настоящее тянет резину. Заготовим корма корабля и укатимся с палубы в зиму.
Окончательно сядем на мель, открывая невольничий рынок: Наступает за мартом форель и сосульки летающих рыбок.
А пока, в непролазной ночи, не болит и живётся, как проще. Муэдзин с минарета кричит, словно пробует бриться наощупь.
Дизель
Тучи ёрзают чёрными клочьями, будто жгут поролон за бугром, а у молнии хруст в позвоночнике — долгожданный тройной перелом.
И не выбросить грома из песенки вдоль оврага, где вербы хлестки. Это утром – тычинки и пестики, ближе к вечеру – сплошь лепестки.
Сколько в поле несжатого воздуха, от ромашек слезится земля. Как бренчите вы шайбочкой с гвоздиком, дизеля вы мои, дизеля!
Беспокойные ночи колхозные под селёдочку вспомнить пора, как по звёздам катались и ползали — нашу юность трясли трактора,
слава Богу, вконец не затрахали. Злое племя оглохших тетерь с кем поделится давними страхами кто его пожалеет теперь?
Друзьям
И эту муку скоро перемелешь, а не помрёшь – останешься помреж. В авоську бросишь полбуханки зрелищ — орловский всё равно, как ни нарежь.
Детей своих за шалости не тюкай, хоть самого не чешут за ушком. Однажды, подпоясавшись гадюкой, потопаешь за солнышком пешком.
Товарищи, с утра, по магазинам, не продирая глаз, из дома – шасть, сбегают, словно раки из корзины, клешнёй за печень гулкую держась.
У каждого есть повод подлечиться — на кухне приготовлены давно зелёный лук, селёдка и горчица, а за окном прокисшее вино.
Грядущее с портрета смотрит косо, но только настоящий патриот закусит, огорчённо шмыгнет носом и тут же слёзы радости утрёт.
Нас курица выклёвывает вроде. Дружны, как рифмы, вбитые в стишок, прощаемся, но долго не уходим и понимаем всё, на посошок.
Своё
Нос ботинка из чёртовой кожи чертит круг над пустой головой — это я, будто ангел, на лонже пролетаю в глуши цирковой,
невесом в облаках из попкорна. Но сегодня, программкой шурша, сам сижу, испугавшись притворно, а под купол взлетает душа.
Бьёт прожектор, как шприц под лопатку, воют волки оркестру назло. Если ты в этой жизни подсадка, кто оценит твоё ремесло?
Понимаешь, пронырлив, как стронций, совольерник беззубых зверей — недостаточно здешнего солнца для зарядки твоих батарей.
Жизнь тряхнёт и поставит на место наблюдателем из-за кулис, где ковёрный, впадающий в детство, умирает от смеха на бис!
Пацаны
Засушенный Левиафан насущный сгодится нам под пиво или водку. Оставь надежды – всяк сюда идущий, пересчитавший прутиком решётку.
На переезде пёс кусает воздух, как самовар, захлёбываясь паром, вокруг сплошные тернии, а звёзды задушены коньячным перегаром.
Лопату прострелив из самопала, зайдёшь в кино, а там сплошные «Даки». И время пролетает, как попало, на вырезанных лыжах из бумаги.
Мы этот мир прощупали с изнанки, в центральный парк протискиваясь боком, где наполняют жестяные банки берёзы свежевырубленным соком.
В пятнадцать вёсен сладко сердцу ёкать, воздушный поцелуй, как чай из блюдца. Мы выросли без страха и упрёка, и в этом смысле некуда прогнуться.
Новинка
Суть концепта: быт налажен – напрягаемся вдвойне. Толька, Петька, братцы, как же – где же «истина в вине»? Наша улица – из пыли и скворечников мирок, как любил её, навылет, вороватый ветерок. Вмажешь и – бегом за парту, сквозь дворовый переплёт, где пощёчины асфальту клён опавший раздаёт. Где ты, гастроном «Новинка» – карамельки на развес. Умерла мерлин-блондинка, кончился марк каберне-с. На скамейке те же мухи, мхом убитая земля. Некому горланить: шухер! И не надо, ву а ля.
Невыносимая лёгкость бытия
Горят каштановые свечи, выигрывает солнце в го. Тебе несут стекло навстречу, а ты проходишь сквозь него.
Грозит с небес стальная Кали… Ты, только с радуги сбежал, пьёшь воду мелкими глотками из шланга, бьющего в пожар.
Игра в бутылочку из горла, шестнадцать вёсен – заодно: любви все возрасты попкорны — последний ряд твоё кино!
Сизиф
Пропах мороз, как сахар кусковой, дымком костра и нафталином. Сердце сдавило ностальгической тоской, и никуда от детства мне не деться.
Идти гулять – что может быть важней? Ослепло солнце утром над Казанью. С обрыва по разбуженной лыжне летишь в овраг с закрытыми глазами.
Пусть веки за ресницы держит страх, сугроб кроватью панцирной прогнулся, когда, не удержавшись на ногах, вокруг весь мир, шутя, перевернулся.
Спасибо, не разбился человек. Наверное, пол века будет скоро — из валенок вытряхиваю снег и не могу вскарабкаться на гору.
Анестезия
Пусть щиколотки ломит от коньков, и старшеклассник лупит под коленки — ничто не остановит нас, мальков, девчонок зажимать на переменке.
Отцов своих ошибки повторим: в стакане, как фарфоровая глина, осел безалкогольный «поморин», грузинский чай – ни капли никотина.
Вокруг разводят шашни ништяки, похмельем позже время озадачит. Нас будущее приняло в штыки и ничего, поэтому не значит.
Сладкие сны
Августовское «гитлер капут» — похотливые липы текут. Кто отыщется в свежей капусте? Аистёнок, сопливый слизняк — тяпка рубит наперекосяк кочерыжку, запутавшись в хрусте. Остывает утюг сентября, на коротком шнуре серебра — вороха перегладил иллюзий. Там, где месяц цветёт двоерог, изо рта выпуская парок расползаются тучи на пузе. Эту схему собрал идиот, втихаря, за диодом диод — зарядил и замкнул без опаски. Ты же, мама, меня не буди, осторожней за плугом иди гэдээровской детской коляски.
Небо вокруг
Двигались по солнечному кругу: разрывные цепи, хоровод. Штандр-штандр, где моя подруга? Гуси-гуси, лапчатый народ. Помнишь в небесах разводы мела? Каждый на рассвете – новосёл. Целоваться в губы не хотела — просто не умела, вот и всё. Как же – заграбастал первый встречный, обещал – всё будет хорошо. Помнишь, май просыпал нам на плечи сумерки, как мятный порошок? Покупали марочные вина, клеили конверты языком. Вечности замедленная мина тикала у мыса Меганом — мы, над ней ступая осторожно, в этой бездне видели с моста: Ференц Лист, расправив подорожник, зачитался музыкой с листа.
Школьный салют
Куранты бьют – запущен двигатель, шипит шампанского гадюка. Включаю саунд долби дигитал — в системе долбанной ни звука. А за стеной соседской музыка, там ржут уже и режут мясо, напряжены бананов мускулы, и бьёт фонтан из ананаса. Что ж, выпьем и пойдём на лоджию курить без аккомпанемента, смотреть какой, с огнями сложными, салют затеяли студенты. По небу, будто мысли шизика — разряды пробегают с треском — Опять огонь разводит физика, а лирика к нему – довеском. Я ослеплён китайской магией — но мне случалось, без примерки, из смеси калия и магния лепить для школы фейерверки. Сортир расшатывая рокотом, рвались пустышки от сифона, в тот день, когда делиться опытом начальство ждали из Районо. Педагогическая мафия, пузато выкатясь из «Волги», хлеб-соль из взорванного кафеля сперва разглядывала долго. А что касается зачинщика салютовавшего так смачно — гриппует дома под горчичником, режим постельный, однозначно.
